Алекс Капю - Леон и Луиза

– Ерунда. По крайней мере в астрономическом значении все люди братья.

– В любом случае есть две возможности: либо луна плетётся за нами в хвосте на дистанции в четыре часа, либо она опережает нас на четыре часа.

– Тогда она сейчас находится там, где мы окажемся через четыре часа.

– Я этого знать не хочу, – сказал Леон. – Давай будем считать, что она гонится за нами.

– Шансы пятьдесят на пятьдесят, – сказала Луиза. – А сейчас где находится луна?

– На том месте, где я нёс тебя от стола к кровати.

– И по пути мы зацепились за вешалку.

– За крючки для одежды.

– Они были хило закреплены.

Некоторое время они в тишине рассматривали луну, которая на удивление быстро поднималась от горизонта.

– Собственно, для путешествия на луну даже не требуется ракета, – сказала Луиза. – Просто нужно четыре часа оставаться на месте и никуда не двигаться.

– Просто подпрыгнуть, зависнуть в пустоте и дать земле уплыть из-под ног.

– И дождаться луну.

– И тогда опуститься.

– Скажи, Леон, где луна сейчас?

– Там, где лампа упала с ночного столика и разбилась. И ты как раз начала шептать моё имя.

– Ты самонадеянный франт.

– Я и сейчас это слышу, – сказал Леон. – И носом тоже чую. Я чувствую нас обоих. Принюхайся.

Она понюхала его шею, его плечо, а потом свою руку.

– Мы пахнем совершенно одинаково.

– Наши запахи смешались.

– Я хочу, чтобы так и оставалось.

– Навсегда.

Луиза засмеялась:

– А сейчас ты этого не сделаешь, а? – Она расстегнула у него нижнюю пуговицу и запустила правую руку под рубашку. – Ты очень доволен собой и считаешь себя очень крутым, так?

Леон кивнул.

– Но знаешь ли ты, властелин мира, где у этой машины тормоза?

– Я умею дать газ, включить свет и посигналить. Тормозить я даже уметь не хочу.

– Зато я хочу. Жми на тормоз, ты, венец творения. Прямо сейчас, тут. Быстро, давай же. Сбрось газ, выжми сцепление, а сейчас рычаг переключения передач. Нет, не этот, это ручной тормоз, а теперь тормози, прямо рядом с педалью газа. Сверни вправо. Ну, давай, действуй. Быстро.

Пока Леон управлялся с рулём, сцеплением и тормозом, она его целовала и срывала с него одежду, пока машина, виляя и неловко подпрыгивая, не остановилась. Мотор тихо шипел под капотом. Вдали кричала сова. В ложбине перед окраиной города лежал туман. Они достали из багажника два шерстяных одеяла и, тесно прижавшись друг к другу, пошли к краю леса, где в мягкой траве между двумя кустами любили друг друга в лунном свете до утренних сумерек.

В следующие одиннадцать лет, восемь месяцев, двадцать три дня, четырнадцать часов и восемнадцать минут Луиза и Леон не виделись и ничего не слышали друг о друге. Леон Лё Галль держал своё неданное обещание и никогда, ни разу не приближался к банку Франции, не предпринимал бессмысленных поездок на метро и не слонялся без дела по бульвару Сен-Мишель.

Правда, было неизбежно, что по утрам он шёл на работу, а вечером снова домой, и по дороге он не зажмуривал глаза, а держал их открытыми; так что не могло совсем не случиться того, чтоб сердце у него не забилось чаще при виде пары зелёных глаз на бульваре Сен-Мишель или при виде затылка, над которым копна тёмных волос была отхвачена от уха до уха. И ещё годы спустя он вздрагивал, если из-за угла выворачивал «рено-торпеда» или если в метро в углу вагона стояла женская фигурка в плаще и курила.

Однажды он в рабочее время покинул лабораторию, поднялся на крышу дворца правосудия и нашёл среди стропил, чёрных от столетней пыли и белых от паутины, люк, который открывался в сторону северо-запада. Он открыл это слепое окно и, к своему успокоению, убедился, что вид в сторону банка Франции хотя и был свободен до другого берега Сены, но дальше перекрывался несколькими рядами домов.

Однажды, в четверг вечером, по пути домой у него на глазах на площади Сен-Мишель за круглым киоском скрылась фигурка, в которой он на долю секунды без сомнений опознал Луизу. Он бросился к киоску и дважды обежал его, оглядывая всех удаляющихся прохожих, потом развернулся и ещё раз обежал киоск в другом направлении, но фигурка загадочным образом так нигде и не обнаружилась, как будто испарилась или через тайный люк скрылась под землю.

Ночью, перед тем, как заснуть, Леон мысленно вновь и вновь переживал поездку на «торпеде», часы, проведённые с Луизой в Relais du Midi, и тот остаток ночи до рассвета на опушке леса в пределах видимости Эйфелевой башни. Он с удивлением замечал, что его воспоминания с течением недель, месяцев и лет не тускнели, а даже наоборот становились живее и сильнее. Год от года всё жарче он ощущал её губы на своей шее, и всё сильнее его пробирала дрожь при мысли о том, как она шептала ему на ухо: «Вот здесь меня потрогай, здесь»; слаще, чем тогда, ему казался её запах, и совсем реально он чувствовал под своими ладонями её гибкое, мускулистое, но и неподатливое и требовательное тело, которое было совсем другим, чем тёплая, мягкая покорность его жены; он сохранял в сердце то ощущение, которое было у него с Луизой: то чувство единства и честности с собой и с миром и ограниченности времени, отпущенного человеку.

Изо дня в день он добросовестно ходил на работу, а вечером шутил со своей женой и был нежным отцом своим детям; но по-настоящему он оживал только когда предавался своим воспоминаниям, как старик. Внешне он не очень изменился за те двенадцать лет, что прошли со времени поездки с Луизой; он не потолстел и не похудел, и хотя полысел со лба, тело его в сорок лет было таким же, как десять или двадцать лет назад.

Но молодым человеком он уже не был, недавно он это почувствовал. У него ещё ничего не болело, он ещё не был склонен к унынию, и память его ещё не ослабела, и он всё ещё волновался при виде красивых женских ног. И тем не менее, он чувствовал, что его солнце уже перевалило через зенит. И он больше не хотел казаться молодым и не испытывал потребности сделать себя интересным блестящими гамашами или залихватским котелком; недавно он впервые купил классический твидовый костюм и во время примерки с удивлением и немного забавляясь обнаружил, что он в нём как две капли воды похож на отца своего детства.

Его жена Ивонна не жаловалась. Когда он в то воскресное утро в последний раз поцеловал Луизу на площади Сен-Мишель, вышел из «торпеды», и поплёлся на улицу Эколь, как приговорённый к смерти плетётся к эшафоту, она сделала вид, что он вовсе не отсутствовал всю ночь дома, а всего лишь выходил в булочную или сбегал отнести на поглажку к мадам Россето свои рубашки. Дверь квартиры стояла открытой, из кухни доносился аромат кофе, а когда он взял её за руку и хотел приступить к объяснениям, она отняла руку и сказала:

– Оставь, мы оба всё хорошо знаем. Не надо зря тратить слова.

К безграничному удивлению Леона они провели потом безмятежно приятное воскресенье, как счастливейшая из семей, гуляли в молочном свете ноября по Ботаническому саду и показывали маленькому Мишелю чучела мамонта и саблезубого тигра в естественно-историческом музее, ели лимонное мороженое в Brasserie au Vieux Soldat и дали своему сыночку покататься верхом на мотоцикле на карусели, которая стояла у входа в Люксембургский сад, и всё это время Ивонна на нём висела и следовала каждому его движению, по-кошачьи прильнув к нему своим мягким бедром беременной, как будто у них двоих с незапамятных времён были в жизни одни и те же цели, одни и те же намерения и желания.

Поначалу Леона сбило с толку отсутствие неизбежной драмы. С одной стороны, он дивился великодушию Ивонны, а с другой стороны, тому, что он так быстро изменил своей измене; но потом он понял, что Ивонна победила тем, что присвоила его похождение, сделав его эпизодом их брака. И его новая встреча с Луизой впредь не будет стоять между ними разделительной стеной, а свяжет их общим воспоминанием. По крайней мере, ему стало понятно, что это великодушие зиждется, в конечном счёте, на жестокой неумолимости: на уверенности, что Ивонна на веки вечные принадлежит ему, и что такому высоконравственному человеку, как Леон, во времена кризиса и инфляции в католической стране – такой, как Франция – было бы невозможно оставить своего первенца и свою богоданную, беременную на пятом месяце жену лишь на том основании, что он хотел искать счастья рядом с другой женщиной.

И действительно, для Леона было так естественно, что он остаётся с Ивонной, что это даже не было долгом; ему даже не нужно было раздумывать об этом. Они останутся вместе и никогда не разведутся, поскольку для финальной катастрофы им обоим, во-первых, не хватает не то чтобы страсти, но необходимого количества бессовестности и эгоизма, присущего супружеским драмам при всём благородстве чувств; во-вторых, их брак при всей отчуждённости и дистанции носил братское чувство привязанности, благожелательности и уважения, в котором они никогда друг другу не признавались; в третьих, так получилось, что самую важную связь, которая скрепляет большинство пар сильнее всего – страх перед голодом и нуждой в одиночестве неотапливаемой мансарды, – они ещё ни разу по-настоящему не ощутили.

Было уже темно, когда они вернулись со своей воскресной прогулки домой. Они ели в кухне ветчину, глазунью и хлеб, потом уложили маленького Мишеля спать и тоже отправились в спальню. Под одеялом они в печальном счастье были так близки друг к другу, как давно уже не были, и Леон чувствовал себя, как бы тяжело ни было у него на сердце, связанным со своей женой судьбоносно. Но когда он придвинулся к ней ещё ближе и завернул ей подол ночной рубашки, она сказала: