Алекс Капю - Леон и Луиза

На голове у Луизы был кожаный шлем и автомобильные очки с зелёными стёклами. Она сделала сильную «перегазовку», энергично переключилась со второй на третью передачу и резко свернула направо, на улицу Бонапарта.

Когда «торпеда» скользила по мокрой от дождя булыжной мостовой, Леон застрял руками и ногами между приборным щитком и пассажирской дверцей. В ногах у него валялся синий эмалированный котелок, слегка подкопчённый снаружи. Луиза управлялась с машиной точными быстрыми движениями, лицо её сияло.

– Перестань таращиться. Лучше смотри на улицу.

– Я не таращусь, я только смотрю. У тебя роскошная машина.

– Четыре цилиндра, без проблем разгоняется до шестидесяти километров в час.

– Я знаю, – сказал он. – «Торпеда» взяла пару лет назад Кубок Альп.

– Два раза подряд. Я подарила её себе к юбилею моей службы в банке Франции. Она была уценённая, из-за пары вмятин.

– Только название не очень подходит.

– Почему это?

– Потому что «торпеда» заострена впереди, а не сзади.

– Если хочешь, я могу ехать на задней передаче.

– Ты работаешь в банке Франции?

– Уже пять лет.

– Неплохо.

– Нет. Со мной там обращаются как с последней машинисткой.

– Почему?

– Потому что я и есть последняя машинистка. Целый день перепечатываю таблицы с калькуляциями, да ещё и по пять раз.

– Поэтому и «торпеда»?

– Именно так.

– На велосипеде больше не ездишь?

– Если мне куда-то надо, еду на машине. И если мне никуда не надо, я тоже еду на машине.

– А если ты едешь на море?

– Тогда-то уж я точно еду на машине.

– Тогда почему я видел тебя в метро?

– Машина была в ремонте.

– Ты работаешь в главном офисе?

– На площади Виктории.

– А я уже десять лет сижу на набережной Орфевр. Это всего в паре сотен метров от тебя.

– М-да, – сказала Луиза. – Значит, мы с тобой несколько лет подряд просиживали задницы совсем рядом друг с другом. Вот незадача-то.

– Да.

– Давай немного помолчим. Выедем немного за город, если ты не против. Поговорим потом.

Луиза переключилась с третьей на четвёртую передачу и ехала на полном газу вдоль Люксембургского сада, потом дальше к югу мимо обсерватории по авеню д’Орлеан. Левую руку она опустила за окно и вела машину правой рукой, обгоняя конные повозки и автобусы слева и справа – где появлялось свободное место, а где дорога вела через перекрёсток, она на большой скорости маневрировала между прохожими, велосипедами и машинами. Если автобус или грузовик не уступал ей место, она давила на гудок и ругалась, скандалила и сыпала проклятиями, пока тот испуганно не шарахался в сторону, а потом, протискиваясь мимо него, она вытягивала руку из окна и показывала обгоняемому знак, который, в обычной ситуации – между мужчинами – привёл бы к драке.

Леон с восхищённым ужасом смотрел на смертельные препятствия, которые пролетали мимо «торпеды» то слева, то справа, и бросал косые взгляды на Луизу, которая теперь, поскольку движение стало уже не таким плотным, а дорога вела за город в луга и поля, откинула назад свою красивую голову и смотрела вперёд сквозь полуопущенные веки.

Кожаный шлем и автомобильные очки она сняла и отложила. В уголке губ у неё мелькало подобие улыбки, подбородок она выжидательно выдвинула вперёд, а в её шее появилось подобие мягкости, которой раньше не было. Тонкая складочка протянулась от ямки у неё под ухом к горлу, что придавало её ещё девическому облику вместе с серебряными нитями на висках женское достоинство. Вокруг её глаз играла подмигивающая чёрточка иронии, про которую Леону хотелось бы знать, то ли она относится к другим участникам дорожного движения, то ли к их внезапному совместному пребыванию в тесноте маленького спортивного автомобиля. Теперь обе её руки лежали на руле. Леон заметил, что кольца у неё на пальце нет.

– А теперь уже хватит глазеть, – сказала она и сунула себе в губы сигарету. – Через полчаса мы остановимся и тогда сможем поговорить.

Лес Фонтенбло виднелся чёрной полоской под ночным небом, в долине ютились деревушки, в которых поздним вечером горели лишь одиночные огоньки. В Relais du Midi, которое стояло у просёлочной дороги между двумя безымянными селениями, шофёры дальних рейсов и коммивояжёры пили пиво, угольная печь посреди трактира распространяла инкубаторскую жару.

В углу у окна сидели, тесно прижавшись, Леон и Луиза. Он обнимал её правой рукой за талию, она положила голову ему на плечо и правой рукой держала его левую ладонь. В щели окна дуло холодным воздухом, дым её сигареты горизонтально тянулся к угольной печи.

– Мы до сих пор так и не поговорили, – сказал он.

– Разве тебе хочется говорить?

– Нет, – сказал он. – А тебе?

– Ну, немножко-то мы говорили.

– Но не о том.

– Нет.

– Только про машины.

– И про метро.

– И про Келлога и Фицмориса.

– И про юбки Шанель и дурацкие шляпки колоколом. И про твою консьержку и твои раздавленные клубничные пирожные.

– И про твою инфляцию и твой Банк Франции.

– И про слонов. Как там звучит анекдот со слонами?

– А ты всё ещё читаешь романы Колетт?

– Ах, она тупая корова. Никто никогда не разочаровывал меня так, как она. У меня кончились сигареты.

– А наверху есть?

– Только в машине.

– Я тебе принесу.

– Останься, – сказала она и пожала его руку. – Не уходи от меня. Пока не уходи.

Он привлёк её к себе ещё теснее и поцеловал.

– Я хочу есть, – сказала она. – Давай закажем, пока не закрылась кухня.

– Я возьму бифштекст с картошкой фри, – сказал он.

– Я тоже.

Леон подозвал хозяина и сделал заказ, потом он рассказал историю, чтобы рассмешить Луизу. То была история того клошара, который из года в год, изо дня в день сидел перед музеем Клюни и которому Леон каждое утро по дороге на работу клал в шляпу монетку. От мужчины пахло красным вином, но он в большинстве случаев был чисто выбрит, и было заметно, что он старается держать в чистоте свою поношенную одежду. Они всегда приветливо здоровались и иногда обменивались парой слов, а на прощанье желали друг другу хорошего дня.

Раз в несколько месяцев случалось, что порог музейных ворот ранним утром, когда Леон шёл на работу, пустовал; тогда он тревожно спрашивал себя, не случилось ли чего этой ночью с клошаром. И когда позже днём он опять был на месте, Леон с облегчением махал ему рукой. За все годы он привязался к этому человеку; он беспокоился за него как беспокоился бы за своего двоюродного дядю, который хотя и не очень близкая родня, но всё-таки принадлежит к семье.

Правда, он не знал его имени, да и не хотел знать, и не хотел знать, где тот проводил ночи и есть ли у него родные; но с течением лет у Леона накопились некоторые сведения об этом человеке. Так он знал, что клошар питал слабость к гусиной печени, а зимой у него разыгрывался ревматизм тазобедренных суставов, и что когда-то у него была жена по имени Вирджиния и должность дьячка со служебной квартирой при церкви где-то в пригороде, пока он по своей или по чужой вине не лишился сперва жены или места или квартиры и кряду потерял также и остальные части этой мелкобуржуазной троицы, поскольку они существуют только в комплекте, но никак не поодиночке.

Клошар тоже ответно составил себе представление о Леоне; когда ходила волна гриппа, он осведомлялся о самочувствии потомства и драгоценной супруги, а когда в газетах главной новостью становилась смерть от отравления, он желал хороших результатов в лаборатории.

С течением лет клошар стал одним из важных для Леона людей; ибо помимо него было не так много тех, с кем он ежедневно обменивался парой слов и мог доверчиво полагать, что они настроены к нему благожелательно и без задней мысли. Этот клошар стал личным клошаром Леона. Если случалось, что у него на глазах деньги в шляпу клал другой прохожий, Леон испытывал чуть ли не ревность.

В октябре прошлого года так получилось, что клошара не было на обычном месте три дня подряд. На четвёртый день он нашёлся, и Леон с чувством облегчения пригласил его на кофе в ближайшее бистро. Там клошар рассказал ему, что четыре ночи назад, когда кусачий северный ветер стегал улицы Латинского квартала колючим дождём со снегом, он в поисках ночлега, сильно пьяный, попал в район Лионского вокзала и набрёл там на незапертый вагон для перевозки скота. Он отодвинул дверь, поднялся в безветреную темноту, задвинул за собой дверь, укутался на соломе в своё одеяло и быстро провалился в глубокий сон.

Этот сон был так крепок, что он не проснулся, когда вагон для скота плавно тронулся с места, и продолжал спать, когда в утренних сумерках поезд, включая локомотив и двадцать пустых вагонов для скота, покинул Лионский вокзал и выехал из города в ином направлении; толчки и покачивания укачивали его, опьянённого несколькими литрами дешёвого красного вина. Весь день он провёл во сне, как грудничок в колыбели, в то время как поезд без остановок промерял бесконечные дали благословенной французской провинции. Клошар спал, пока поезд пересекал Бургундию с севера на юг, спал он и в виноградниках берега Роны, и когда поезд в вечерних сумерках проезжал мимо диких лошадей Прованса, спал он и в Лангедоке и Руссильоне и у подножия Пиренеев, и проснулся только на следующее утро с деревянной головой и шершавым языком, когда его вагон для скота уже давно стоял и успел основательно разогреться под солнцем юга.