– Это, кажется, к тебе, – усмехнувшись, сказал муж.

– «Это», кажется, к ней, – иронически подтвердил Дима.

Он шутил. Они были шутниками. Я тоже люблю юмор в повседневной жизни. Не могу без него обойтись. Он мне нужен, как воздух. И у меня общий диалект с мужчинами, поэтому я не одинока. Но в эту минуту я завидовала Эльвире жуткой патологической завистью. Я мечтала и желала превратиться в скучающую одиночку, изнывающую от осознания собственной никчемности. В моей голове полыхали крошечные огоньки и огромные костры, перемежающиеся с молниеносной стремительностью. Я пошатнулась, но кто-то поддержал меня за талию. Не позволил мне упасть. Это был мой муж.

– Э-э-т-то с моей работы, мой коллега, – пробормотала я сквозь стиснутые зубы.

И вдруг вновь пошатнулась, колени подогнулись вовнутрь, назад, будто коленные чашечки переместились со своего законного положения, производя мгновенную модернизацию человеческого скелета. С вогнутыми коленями, с опрокинутой головой и одновременно сознанием, я попыталась исправить положение, как в обществе, так и в скелете. Но у меня вышло все наоборот. В гостиной присутствовали мои коллеги. Они никогда не видели Диму. Не знали его в лицо.

– Да, мы вместе работаем, – весело прощебетала Людочка и по-козьи подскочила к Диме, цепко и ловко обхватила его талию руками, будто хотела продемонстрировать гостям самое ценное достояние республики.

– Дима, – сказал он, оглядывая гостей.

Он зацепил внимательным взглядом Эльвиру, легонько проехал глазами по Лидии, равнодушно скользнул по мужским серым пятнам.

– Дим, а ты чего опоздал? – сказала Людочка, тесно прижимаясь к Диме.

Наверное, Людочка в данный момент олицетворяла высшую женскую солидарность. Но лучше бы она ничего не олицетворяла. Пусть бы оставалась рядом со своим шкодливым Вениамином Григорьевичем. А Дима по– прежнему пусть бы оставался моим небывшим коллегой, иначе я обречена до скончания века ходить на ногах с вогнутыми внутрь коленями. Только бы она отцепила руки от стройной талии, обтянутой узкой кожаной курткой.

– Машина сломалась, – сказал он, вперясь в меня глазами, будто хотел просверлить насквозь.

Дима сверлил меня точно так, как сверлила мои глаза бывшая, и весьма любопытная, соседка перед переселением на кладбище.

– Дима, хотите выпить? – сказала я.

Я обратилась к нему нежным умильным голосом, будто не валилась только что на пол как подкошенная на глазах изумленных гостей.

– Не хочу, я вообще не пью, ничего, никогда, ни при каких обстоятельствах, – сказал он.

Муж стоял рядом с ним. Сравнение оказалось бесполезным. Ничья. Четкая ничья. Ноль-ноль. Один-один. Два-два. И так до бесконечности. Оба были красивы, и обоих я любила, без памяти, без смысла, без выгоды.

Вениамин Григорьевич вдруг очнулся. Восковая фигура ожила. Замахала руками, задвигала ногами. Жуткое зрелище. Неприглядное. Не дай бог кому-нибудь увидеть. Вениамин Григорьевич поднес бокал к рюмке Эльвиры и с громом обрушил чоканье. Послышался еще один тревожный звон. Звон разбитого стекла.

– Это на счастье, ваше счастье, – сказал муж и вышел из гостиной.

Больше я его не видела. Гости зашумели, загалдели, обсуждая приметы и мистические совпадения. Лидия примчалась с веником, она быстро собрала осколки в совок. Эльвира незаметно испарилась из гостиной, видимо, отправилась на поиски пропавшей жертвы. Прельстилась на раздел совместно нажитого имущества. Людочка намертво впаялась в Димин бок, никакой автоген не помог бы отделить одно тело от другого. Вениамин Григорьевич припал к осетру, он поглощал его молниеносно, будто боялся, что осетр уплывет от него в Каспийское море. Никто из гостей не посмел посягнуть на чужое имущество. Холостяки шумной гурьбой побрели к выходу, они долго путались в куртках, плащах, кепках и шарфах. Совсем не помнили свою одежду. Забыли обо всем. В обществе женщин не до шляпы, вечные холостяки запросто могли напялить на себя что-нибудь чужое. Людочка по-прежнему висела на Диме. Ему совсем не тяжело было, у Людочки небольшая масса тела. Я стояла в центре гостиной, не смея поднять глаза. Происходящее напоминало адскую комедию.

– Ты красиво живешь, – сказал он, – достойно. Добротно. Я так и думал. Тебе идет.

– Пойдем, Дим, а? – сказала Людочка.

Она тревожно косила глазом, как старая лошадь перед забоем.

– Идем, – сказал он, и они вышли, осторожно обойдя кучу-малу из группы холостяков, растерянно застывших возле вешалки с разношерстной одеждой. Дверь громко хлопнула. Откуда-то выплыла растерянная и грустная Эльвира. Она не поймала свою жертву, видимо, рыбацкие сети прохудились. Лидия молча наблюдала за происходящим процессом. Умная Лидия уже давно все поняла. Оценила. Взвесила. И терпеливо ждала, пока гости разойдутся.

– Лид, ты тоже иди, ладно, а, – сказала я, пугаясь от мысли, что Лидия задержится в моем доме надолго и непременно возьмется за лечение больного.

Она непременно примется меня успокаивать. Не женщина – лекарь. Неотложка. Вечная и надежная.

– Пойду, только ты не плачь, – сказала Лидия.

И мне стало нестерпимо стыдно за собственные мысли. Единственный человек, который смог бы меня хоть как-то утешить, была Лидия. Но я не хотела ничьих утешений. Меня никто не сможет успокоить. Лишь я сама могу взнуздать себя, свое самолюбие, натянуть на него тугие вожжи, и помчаться вдоль своей жизни, самостоятельно и непринужденно, наслаждаясь быстрой ездой, подгоняя жизнь острыми и колючими шпорами. Холостяки постепенно растаяли, как злополучное мороженое. Они прихватили с собой Вениамина Григорьевича вместе с осетром, удачно поместившимся у него в желудке. Наверное, осетр ожил внутри и захлопал жабрами, угрожая скушать самого пожирателя. Вениамин Григорьевич жалобно пучил глаза и непрерывно икал и охал. Вслед за ними удалились чопорные дамы – Эльвира и Лидия. Они ушли ни с чем. Обе будут считать, что вечеринка не удалась. Я расплатилась с официантом, поблагодарила его за работу, ласково улыбнулась, и он убежал восвояси, наверное, торопился потратить заработанные деньги. Никого не полил кипятком, ничего не опрокинул, зря я на него надеялась. Пустые хлопоты, как говорят гадалки, продающие надежду на будущее. А мое счастливое будущее громко хлопнуло дверью. Оно ушло в обнимку с юной Людочкой. Ушедшее от меня будущее разорвало мое сердце на мелкие куски. Осколки валялись повсюду, даже в прихожей.

– Володя, послушай, – сказала я, войдя в комнату сына. Они были там, вместе. – Володя, я хочу тебе объяснить, – но он не дал мне договорить.

Муж нежно отстранил от себя Дмитрия, встал, подошел ко мне и тихонько подтолкнул меня к выходу. Молча, но настойчиво. Он подталкивал меня к выходу немного по-родственному, дескать, иди, иди, куда глаза глядят, иди, только уходи, чтобы больше тебя не видеть.

И я вышла из комнаты. Долго бродила по коридорам, кухне, гостиной, спальне, не решаясь приняться за уборку. Силы были. Они остались во мне. Не было лишь сердца. Оно разбилось. Подбирать осколки я не могла, бродила всю ночь. Под утро прилегла на диван. Задремала. Во сне ко мне пришел Дима. Мы провели великолепную ночь, безумную и страстную. И мы любили друг друга.

А когда проснулась, их уже не было. Они ушли. Оставили записку. Страшную записку с жуткими словами. «Тебе нужно побыть одной, чтобы разобраться в себе. Не волнуйся за нас. У нас все будет хорошо. Мы не пропадем. Звони». В записке не было подписи. И не было обращения, будто писал незнакомый человек, обращаясь в пустоту. От меня ушли близкие люди. Они написали письмо без обращения. Теперь я – не жена. И не мама. Теперь я – пустота. Они устали ждать моего решения. И сами решили за меня. Они умирали стоя, приложив пальцы к бескозыркам, как настоящие мужчины.

* * *

Антресоли всегда пугали меня своей глубиной. С самого детства. Мне почему-то казалось, что там живут домовые и черти. Кикиморы и лешие. Много чего там водится, старые вещи, которые жаль выбросить, нетронутый массив забытых воспоминаний, к которым страшно прикоснуться. Давно пора выбросить все старье на помойку. И вещи, и воспоминания. Вместе с антресолями. От любого предмета, найденного на антресолях, когда-то брошенного в забытый дорожный чемодан, может заплакать сердце, очиститься разум. Но ничего этого не произошло. На антресолях грудами лежали старые одеяла, стояли чемоданы, битком забитые пожелтевшими письмами и документами, старыми фотографиями и альбомами. Какие-то квитанции, тетради, брошюры валялись вперемежку с покинутой юностью. Я так долго искала другой берег, вконец измучилась от геологических изысканий, а юность спряталась от меня совсем недалеко, на антресолях. Я открыла дорожный чемодан, купленный на первые заработанные после окончания института деньги. Небрежно порылась в груде бумажного хлама. На дне чемодана лежали документы моей матери, паспорт, трудовая книжка, справки, дипломы. Они лежали здесь давно, будто мама еще жива, совсем скоро вернется из отпуска и вновь пойдет на работу. Она даже не успела заработать пенсию. Мама умерла совсем молодой. Мы уже стали с ней вровень. Сравнялись по возрасту. Скоро я стану старше своей матери. Как быстро летит время. Невольные слезы покатились по щекам, некоторые из них вползли на язык. Я ощутила горький привкус. По моим щекам катились слезы печали. У печали горьковатый привкус. Слегка жжет язык и нёбо.

Наверху, в кипе истрепанных, изъеденных временем бумаг и документов, лежала старая записка, истертая долгим ожиданием. Она лежала на самом видном месте. Я взяла в руки измятую бумажку.

«Когда же мы встретимся, мой любимый, мой самый дорогой друг с редким именем – Варвара?» Эти удивительные слова написал когда-то Вовка. Мой муж. Давным-давно он примчался ко мне в институт, передал записку кому-то из студентов, видимо, меня не нашли на кафедре, но каким-то образом записка все-таки всплыла из прошлого. Она вернулась ко мне, разыскав адресат. Я тихо поднесла к губам доказательство удивительной любви. Свидетельство преданности. Примета прошлого. Письмо из юности. Берег был рядом. И я бережно прижала драгоценное письмо к груди, затем положила обратно, пусть полежит еще немного, пусть подождет меня. Я все-таки получила долгожданную весточку любви. В эту минуту я любила своего мужа больше всего на свете. Больше всех на свете. В нем был весь мир. Мои знания и представления о земле, о людях, о бытии. Он воплотил мою мечту о вечной женственности. Муж создал собственную Галатею. Вылепил ее из детской глины. Рядом с ним я всегда была королевой. Высокое умиление снизошло на меня. Я больше не плакала. Слезы высохли, не оставив следов и трещин на щеках. Чувство благодарности к мужу переполняло мою душу. Держа обрывок старой истрепанной записки, я поняла, что не смогу жить без него. Муж простит. Я знаю его, он щедрый человек, широкая натура, свободная душа. Володя ждет меня. Он прислал мне письмо из дальнего далека. Из нашей общей юности. Мы можем жить только вместе, никогда не разлучаясь. Семья – это мое богатство. Моя любовь. Моя жизнь. Разве можно убежать далеко от своей жизни?