Правая часть лица ужасно распухла и отдавала фиолетовым. Гематома была настолько обширной, что в это даже не верилось. «Боже… Боже мой, что я скажу маме?» От отчаяния она готова была умереть. Сейчас, здесь, в этой ванной. Чтобы никто не увидел ее такой. Она намочила край полотенца и приложила к щеке. Стояла, застыв, долго, время от времени снова смачивая водой край полотенца, боясь снова посмотреть в зеркало и снова увидеть себя.

Но посмотреть все же пришлось.

Холодное полотенце не спасло – гематома разрослась и стала еще темнее. Глаз заплыл, его уже почти не было видно.

Она досадливо отшвырнула полотенце в сторону и снова разрыдалась. От боли, от отчаяния.

Кто-то дернул за ручку ванной. «Варька, – послышалось с той стороны, – Варька, открой! С тобой все в порядке?» Встревоженный голос подруги не умолкал до тех пор, пока она не выдавила из себя: «Все в порядке, не волнуйся». Снова – тишина, снова – мокрое полотенце, и снова слезы. Наконец она поняла, что невозможно вечно сидеть, запершись в ванной. Прислушалась – поблизости, кажется, никого не было. Громкие голоса доносились из комнаты – там о чем-то оживленно спорили, кричали. Среди голосов она различила и Лешкин, снова почувствовала предательскую дрожь в коленках и желание разреветься.

Тихонько приоткрыв дверь ванной, она обвела взглядом прихожую. Поблизости никого не было. Она схватила полотенце, прикрыла лицо. Нащупала на полу свои шлепанцы и, выскочив за дверь, помчалась вниз по ступеням. Один, второй, третий лестничный пролет. Ей казалось, что она движется ужасно медленно, как будто продирается сквозь песок или толщу воды. Позади снова послышались голоса: «Варя, Варька, куда же ты…»

Все-таки она сумела убежать. Благо дело, троллейбусная остановка была поблизости. Она заскочила на подножку и, низко опустив голову, прошла и села сзади, спиной к салону. За окном в тусклом свете вечерних фонарей мелькали дома и машины. Расстояние все сокращалось, и она со страхом представляла себе лицо матери, ее слезы и причитания. «Что я ей скажу?» – в который раз спрашивала она себя и в который раз не находила ответа.

– Кто же это так тебя разукрасил? – послышался сочувственный голос. Мужчина, сидящий рядом с ней, судя по различимому запаху, тоже возвращался домой с какой-то дружеской пирушки. Варя промолчала в ответ. – Бедная ты, девка…

Она резко поднялась с места. Двери распахнулись, и Варя выскочила из троллейбуса. До дома оставалось еще целых три остановки, и она прошла их пешком, горячо благодаря в душе работников жилищно-коммунального хозяйства, которые не слишком трепетно следят за исправностью городских фонарей.

У порога своей квартиры она долго стояла, переминаясь с ноги на ногу, сотни раз проклиная себя за то, что забыла взять ключи. Были бы ключи – можно было бы прошмыгнуть в квартиру незаметно и сразу лечь спать, отвернувшись к стене. Или надолго запереться в ванной, дождавшись, пока мама ляжет спать.

Наконец решилась и нажала на кнопку звонка. Соловьиная трель зазвучала с неуместной радостью.

– Дочка! – Мать всплеснула руками.

Все было так, как и предполагала Варя. И даже еще хуже, еще страшнее. Слезы, стоны и причитания сменились тяжелым, угрожающим каким-то молчанием. Потом мать подняла глаза и тихо спросила:

– Это он? Скажи, это он сделал?

До сих пор, несмотря на то что столько лет прошло, Варя поражалась прозорливости матери. Просто непостижимым образом она как-то сразу догадалась, кто «приложил руку» к Варькиному лицу в тот вечер. Может быть, глаза дочери ей обо всем рассказали?

И Варя почему-то не смогла ей соврать. А ведь придумала по дороге домой с десяток вполне правдоподобных историй! И про то, как ударилась нечаянно об угол стола, и про то, как бандиты в темном переулке напали, и еще много чего придумала. Но почему-то соврать матери не сумела. Только кивнула в ответ, опустила голову низко-низко, и потекли слезы ручьем…

– Девочка моя, – горячо шептала мать, прижимая к себе. – Бедная ты моя, маленькая девочка… Как же так, а?

– Не знаю, мама. Не знаю, что с ним случилось. Он весь какой-то другой был, на себя совсем не похожий. Знаешь, и взгляд, и голос… Будто и не он вовсе.

– А я-то, дура старая… Я-то думала, все хорошо у вас будет. Думала, что он надежный парень, серьезный, хороший… Видишь, как бывает.

– Не знаю, что с ним случилось, – повторила Варя. – Как подменили.

Долго в тот вечер они еще сидели с матерью, обнявшись. Слезы высохли, боль прошла. Галина Петровна отыскала в аптечке какую-то мазь от синяков, протянула Варьке:

– На, возьми. Намажешь, к утру опухоль немного спадет… Хотя постой. Давай я сама…

Варя сразу поняла – мать просто не хочет, чтобы она лишний раз смотрела на себя в зеркало. Покорно откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза. Мать сбегала в кухню, принесла из морозилки лед в целлофановом пакете. Застелила постель, уложила дочь, заботливо накрыв одеялом.

– Спи, моя хорошая. Спи и не думай о нем. Постарайся не думать…

Но как Варя ни старалась, не думать не получалось. Всю ночь она пролежала, не сомкнув глаз, и почти до самого утра слышала, как ворочается и вздыхает мать в своей постели, переживая о том, что не разглядела вовремя, не смогла уберечь свою дочь от этого кошмара.

– За что он тебя, Варька? – послышался вдруг ее голос.

За окном уже розовело небо. Узкая и тонкая полоска рассвета протянулась вдоль линии горизонта, обозначив начало нового дня. «Новой жизни», – пронеслось в голове. В тот день она на самом деле так думала – что теперь у нее новая жизнь начинается. Что к прошлому возврата уже нет и быть не может.

– Я с Андреем Скворцовым танцевала.

– Скворцовым? Это который в одной группе с тобой учится?

– Ну да, с ним.

– И что?

– Ничего. Просто танцевала. А он подошел и ударил.

– Вот так прямо подошел и ударил? Ни с того ни с сего?

– Мам, давай не будем, – усталым голосом произнесла Варя. – Ну что теперь об этом? Было и прошло. Ты чего не спишь до сих пор?

Мать вздохнула в ответ, ничего не сказала. Варьке вдруг стало жалко ее. Пронзительно, до слез жалко.

– Мам, – сдавленным голосом пробормотала она. – Ну ты не переживай так. Ничего ведь теперь уже не поправишь.

– Увижу – убью, – тихо пробормотала в подушку Галина Петровна и замолчала.

«Не увидишь больше», – мысленно вздохнула Варька. Поднялась с постели, задвинула поплотнее шторы на окнах, чтобы это так некстати случившееся солнце спать не мешало. Снова легла, отвернулась к стенке и почти сразу заснула.

В тот момент она и правда не сомневалась в том, что с Паршиным у них все кончено. Проснувшись утром, даже не зашла в ванную, чтобы не видеть своего лица. Ходила из угла в угол по квартире и все повторяла про себя: «Гад Паршин. Сволочь Паршин. Ненавижу, ненавижу Паршина…»

Мать с утра ушла на работу, а Варя на занятия в институт, конечно же, не пошла. Можно было бы наложить на лицо целый тюбик тонального крема, надеть темные очки. Можно было сочинить для однокурсников историю о том, как на нее напали хулиганы.

Но дело было даже не в этом. Она просто не хотела и не могла в тот день находиться среди людей. Маленькая однокомнатная квартира впервые показалась ей огромной. Хотелось оказаться внутри какой-нибудь крошечной, темной и тесной коробки. В каком-нибудь сундуке с тяжелой крышкой, которая запирается изнутри. Чтобы никто – в том числе и это навязчивое весеннее солнце – не смог ее потревожить. Сидеть в полной темноте, тишине и одиночестве и зализывать раны…

Телефон, не умолкая, звонил с самого утра. Варя не снимала трубку, а когда пронзительная соловьиная трель стала казаться невыносимой, она просто отключила телефон. Выдернула шнур из розетки и бросила его на пол. Представила себе лицо Паршина, который без конца, в сотый или тысячный уже раз подряд, накручивает диск своего допотопного домашнего аппарата. И слушает, без конца слушает эти длинные протяжные гудки, сходя с ума от собственного бессилия.

«Так тебе и надо», – мысленно говорила она ему и пыталась отыскать в душе признаки злорадного торжества. Но, как ни старалась, ничего не находила. Кроме боли, бескрайней и необъятной, в душе не было ничего. Она, эта боль, заполонила собой всю душу и, кажется, грозила выплеснуться из краев. Варя почему-то всегда, еще с детства, представляла себе душу в виде широкой чаши, расположенной где-то в грудной клетке, в промежутке между сердцем и легкими. Детство давно прошло, а придуманный образ остался. Там, в этой чаше, еще совсем недавно плескалась радость. Прозрачная, легкая, светлая. А теперь чаша до самых краев была полна тягучей маслянистой и черной жидкостью. Вот какая она, боль…

Паршин снова появился в ее жизни ближе к вечеру. Вошел через дверь…

Услышав звонок, она зажала уши. Только этого еще не хватало, ни за что в жизни она не станет открывать. Кто бы там, с той стороны, ни находился. Хотя в том, что это именно Паршин пришел к ней просить прощения, она почти не сомневалась. Все-таки подошла на цыпочках к двери, приникла к глазку. И в самом деле, это был он.

Она так и думала, что он придет. И почему-то представляла его себе с виноватым взглядом и с огромным букетом цветов в руках. И даже представляла, как она берет эти цветы и выбрасывает их в окно безжалостно. По крайней мере героини фильмов, обиженные на своих возлюбленных, так и поступали. А в свои восемнадцать лет она знала жизнь больше по книгам и по фильмам. Тот сюрприз, который преподнесла ей жизнь, явившись в своем истинном обличье, был первым и пока единственным.

И вот сейчас, почти сразу же, последовал второй. Жизнь снова, злорадно усмехнувшись, дала ей понять, что книги пишут люди. И фильмы снимают тоже люди. А она, жизнь, действует, сообразуясь только со своими правилами игры. И устанавливает она их сама, ни с кем не советуясь.