Он принялся их собирать, время от времени поднимая глаза и бросая тревожные взгляды на мужчину, у которого, видимо, стало плохо с сердцем. Или еще какая-нибудь неожиданная взрослая беда с ним приключилась…

– Со мной все в порядке, – проговорил Герман изменившимся голосом. Не отрываясь, он снова и снова вглядывался в черты лица парнишки. Нет, наверное, все же поторопился он заверить свою судьбу в собственной непоколебимости. Напрасно решил вступить с ней в схватку. Слишком сильный противник ему достался, слишком непредсказуемый. Эти бои без правил, кажется, еще никогда и никто не выигрывал.

«Ведь ты же мужчина», – напомнил он себе. Те же самые слова когда-то давно он говорил Пашке, когда тот начинал хныкать, больно ударившись коленкой об асфальт. И добавлял: «А мужчина должен быть сильным». И Пашка всегда успокаивался.

Вот только сейчас, когда Пашкиными глазами на него смотрел совершенно другой мальчишка, когда глаза этого мальчишки были настолько Пашкиными, до такой степени Пашкиными…

– Все в порядке, – повторил он почти спокойно. В самом деле, ведь сколько двойников ходит по свету, и что удивительного в том, что этот мальчишка тоже оказался чьим-то двойником?

«Не чьим-то, – язвительно усмехнувшись, подсказал внутренний голос. – Не чьим-то, а Пашкиным. И повстречался он не кому-нибудь, а тебе…»

Ох уж эта судьба с ее таинственными знаками! В каждой строчке – только точки, как в песне. И догадывайся, ломай голову, что все это значит. Не догадаешься – твои проблемы.

«Только ведь этого не может быть, – возразил он не в тему своему внутреннему голосу. – Не может быть, потому что Пашка…»

– Шоколадное? Пломбир? – Торговка мороженым нарушила ход его размышлений, подойдя почти вплотную и уже протягивая покрасневшие руки к стаканчикам.

«Шоколадное», – вспомнил Герман с большим трудом. Как будто не минуту назад, а давно, в прошлой еще жизни, узнал о вкусовых пристрастиях своего попутчика.

– Шоколадное, – робко озвучил мальчишка. Теперь голос у него был неуверенный – видимо, он снова усомнился в правильности своего поступка. Все-таки, наверное, не стоило соглашаться, чтобы незнакомый дяденька мороженое ему покупал.

– Два, – подбодрил его Герман, отмечая про себя, что голос у парня не Пашкин. И одновременно запрещая себе думать об этом, запрещая сравнивать эти два голоса. Сравнивать возраст – теоретический возраст Пашки, который десять лет назад выпал из окна спальни в детском доме и разбился, и реальный возраст этого мальчишки с Пашкиными глазами. Живого мальчишки.

Возраст, кажется, совпадал. То есть если бы Пашка живой остался, то примерно столько же лет, сколько и этому пареньку, ему бы было сейчас.

«А если…» – вдруг подумал он и сразу же запретил себе думать дальше. Никаких «если» быть не может. Смерть неумолима так же, как жизнь. Она не может, спустя десять лет, передумать. Взять и изменить свое решение, только потому, что какой-то там Герман Самойлов очень сильно этого захотел. Не может…

Изо всех сил продолжая сопротивляться этому наваждению, он даже изобразил на лице подобие улыбки. Только улыбка получилась ненастоящей. Как искусственный цветок, как заменитель сахара…

– Я столько не съем, – возразил мальчишка.

– Двадцать шесть рублей, – торопливо вклинилась в их разговор бойкая торговка. Глаза у нее были грустными и уставшими. Герман протянул ей три смятых купюры и, пробормотав: «Сдачи не надо», пропустил женщину вперед. Та благодарно кивнула и пошла вдоль вагона, снова затянув свою однообразную песню.

– Я не съем два мороженых, – напомнил мальчишка. Он растерянно сжимал в руках два вафельных стаканчика. Один стаканчик в правой руке, другой – в левой.

«Овал лица все же немного другой формы, – отметил про себя Герман. – Но вот глаза…»

– Брось, это тебе только кажется. На самом деле два мороженых съесть можно запросто. Если ты, конечно, любишь мороженое.

– Люблю, – подтвердил мальчишка, вздохнул и поведал: – Только меня мама поругает. Она боится, что у меня снова ангина начнется.

– Значит, второе мороженое отдай маме, – предложил Герман. – Твоя мама любит мороженое?

– Она… Она в последнее время ничего не любит, – горестно вздохнул мальчишка.

Герман промолчал в ответ. Да, жизнь такая штука. У каждого свои проблемы.

Впрочем, тут же оборвал он ход своих мыслей, вполне возможно, что эта незнакомая женщина, которой посчастливилось стать матерью мальчишки с Пашкиными глазами, просто ждет ребенка. И дело совсем не в количестве несчастий, свалившихся на нее, а в элементарном токсикозе. Может быть, она вполне счастлива и довольна своей судьбой…

Мысленно он пожелал ей, этой незнакомой женщине, чтобы так оно и было. И, внезапно снова столкнувшись с глазами мальчишки, вдруг понял, что слишком долго молчит.

– Ну, я пойду к маме?

Мальчишка уже откусил огромный кусок мороженого и говорил с набитым ртом. И выглядел он абсолютно беззаботным. Как и полагается выглядеть человеку в его возрасте.

«Вот и хорошо», – подумал Герман, а вслух сказал:

– Конечно, иди. И спасибо тебе за то, что разбудил.

– А вам за мороженое спасибо.

Мальчишка отошел на пару шагов и осторожно отодвинул дверцу купе. Приподнялся на носочки, обернулся и тихо пояснил:

– Мама спит.

– Понятно, – так же тихо ответил Герман.

И только в тот момент, когда дверца купе уже почти затворилась, он вдруг понял, что забыл спросить самое главное. От волнения даже голос дрогнул и прозвучал слишком громко, слишком резко. Как будто не его, а чужой совсем голос.

– Эй, ребенок… А зовут-то тебя как?

Резко прозвучавший за окном гудок проезжающего поезда полностью заглушил ответ мальчишки. Имени его Герман так и не расслышал.


– Поезд десятый скорый Москва – Саратов прибывает на первый путь. Нумерация вагонов с хвоста поезда, – донесся из динамиков голос женщины-оператора.

Толпа встречающих дружно двинулась вдоль платформы и вскоре рассредоточилась на маленькие кучки, каждая – возле того места, где, по приблизительным подсчетам, должен был оказаться после остановки поезда нужный вагон.

Через несколько секунд он уже показался вдали – длинный состав из двадцати с лишним вагонов. Вагоны, как в детской песне, были голубыми, и на каждом красовалась фирменная надпись. Вагоны мелькали перед глазами, и люди пристально вглядывались в надписи на табличках. Кто-то оставался на месте, кто-то, заметив мелькнувшее в окне родное лицо, начинал бежать вслед за поездом, не рассчитав место «приземления» вагона.

Громкий свисток паровоза огласил окрестности, быстрый стук колес плавно замедлился. На минуту все стихло, а потом перрон наполнился шумом людских голосов. Радостные восклицания доносились отовсюду, сливаясь в одну мелодию. Из вагонов выпрыгивали, сразу же попадая в объятия к родным и близким, люди с чемоданами, с клетчатыми баулами, набитыми тряпками, привезенными для продажи с московских оптовых рынков, мужчины с кейсами, женщины с маленькими детьми.

Проводники скучающим взглядом окидывали пассажиров, изредка кивая в ответ на «спасибо» или «до свидания».

* * *

– Спасибо вам, – поблагодарила пожилую проводницу молодая женщина, которая вышла из вагона последней. В руке у нее была только одна, совсем небольшая, сумка, а другую руку сжимал в своей ладони ребенок – мальчик лет десяти.

Проводница окинула взглядом мать и сына. У женщины были правильные черты лица. Ясный взгляд синих глаз казался немного грустным, и улыбка, запечатленная на губах, в этих глазах никак не отражалась. Густые светло-русые волосы ниже пояса были заплетены в тугую девичью косу. Узкие джинсы, майка и коротенькая джинсовая куртка делали женщину похожей на подростка. Как будто этот растерянный мальчишка, крепко сжимающий побелевшими от напряжения пальцами ее ладонь, был вовсе не сыном ее, а младшим братишкой. И сама она на мальчишку похожа была, если бы не коса.

Только глаза ее выдавали. Глаза взрослой женщины, успевшей многое повидать в жизни, а вовсе не девочки-тинейджера. Глаза всегда выдают возраст человека. Настоящий его возраст…

– Не за что, – откликнулась проводница. – Что, опоздали к поезду ваши встречающие?

– А нас никто не встречает, – ответила женщина. – Мы не очень далеко от вокзала живем. А маму не хотелось беспокоить, у нее слабое здоровье…

Сказала так, как будто оправдывалась перед этой незнакомой женщиной-проводницей, которую видит в первый раз в жизни и больше уже скорее всего не увидит никогда.

Проводница в ответ ничего не сказала. Женщина, еще несколько секунд постояв возле вагона в раздумьях, наконец потянула за собой сына.

В этот момент застывший в полной неподвижности апрельский воздух внезапно растревожил какой-то северный ветер-бродяга, напомнив всем о том, что апрель – это еще не лето. Что до лета еще далеко…

* * *

Варя вздрогнула от прикосновения холодного ветра. Почему-то всегда так с ней случалось – задумавшись на минуту, она словно выпадала из окружающего мира, и в тот момент, когда снова она к нему возвращалась, приходилось переживать адаптацию.

– Мама, как здесь холодно! – Никита потянул ее за рукав.

Варя наклонилась, прижалась губами к теплой щеке сына.

– Ничего страшного. Сейчас поймаем машину и доедем прямо до дома. Ты не успеешь как следует замерзнуть, поверь мне.

Они быстро шли вдоль перрона, протискиваясь сквозь толпу отъезжающих, провожающих и встречающих к выходу. То и дело раздавались по сторонам радостные восклицания, люди обнимали друг друга, обменивались счастливыми улыбками.

Что ж, пусть. Их-то с Никиткой никто не встретит. Потому что не ждет – никто…

Здесь, в родном городе, который Варя оставила уже почти десять лет назад, у нее теперь осталась одна только мама. Ни друзей, ни подруг. И любовь – первая и единственная – осталась там, далеко позади. В Москве, которая так и не стала для нее родным городом. Не сложились как-то у Вари отношения с Москвой. И жизнь не сложилась тоже.