Она усмехнулась: «Сколько лет ты мечтаешь об этом. Веришь в то, что понять – значит простить. Но иногда простить бывает даже проще, чем понять. В этом-то вся и проблема…»

Раздался стук в дверь.

– Кристина Анатольевна, – послышался робкий голос секретарши.

Кристина обернулась, с трудом попытавшись стереть с лица горькие признаки воспоминаний.

– Да, Алина?

– Уже пять минут седьмого. Я пойду?

– Да, иди, конечно. У тебя же рабочий день до шести, зачем ты спрашиваешь?

– Я просто подумала… Если вы задержались, может быть, я вам нужна?

– Нет-нет, ты иди. Я тоже сейчас пойду домой. До завтра, Алина.

– До завтра.

– И спасибо тебе, – прошептала Кристина одними губами, когда дверь уже закрылась.

Если бы Алина ее услышала, она бы удивилась. В самом деле – за что спасибо? За то, что в дверь постучала и заставила Кристину обернуться? Но ведь рано или поздно она все равно справилась бы с этим наваждением сама. Сколько раз уже с ней такое случалось.

Хотя этот день на самом деле был каким-то особенным. Кажется, еще ни разу за прошедшие десять лет воспоминания не имели над ней такой сильной власти. Она боролась с прошлым с переменным успехом в отдельно взятых «сражениях», но в целом несомненное преимущество было на ее стороне. Она думала, что так будет всегда.

И вот, надо же, на заладилось. С самого утра, еще когда она, попав в пробку, попыталась расслабиться, включив радиоприемник, все пошло не так, как надо. Кристина нажала на кнопку, и тут же в салон ворвались голоса скрипок, заставив ее вздрогнуть и застыть в полном оцепенении. Чайковский, серенада для струнного оркестра. Сочинение сорок восемь.

Музыка из прошлого. Неразрывно связанная с тем, о чем теперь было так больно думать. С тем, о чем она запрещала себе вспоминать. Потому что это было самое страшное, самое невыносимое и самое запретное. Откуда взялся Чайковский на молодежном попсовом канале, где, кроме популярного нынче рэпа и песен про «фиалки в сахаре» в исполнении современных безголосых поп-див, больше никогда ничего не звучало? Почему вдруг Чайковский? И почему именно это, сорок восьмое сочинение? Не сорок пятое, не сорок шестое?

Утром она сумела справиться с наваждением достаточно быстро. Просто повернула ручку радиоприемника и полностью убрала звук. И только потом заметила, что на экране высвечиваются совершенно незнакомые частоты – видимо, накануне вечером она нечаянно, сама того не заметив, переключила приемник на канал классической музыки.

Кристина сумела взять себя в руки, и все же горький осадок остался на весь день. Музыка не смолкала, не исчезала из памяти. Под этот горький аккомпанемент прошлого она провела первую половину дня, отчаянно и безуспешно пытаясь заглушить голос скрипки, отвлечься текущими делами. Напрасно.

Разозлившись, она вдруг придумала выход. В кабинете стоял телевизор, Кристина быстро отыскала музыкальный канал и уселась напротив, жадно впитывая в себя примитивные комбинации нот и рифмы в стиле «розы – слезы».

Сработало. Скрипка под таким натиском быстро сдалась, отступила и почти забылась. Розы, слезы и прочие проблемы прыщавого подросткового возраста прочно и по-хозяйски заполонили сознание, втайне, видимо, удивляясь, отчего это она их так долго не прогоняет. Но воспоминания в тот день так и не отпустили ее. А вечером, когда вместо запланированного ужина в ресторане с Германом произошла эта неожиданная встреча…

Варька – кусочек прошлого. Раннего прошлого, «постпрошлого». Значительная часть жизни «до». Хоть и не была она напрямую связана с тем, что случилось с Кристиной потом, а все же еще одна невидимая струна души была задета и зазвучала отчаянно, невыразимо тоскливо.

«Нет, так дело не пойдет», – сказала себе Кристина, с трудом подавляя желание вновь подойти к бару и откупорить еще одну бутылку «Хенесси». Сколько можно пить, не пьянея? Сколько можно заглядывать в зеркало в тупой надежде отыскать во взгляде признаки хмеля? Нет, такого подарка ждать от судьбы не приходится. Так что же делать?

В ящике стола у Кристины лежал дневник. Тонкая голубая тетрадка, которая попалась под руку однажды несколько месяцев назад. Отчаянное желание высказаться, «слить куда-нибудь все это дерьмо, дерьмо чертово!» в тот раз в ней победило. Она взяла тетрадь, взяла со стола шариковую ручку «Паркер» и в относительной тишине, изредка нарушаемой пиликаньем мобильного телефона, на экран которого она даже не смотрела, стала писать.

Сейчас она добралась до этой заветной, до этой ненавистной тетрадки со смутной целью. Писать Кристина не собиралась, потому что еще в тот далекий вечер убедилась в полной бессмысленности этой затеи. «Если вам не с кем поговорить – поговорите сами с собой. Поговорите так, как будто разговариваете с невидимым, доброжелательным собеседником, который непременно вас выслушает, непременно поймет и поможет во всем разобраться…» Всю эту ахинею она сама и штатные психологи реабилитационного центра несли изо дня в день, со временем перестав удивляться в тех случаях, когда совет оказывался полезным. Люди, тихие доверчивые психи, с послушностью дрессированных цирковых пони внимали дурацким советам, и советы эти им помогали. «Тихо сам с собою» срабатывало в восьми случаях из десяти.

Наверное, именно этой послушности дрессированного циркового пони Кристине и не хватало. Она все никак не могла сдвинуть себя с места, перестать бояться прошлого и поговорить о нем. Хотя бы с самой собою, за неимением лучшего собеседника. Или за нежеланием иметь такового.

Она открыла первую страницу голубой тетрадки, с трудом преодолевая желание тут же снова ее закрыть и запихать в самый дальний ящик стола. А еще лучше – порвать на мелкие кусочки, на крошечные, почти микроскопические кусочки, а потом сжечь дотла, до белого, неопознаваемого уже пепла, и пепел этот законсервировать в банке и схоронить на дне моря. А еще лучше, еще вернее – на дне океана.

«Только пепел знает, что значит сгореть дотла»…

Только ни моря, ни океана поблизости не было.

«В тот вечер, впрочем, это был даже не вечер, а еще день, зимний день, шел снег…»– прочитала Кристина и усмехнулась: дурацкая романтика. Дурацкая, дурацкая романтика. Но все же на этот раз разрешила себе кое-что вспомнить. Только не все и не сразу.


Сначала Кристина разрешила себе вспомнить его глаза. Как там было у Цветаевой? «Смеясь над встречей роковой, светло сияют два алмаза, два широко раскрытых глаза из-под опушки меховой…» В тот день шел снег – мохнатый, теплый и сонный, оседал на крышах домов ленивым белым медведем, раскидывал лапы широко и заглядывал в глаза прохожим. Он, снег, наверное, первым и увидел его глаза. А потом, опустившись на плечо, тихонько шепнул Кристине: «Посмотри…»

Откуда же она знала, что встреча будет «роковой». Просто повернула голову, повинуясь тихому шепоту снега. Взгляды пересеклись, встретились. «Ну и погода», – прочитала во взгляде его нехитрые мысли. Глаза искрились, были чертовски живыми и горячими на фоне белой зимы. Солнца в тот день не было, снег не блестел и лежал на земле, как несвежая простынь.

Она кивнула, согласившись. Красивые у него были глаза. На голове – смешная шапка. Клочья лисьего меха торчат в разные стороны. Шея замотана шарфом в три оборота, руки – в варежках. Не в кожаных мужских перчатках, а именно в варежках. Смешной, похож на ребенка. Хотя видно было сразу, что ему почти сорок. Что он старше Кристины лет так на двадцать… Взрослый дяденька в нелепой шапке и пушистых варежках. Если бы не тщательно выбритый подбородок – настоящий Дед Мороз, по рассеянности забывший путь в свою сказочную Лапландию. Потерявшийся в лабиринтах российской паутины дорог. Вот только посоха и мешка с подарками ему не хватало.

Между ними была дорога. Широкая и пустая, почти ни одного прохожего. «Черт возьми, ну и долго, интересно, он будет пялиться на меня? – подумала она и добавила: – А я – на него…»

Ведь ничего интересного в нем не было. Обыкновенный, каких тысячи. Вот только глаза…

«Скучаешь?» – снова послышался шепот. Кристина передернула плечами: что за манера разговаривать через посредников? Скучающий снег дожидался ее ответа, чтобы передать его, как передают официанты в ресторане записки и бутылки шампанского. От столика к столику. От нашего стола – вашему столу…

«Вот еще. Просто стою возле магазина, жду, когда откроется. Картошку надо купить, лук всякий…»

Он улыбнулся. Она знала, что построила фразу неправильно. «Лук всякий» – так не говорят. Лук – он и есть лук. Ну, что ж теперь поделаешь. Не нравится – пусть не слушает.

И все-таки она ждала продолжения разговора. Но сонный снег больше не хотел уже оставаться посредником в этом странном диалоге. Наверное, он показался ему неинтересным. Он, снег, рассчитывал на что-то большее, чем разговоры про лук и картошку. На что-то более романтическое.

Это вот с ним-то? С этим, в варежках? Романтическое?

Кристина посмотрела на циферблат наручных часов и нервно переступила с ноги на ногу, давая понять, что ей тоже все это уже порядком надоело. А потом обнаружила, что снова смотрит на него. Не смотрит, а прямо-таки пялится. Да что же это в самом деле такое? Чем он ее так привлек, этот дурацкий мужик в лохматой рыжей шапке? С дурацкой улыбкой на лице? Ну что в нем такого особенного?

Наверняка такой же, как тысячи других. С кучей малолетних детей, растолстевшей женой и кризисом среднего возраста. Она даже представила себе жену, полнотелую и дряблую даму в застиранном халате. Живо нарисовала в воображении ее толстые ноги, торчащие из-под глупой юбки выше колен, обтянутые сетчатыми колготками, как два батона колбасы. Пяток разнокалиберных детишек с сопливыми носами и разбитыми коленками. С вечным, застывшим на растянутых губах словом «ку-у-пи…». А престарелая рыжая шапка – яркий атрибут несостоявшейся жизни. И варежки – из той же оперы. Летом вкалывает на даче, осенью загружает багажник какой-нибудь ржавой «копейки» помидорами да картошкой. Картошку – в погреб, помидоры – в банку… В постели – проблемы…