– Ну что ты придумал, Ванечка, в такую погоду на карусели кататься, – обреченно бормотала девушка. Впрочем, все же с улыбкой на лице.

Германа и Варю она вполне логично приняла за работников парка, обслуживающих аттракционы.

– Здравствуйте, а где можно купить билет?

– Билет покупать не надо, – улыбнулся Герман. Девушка его не поняла и принялась рыться в сумке в поисках кошелька, собираясь, видимо, заплатить за аттракцион ему лично.

– Билет покупать не надо, – повторила Варя. – Сегодня бесплатные аттракционы…

– Ура! – обрадовался гриб, который, несмотря на юный возраст, видимо, уже немного разбирался в финансовых вопросах. И снова потянул маму за руку, к карусели.

– Правда? – переспросила недоверчивая мамаша.

Герман протянул руку, нажал на рычаг, замедлив движение карусели. «Сверхскоростные верблюды» теперь просто засыпали на ходу.

– Садитесь. Только они мокрые, наверное…

– А ничего. У меня пакет с собой есть, мы его сейчас постелем…

– Давайте я вам помогу.

Герман подхватил малыша на руки, оказавшись с ним под одним зонтом, осторожно взобрался на карусель, поставил его на ноги, не забывая придерживать.

– На ком будешь кататься, гриб?

Гриб изъявил желание кататься на слоне и совсем не обиделся, даже не обратил внимания на то, что незнакомый дяденька называет его грибом. Подоспевшая мама аккуратно расстелила на слоновьей спине большой целлофановый пакет, купленный в магазине, вероятно, для совершенно иных целей, усадила ребенка верхом на слона, а сама осталась стоять рядом, аккуратно его придерживая.

Герман спрыгнул с карусели и вернулся в будку для того, чтобы прибавить скорости заскучавшим рысакам.

Карусель стала вращаться быстрее, и сомнений в том, что под пестрой разноцветной шляпкой скрывается самое довольное и счастливое детское лицо, которое только можно было себе представить в этот непогожий весенний день, не было никаких.

Варя стояла рядом и улыбалась. И, увидев эту ее улыбку, он понял, что сложилось все хорошо, просто замечательно. Что не напрасно они набрели на эту будку, не напрасно заставили работать смешную детскую карусель…

Она все кружилась и кружилась перед глазами, не останавливаясь. Герман вспомнил, что десять лет назад эта детская карусель выглядела по-другому. Современные псевдодиснеевские лошади и слоны были не хуже и не лучше, чем совдеповские лошади и слоны пятнадцатилетней давности. Они просто были другие.

Герман вспоминал карусель десятилетней давности и видел вместо мальчишки Ванечки, укрытого пестрым зонтом-шляпой, другого мальчишку. Такого же счастливого наездника, оседлавшего диковинного слона и мчащегося на нем по заколдованному кругу. Такого же трехлетнего мальчишку, только имя у него было другое – Пашка.

Он вспомнил Пашку, вспомнил Лилю и удивился тому, что не ощущает привычной, разрывающей душу на части боли. Какое-то новое чувство рождалось в глубине души – чувство тихой и светлой грусти, ласковой грусти, прозрачной, как слеза, как эти капли весеннего дождя. Непередаваемо нежной, как мокрые ресницы девушки, стоящей сейчас рядом.

Сердце предательски сжалось, защемило от этой грусти. Захотелось прикоснуться к этой нежности ресниц, нежности щек, нежности губ – губами… Попробовать нежность на вкус, вдохнуть в себя запах нежности, слиться с нежностью в одно целое. Хоть на секунду, хоть на миг…

Но он смог решиться только на то, чтобы прикоснуться пальцами к ее холодной руке. Прикоснуться робко, несмело, как школьник, впервые касающийся холодных пальцев недоступной и дерзкой девчонки, ожидая, что сейчас, вот сейчас она вырвет руку и пошлет его ко всем чертям собачьим.

Прикоснуться пальцами к ее холодной руке. И прошептать: «Варя…»

Тихо, почти неслышно. Но она услышала, подняла глаза. Пальцы дрогнули и слегка сжались в ладони Германа, демонстрируя свое согласие быть заключенными в объятия его пальцев. Они сплелись, перепутались друг с другом, стали общими, и общим стало тепло ладоней, холод ладоней, и кровь, бегущая по венам, и толчки сердца, перегоняющего эту кровь…

Он стоял, оглушенный, и уже не чувствовал времени. Не знал, сколько его прошло до тех пор, пока мальчишка-гриб слез, пыхтя, с карусели, вдоволь накатавшись. С тех пор, когда его мама, рассмеявшись, поблагодарила работников парка и ушла, уводя с собой забавное и счастливое создание.

Поворачивая рычаг карусели правой рукой, он продолжал сжимать волшебное тепло Вариной ладони в левой.

Закрывая ключом будку с рычагами правой рукой, он продолжал сжимать волшебное тепло Вариной ладони в левой.

Наугад вставляя ключи в замочную скважину двери следующей будки, перебирая их наугад, отпирая дверь, нажимая на рычаг, продолжал сжимать волшебное тепло…

Она смеялась от переполнявшего ее детского страха, катаясь на сумасшедшей карусели с робким названием «Вальс». Сама карусель вертелась на бешеной скорости, кабинка на карусели вертелась на бешеной скорости вне зависимости от вращения карусели и к тому же подпрыгивала, как старая «копейка» на разухабистой деревенской трассе.

Он смеялся вместе с ней, продолжая держать ее за руку.

– Это не вальс, – сквозь выступившие на глаза от смеха слезы проговорила она. – Это какие-то сумасшедшие антильские танцы… Мамбо, сальса, румба, ча-ча-ча и меренга в одном флаконе… Ну и карусель…

Они обошли почти все карусели и качели в парке. За исключением чертова колеса и длинной желтобрюхой гусеницы, рассчитанной на совсем уж маленьких детей. Дождь к тому времени уже кончился, а небо окончательно потемнело, сдавшись в плен ранней апрельской ночи.

– Все, Герман, хватит, мне пора, – отдышавшись, сказала Варя. – Господи, меня ведь дома ребенок ждет, а я, как маленькая девочка, катаюсь на качелях… Что я скажу Никите?

– Я провожу тебя, – предложил он, лишь бы не отпускать ее руку.

– Конечно, – кивнула она. – Только не забудь отдать ключи дяде Мише.

Дядю Мишу они отыскали в сторожке, удивительной, лубочно-пряничной избушке, ни одной похожей на нее не отыщешь ни в одном городском парке. Зашли, отдали ключи, поблагодарили и вышли, все так же не разнимая рук.

Потом они медленно шли по пустым, притихшим, разомлевшим от дождя улицам. Герман рассказывал что-то про свое детство, вспоминал смешные случаи из студенческой жизни, а сердце предательски ныло, предчувствуя, что совсем скоро дорога кончится, им больше некуда будет идти вместе, им придется расстаться.

«Придется расстаться… придется расстаться», – стучало в висках глухими ударами пульсирующей крови.

Придется расстаться. Придется вернуться обратно в свое одиночество. Заползти в него, как заползает улитка в свой тяжелый панцирь, спрятаться в нем, как прячется еж, распушив колючки, как прячется в своем домике глупая и такая же одинокая черепаха. У которой просто нет возможности разделить с кем-то свое одиночество. Это не предусмотрено природой, под одним панцирем больше одной черепахи не умещается, как ни крути. Придется смириться.

Варя остановилась и тихо сказала:

– Все, мы пришли. Дальше провожать не надо, я дойду сама…

Он молчал. Молчал и не отпускал ее руку.

– Герман, спасибо тебе. На самом деле это был удивительный вечер.

Он молчал по-прежнему.

– Да что с тобой?

– Мне не хочется тебя отпускать, – признался он честно, как отчаянный первоклассник признается родителям в первой двойке. Как приговоренный к смерти признается в содеянных преступлениях, шагнув на ступень эшафота и поняв, что ему уже нечего терять.

– Мы могли бы… Могли бы увидеться еще раз. Завтра, например.

Черт, ему это даже в голову не приходило. Он даже представить себе не мог, что счастливые сны бывают с продолжением. Он всегда думал, что сон, оборвавшись звонком будильника, обрывается навсегда. Исключение составлял один-единственный сон, но это его личное, никого не касающееся, исключение из общих правил.

– Увидеться?

– Ну конечно… Если ты не против… – Варя немного оторопела, смутилась от его реакции. – Если ты не занят, или…

– Нет, конечно! То есть, конечно, да…

Варя рассмеялась снова, в последний раз за этот волшебный вечер, дав ему возможность раствориться на миг в серебряных звуках волшебной сонаты.

Он разжал пальцы и отпустил ее руку, поверив в то, что у этого сна и в самом деле может быть продолжение. У него, у сна, есть этот шанс…

И может быть, у самого Германа тоже.

Она расстегнула молнию на сумке и извлекла оттуда блокнот и ручку.

– Скажи номер телефона. Я тебе позвоню.

Шесть цифр, одна за другой, появились на белой бумаге, словно подтверждая все то, о чем он только что подумал. Шесть цифр, написанных ее рукой в ее блокноте. Наверное, это кое-что значит.

И еще шесть цифр. Он сразу запомнил их, еще до того, как она закончила писать последнюю и, вырвав листок из блокнота, протянула ему:

– Возьми. Это мой номер… Ну все, я побежала!

Он долго смотрел ей вслед, прислушивался к ее торопливым шагам, к гулкому эху ее шагов, к воспоминанию о ее шагах. Он шел по улице, трепетно оберегая это воспоминание от какого-либо вмешательства извне.

И только через два или три квартала остановился, внезапно вспомнив о том, что оставил где-то на дороге возле парка свою машину.


Кристина смотрела в окно.

Мысли, порождаемые в сознании звуками стекающих по стеклу капель, были предательски обманчивыми. И таяли точно так же быстро, как потоки мутной воды. И все же она не могла справиться с собой, заставить себя оторвать взгляд от стекла. Как будто на самом деле в этих однообразных звуках, в этих нечетких, быстро исчезающих с полотна рисунках дождя можно было отыскать разгадку.

Что разгадка совсем близка. Нужно только смотреть на капли не отрываясь, следить взглядом за тем, как они, ударяясь о стекло, стекают вниз, сливаясь в общий поток, и исчезают, столкнувшись с неизбежностью оконной рамы. И тогда все встанет на свои места. Все будет простым и понятным, и она, может быть, даже удивится: «Надо же, как это я раньше не догадалась…»