В его мысли ворвался голос Мэй:

— О чем ты думаешь?

Он покачал головой:

— Просто о том, что это было… интересное время. Но возвращаясь к нашему разговору — если время от времени люди разрушают монументы, не забывай, что они же их и строят.

— А слезы одной женщины могут все это уничтожить, — заметила Мэй. — Вчера мы с миссис Рэгсдейл были в Храме Целомудренной вдовы на горе Феникс. Местный гид поведал нам историю о том, как муж леди Менг-Чанг был похищен в их первую брачную ночь и отправлен на строительство Великой стены. Так и не дождавшись его к началу зимы, Менг-Чанг собрала теплую одежду и отправилась на поиски. К тому времени как она нашла его, он был уже мертв, а его кости замурованы в стену. Менг-Чанг долго плакала, и от ее слез потемнели небеса, земля почернела, и стена, протянувшаяся на восемьсот миль, осыпалась, превратившись в груду камней. Услышав об этом, император приказал убить ее. Но когда Менг-Чанг привели к нему и он увидел, как она красива, ему захотелось взять ее в жены. Она потребовала, чтобы сначала он достойно похоронил ее первого мужа. Как только император сделал это, женщина прыгнула в море и утопилась. Из воды поднялись два камня — ты их можешь увидеть, — ее могила и надгробье. Почему ты улыбаешься?

— А еще говорят, что леди Менг-Чанг появилась на свет из тыквы и сразу в виде маленькой девочки. Это всего лишь местная легенда. К тому же там говорится, что, хотя император и не заполучил леди Менг-Чанг в жены, ему все-таки удалось объединить страну, стандартизировать систему письменности и вплотную приблизиться к введению единой валюты — то есть, собственно, сделать Китай таким, каким мы его видим сегодня. И он заново отстроил этот участок стены.

— Может, и так. Но я думаю лишь о том, что леди Менг-Чанг была молодой и красивой и едва знала своего мужа, когда его забрали. Я бы уж точно не стала топиться. Во всяком случае, из-за мужчины, с которым даже не переспала.

— А из-за того, с кем переспала?

— О, милый. Что за вопрос?!

Ему захотелось обнять ее, но она о чем-то задумалась.

— Боюсь, миссис Рэгсдейл скоро встанет и позовет меня завтракать. Наверное, нужно было оставить ей записку.

— А у нас с Дюма билеты на утренний поезд в Пекин.

— Я буду тосковать по тебе, — вздохнула Мэй. — Обещай, что приедешь ко мне в Тяньцзинь, как только сможешь. Чем раньше, тем лучше. И еще обещай, что будешь писать. И часто думать обо мне.

— Обещаю, обещаю, обещаю, — дал обет Моррисон.

Глава, в которой Моррисон размышляет о природе обещаний и романтике и вновь убеждается в некомпетентности Грейнджера

— И что в ответ пообещала тебе она? — спросил Дюма, как только поезд отошел от заставы Шаньхайгуань.

— Ничего, — ответил Моррисон. — Как и следовало ожидать. У женщин всегда больше причин для беспокойства, потому они и требуют с мужчин обещания, по крайней мере поначалу. Ведь мужчины легко и быстро переключаются на другой объект внимания. А женщинам требуется время, ну и определенный статус, чтобы обучиться предательству. Полезную роль в этом смысле играет институт брака, поскольку он пробуждает в женщине интерес к изменам.

— Ты неисправимый циник.

— На самом деле романтик. Но я бы назвал свой взгляд на человеческую природу скорее реалистичным, нежели циничным. — Моррисон выглянул в окно. — Должен признать, я сильно увлечен ею. Она просто находка, в ней столько жизни, огня.

— И десять миллионов золотом в придачу.

— Ну и кто из нас циник?

— Только не я. Так же, как и ты, я всего лишь реалист.

Моррисон закатил глаза, но упоминание о богатстве Мэй произвело на него большее впечатление, чем он рассчитывал.

— Ага, вот и Куан с нашим чаем.

Вырвавшись из горных ущелий, поезд пыхтел по равнине. Снега на полях уже не было. Проклюнувшиеся из земли ростки чеснока тянули к солнцу свои нефритовые головки. Из труб фермерских домиков вился дымок, на крышах в плоских плетеных корзинах грелись початки кукурузы, из-под карнизов свисали связки китайской капусты. Несмотря на холода, крестьяне не прекращали свой тяжкий труд. Соломенным хлыстом мужчина погонял осла, который еле тащил за собой тележку, доверху набитую кукурузными стеблями. Взмахивая тяжелыми молотками, его односельчане дробили камни, добывая гравий. На заднем дворе девушка, семеня перевязанными ножками, разбрасывала зерно для кур.

Моррисону вдруг показалось нереальным, что далеко отсюда, на западе, по ту сторону Бохайского залива, на суше и на море бушевала война. И что он провел эту ночь — и утро — в столь интимной обстановке, да еще с таким очаровательным созданием.

— Твоя мисс Перкинс определенно редкий экземпляр, — заметил Дюма. — Ее стиль и манеры напомнили мне Алису Рузвельт, чей отец однажды сказал, что может быть президентом Соединенных Штатов или следить за Алисой, но заниматься одновременно тем и другим он не в силах. Я бы нисколько не удивился, если бы по примеру мисс Рузвельт мисс Перкинс прямо в одежде прыгнула в бассейн или начала палить в воздух из пистолета, чтобы развлечь компанию, окажись у нее под рукой бассейн или пистолет.

— Ты прямо-таки помешался на мисс Перкинс, — проворчал Моррисон. — Пожалуй, это у тебя наклевывается роман.

— Ты шутишь.

— Ни в коем случае.

— Воn giorno!

Перед ними материализовался Гуидо Пардо, корреспондент газеты «Ла трибуна», и со средиземноморским энтузиазмом расцеловал обоих в щеки. Он только что прибыл из Санкт-Петербурга, где русские хвастали тем, что уже собрали стотысячное войско в маньчжурском городе Харбин, в пятистах сорока милях к северо-востоку от Порт-Артура. Каждый день они посылали в зону боевых действий подкрепление из пяти тысяч солдат. Правда, суровая погода создавала трудности, препятствуя успеху военной кампании.

— Что ж, хотя бы это радует, — сказал Моррисон.

Пардо еще больше порадовал Моррисона, когда привел новые доказательства некомпетентности его коллеги и «заклятого друга» Грейнджера. В Ньючанге Пардо довелось сразиться с Грейнджером на бильярде. За соседним столом играли русские офицеры. Грейнджер, хвастая «отменным» знанием русского языка, якобы подслушал их разговор, а потом заговорщически шепнул Пардо:

— Сорок пять раненых.

— В каком сражении? — невозмутимо спросил Пардо. Русский был его вторым языком.

— Не могу точно сказать, — сказал Грейнджер, и у него забегали глазки. — Похоже, в последнем.

— Я уж не стал говорить ему, что русские просто обсуждают cчет игры, — сказал корреспондент Моррисону и Дюма. — Buffone![9]

Все трое дружно посмеялись над Грейнджером.

В обществе Пардо время пролетело незаметно, и в начале четвертого пополудни вдали показались массивные стены Пекина.

Когда поезд подошел к городу и остановился у руин ворот Сичжимэнь, разрушенных во время «боксерского» восстания, Моррисон испытал радостное волнение от встречи со средневековой столицей, которая вновь приветствовала его своими каменными объятиями, вселяя чувство уверенности, уюта, защищенности. И одиночества.

Глава, в которой чихание сопровождается находкой, Куан предлагает свой взгляд на природу зла, раскрывается опасный секрет, а Моррисон радуется песчаной буре

Перед возвращением в Тяньцзинь Дюма предстояло ночевать в британской миссии. Его уже ждал экипаж. Пардо собирался остановиться у друзей. Мужчины тепло попрощались.

Пока они с Куаном тряслись в повозке по знакомым пыльным улицам, Моррисон предавался грусти. Надо же, Мэй была в Пекине, а он об этом не знал. Как же это угнетало его! Он бы с таким удовольствием показал ей город, рассказал его историю, богатую и удивительную. Джеймсон все-таки осел. Моррисон был уверен в том, что ни разу не слышал от К. Д. упоминания о том, что некая американская наследница мечтает познакомиться с ним за ланчем; от такого приглашения никто бы не отмахнулся.

Расправив грудь, дабы встряхнуться от тоски, Моррисон вдохнул пыльный воздух и, чувствуя, что вот-вот чихнет, полез в карман пиджака за носовым платком. Но нащупал что-то более мягкое и свежее. Каково же было его изумление, когда он извлек из кармана дамский носовой платок, обрамленный кружевами и украшенный вышитой монограммой МРП.

Какой милый сюрприз!

Начисто позабыв о том, что собирался чихнуть, Моррисон прижал к лицу кусочек нежной ткани. Она еще хранила аромат духов, и ее прикосновение было подобно прощальному поцелую.

Боже, как хороша эта девушка с лучистыми глазами! Сколько в ней жизни!

Их тряский маршрут пролегал к воротам Небесного спокойствия, потом на восток и снова к северу, вверх по проспекту Колодца княжеских резиденций, так близко примыкавшему к Запретному городу, что с заходом солнца улица полностью погружалась в тень, отбрасываемую дворцовыми стенами.

Когда повозка остановилась возле его дома — солидная постройка из серого кирпича, некогда принадлежавшая маньчжурскому принцу, — Моррисон попытался взглянуть на него глазами Мэй. Он живо представил себе ее восторг при виде грозного оскала каменных львов, гордо восседающих при входе, резного Шира под лапой самца и куба под лапой львицы. Он рассказал бы Мэй о том, как жители Пекина легко определяли статус человека по фасаду его дома, точно так же как положение при дворе — по узору вышивки на платье. Зажиточный обыватель мог украсить убогий вход в дом фресками и шелковыми фонариками, но этим невозможно было никого обмануть. Моррисон не преминул бы обратить внимание дочери сенатора на впечатляющий вид его «Скромной» обители.

Следуя за Куаном к высокой резной стене, загораживающей Проход во внутренний двор, — «духовной ширме», призванной отгонять злых духов, которые, по китайским поверьям, могли продвигаться только по прямой, — он улыбался. Ему вдруг пришла в голову любопытная мысль, и, показав на стену, он спросил у боя: