Линда Джейвин - Легкое поведение

— Мы пережили удивительные времена, — сказал сэр Клод. — Но, — тут он обратился к гостю, — ты ведь пришел не для того, чтобы предаться воспоминаниям.

Следуя за хозяином в кабинет, Моррисон поймал себя на мысли, что, хотя он и вел здоровый и умеренный образ жизни, где-то к концу прошлого, 1903 года заметил, что адреналина в нем поубавилось и он как-то незаметно провалился в средний возраст. Постепенно он начал уступать натиску болезненных недугов. Стал более осторожным и циничным. И с самого начала военного конфликта, как он заметил, взял привычку сосредотачиваться на деталях (выяснял, сколько комплектов амуниции контрабандой провозят в почтовых мешках, запоминал названия военных кораблей, даже подсчитывал численность русских войск, охраняющих платформу железнодорожного вокзала в Ньючанге), и все это время его преследовало такое чувство, будто он не видит целостной картины. Не только войны, но и жизни вообще. Он не особенно задумывался над этим, поскольку будничная рутина не оставляла времени на философские размышления. Когда он встретил Мэй, сердце забилось быстрее. Моррисон до сих пор не мог сказать, было ли это учащенное сердцебиение признаком любви или доказательством того, что еще не все потеряно, или вообще было связано с чем-то другим.

Он был доволен тем, что заранее подготовился к встрече с сэром Клодом, потому что сейчас, лицом к лицу с министром, вдруг почувствовал себя очень усталым.

— Мы решили отказаться от аренды «Хаймуна», — начал он, проверяя реакцию дипломата.

— Не надо торопиться.

— Не надо? — с бесстрастным выражением лица произнес Моррисон.

— Пока я не встречусь с бароном Комурой.

Комура был японским министром иностранных дел.

— И когда это произойдет?

— В четверг. Но прежде ты, Джеймс и я встретимся с генералом Фукушимой.

Моррисон задался вопросом, прав ли он был, недооценивая Макдональда.

На обратном пути в Токио напряжение и недосып все-таки сломили его, и он задремал, уронив голову на грудь. Вечером он с трудом мог разлепить веки за ужином с Джеймсом, которому представил следующую оценку обещания помощи от Макдональда: «Слабое, скользкое, обтекаемое и, возможно, неискреннее. Но это наша единственная надежда».

Наутро Моррисон проснулся от шума дождя. Льет как из ведра. Переселившись в «Империал», он написал нежную записку Мэй, сообщая, что загружен работой, но позвонит ей после встречи с сэром Клодом и Фукушимой в британской миссии. Он чувствовал себя легко, как никогда.

Генерал Фукушима говорил прямо, без обиняков. «Хаймун» создавал реальную помеху японским военным операциям; своим передатчиком он осложнял работу военного телеграфа и, если учесть крайне враждебное отношение к нему со стороны русских, сам по себе становился опасным объектом. Япония не имеет возможности обеспечить безопасность судна, поскольку все силы брошены на войну. Моррисон предложил — в случае, если они все-таки откажутся от «Хаймуна», — чтобы Япония по крайней мере гарантировала Джеймсу специальную аккредитацию и содействие в переброске на фронт.

— Мы были бы чрезвычайно признательны за такую уступку, — поддержал его сэр Клод.

— Его переброска на фронт уже неактуальна, — ответил Фукушима, сама доброта.

— Почему? — Вопрос Джеймса прозвучал как контролируемый взрыв.

— Потому что мы возьмем Порт-Артур так скоро, что ни один корреспондент не успеет добраться туда по суше, чтобы увидеть нашу победу.

— Конечно. — Сэр Клод кивнул, явно удовлетворенный ответом.

Как только высокие гости удалились, Джеймс дал волю эмоциям:

— Этот мямля сначала соглашается с нашими доводами, а уже в следующую минуту поддерживает Фукушиму! Он не может понять, что проблема кроется в отсутствии взаимопонимания между японским флотом, который видит в «Хаймуне» своего союзника, и сухопутными генералами, которых представляет этот Фукушима! Ты должен что-то предпринять.

Моррисон не представлял, чем может помочь. Посоветовав Джеймсу успокоиться, он извинился и вышел, чтобы сделать телефонный звонок.

— Алло? — Сонное бормотание.

— Мэйзи.

— У тебя всегда такой встревоженный голос. Я начинаю чувствовать себя героиней мелодрамы.

— Так оно и есть.

— Как война?

— Мы еще не победили. Два изнурительных часа в обществе сэра Клода и генерала Фукушимы, и все, чего нам удалось добиться, — это обещания, которое вызвало еще большее раздражение.

— Ооо… Бедный малыш, — промурлыкала она.

— Я умираю, хочу тебя видеть.

— Не надо, — сказала Мэйзи. — Мне неприятно.

У Моррисона замерло сердце.

— Не надо что?

— О, это не тебе, милый. Я разговариваю с Мартином.

Мартин? У Моррисона перехватило дыхание, спазм сковал горло.

— Алло? Ты здесь, милый? — спросила она.

— Я просто хотел спросить, не хочешь ли ты приехать завтра в Токио.

— Конечно, приеду. С удовольствием. Встреть меня на вокзале Шинбаши. А пока целую.

Представив, что Иган слышал этот разговор, Моррисон искренне пожалел своего соперника.

Они ехали в экипаже с вокзала Шинбаши, и Моррисон уловил мрачную перемену в настроении Мэй.

Во французском ресторане в парке Иено она рассеянно ковыряла вилкой в тарелке, недовольно надувая губы.

— Что-то не так, Мэйзи?

Она отложила вилку и вздохнула:

— Мы с Мартином поссорились. Он повел себя очень некрасиво. Он категорически возражал против моей поездки и встречи с тобой.

— А…

— Он требовал объяснить, где прячется миссис Гуднау, называл ее безответственной особой. Я сказала, что она наверняка развлекается с каким-нибудь морским капитаном, а ее пренебрежение своими обязанностями прежде не вызывало у него никаких нареканий. Он заявил, что я унижаю его своим поведением. Оказывается, друзья предупреждали его о том, что я никогда не смогу быть верной, но он уверял их, что я беспрекословно подчиняюсь ему.

Моррисон подавил улыбку:

— А как на самом деле?

— Была бы я здесь? Но меня задело его хвастовство. «Поступки значат больше, чем слова», — сказала я и схватила шляпу с перчатками. После этого он послал меня ко всем чертям. Я ответила: «Что ж, меня это вполне устраивает. Кстати, не твой ли друг Джек Лондон сказал однажды: «Я предпочитаю быть пеплом, а не пылью»?

— И что он сказал на это?

— Что он будет ждать меня вечером, потому что мы приглашены на официальный прием, который устраивает американский министр в Токио по случаю визита заместителя госсекретаря.

Его выдержке можно позавидовать.

— А он упорный, надо отдать ему должное.

Мэй раздраженно фыркнула:

— Я не хочу продолжать этот неприятный разговор. Иначе мне кусок в горло не полезет. Расскажи мне что-нибудь забавное, милый. Как там дела у твоей лодочки?

После ланча они вышли прогуляться вдоль берега пруда Шинобацу. В серовато-зеленом небе сгущались тучи. Утки и дикие гуси оглашали воздух пронзительными криками, щебетали трясогузки. Парк был расцвечен фейерверком цветущих гортензий. Ощущалось дыхание надвигающегося ливня, и в следующее мгновение жирные капли дождя упали на листья лотоса в пруду. Моррисон раскрыл зонт. Розовогрудый свиязь тревожным свистом подозвал свою подругу, и парочка поспешила укрыться в заводи.

Картина была близка к идиллии. Но хотя они больше и не возвращались к этой теме, ссора между Мэй и Иганом наложила отпечаток на настроение обоих. И к тому же Моррисона одолевали заботы о «Хаймуне» — «его лодочке»; проводи он сейчас Мэй на вокзал, и можно было бы с пользой провести остаток дня.

— Может, мы… — начал он.

— Поедем на источник? Почему бы нет.

— Дело в том, что…

— Я забронировала там два номера. Один для себя, а другой для своего охранника и врача.

Она даже не посоветовалась со мной.

— И им должен стать…

— Дорогой, неужели нужно спрашивать?

— Иногда да, нужно.

— О, Эрнест, не дуйся.

Моррисон подумал о работе, которой он мог бы — должен был! — заняться.

— К тому же мне совсем не хочется возвращаться сегодня вечером к Мартину.

Подумав о том, что снова открывается возможность утереть нос Игану, Моррисон воспрял духом:

— Знаешь, пожалуй, я не откажусь искупаться в горячем источнике.

Гостиница, которую забронировала Мэй, оказалась уютной и очень красивой. В ванне из благоухающего ароматом лимона кипарисовика, раскрасневшийся от обжигающе-горячей воды, ощущая прикосновение ее нежных ступней к своим ногам, Моррисон вслушивался в музыку дождя, барабанившего по крыше; от блаженного удовольствия слегка кружилась голова. Потом они досуха растерли друг друга полотенцами. Мэй развеселилась, стала игривой, и очень скоро их любовный поединок переместился на пухлые матрацы.

В одинаковых хлопчатобумажных yukata, они заказали ужин в номер — ломтики сырой рыбы с рисом и пикули в роллах из водорослей на бамбуковой подложке, овощи на гриле и острый ароматный суп, который приятно было запивать теплым рисовым вином. Сытые, они заснули, укрывшись пуховым одеялом, и серебристый дождь служил им надежной ширмой, ограждающей от тревожного мира за окном.

Проснулись они в половине пятого утра. Мэйзи на удивление была бодра и свежа, чего нельзя было сказать о Моррисоне, которого совсем не радовали непрекращающийся дождь и перспектива хлопотного дня.

После завтрака Моррисон запросил счет и испытал легкий шок, когда увидел цифры: шестнадцать с половиной мексиканских долларов. Радости в нем поубавилось. Он полез в бумажник за банкнотами — доставать их было куда больнее, чем дергать зубы, — краем глаза наблюдая за тем, как она прихорашивается у зеркала, мурлыча себе под нос и думая о неизбежном возвращении к другому.