Линда Джейвин - Легкое поведение

— Великолепное полотно, — с надеждой в голосе прокомментировал он.

— В самом деле, — с непроницаемым лицом ответил Моррисон.

На лестнице послышались женские шаги. Моррисон поспешил накрыть крышкой свою чашку, и она задребезжала. Мужчины встали. Шаги приближались. Но они явно не были легкой поступью молодой женщины.

— Миссис Рэгсдейл. Спасибо, что приняли нас. Я полагаю, вы хорошо знакомы с майором Джорджем Мензисом.

Миссис Рэгсдейл сделала вид, что очень рада видеть обоих. Однако, когда Моррисон осведомился о мисс Перкинс, на лице миссис Рэгсдейл отразилась такая скорбь, что на какой-то миг Моррисон с ужасом подумал, что Мэй либо умерла, либо вернулась домой в Калифорнию, и у него сжалось сердце.

— Мисс Перкинс крайне нездорова, — сообщила миссис Рэгсдейл. — Боюсь, она слегла с гриппом.

Моррисон, испытав облегчение, тут же предложил свои услуги:

— В конце концов, я доктор медицины.

Миссис Рэгсдейл всплеснула руками:

— Да благословит вас господь, доктор Моррисон! Но она спит. Думаю, не стоит беспокоить ее.

— Конечно, — согласился он, с волнением представив ее в постели.

— Я наложила ей на горло компресс с гусиным жиром, — заверила его миссис Рэгсдейл. — И отпаиваю ее чаем с лимоном.

Моррисон с трудом выдавил из себя улыбку:

— Вижу, она в надежных руках. Пожалуйста, передайте ей наши искренние пожелания скорейшего выздоровления.

— Я все-таки надеюсь, что вы, джентльмены, в любом случае придете отобедать с нами сегодня вечером. Для нас с мистером Рэгсдейлом это будет огромная честь.

Мензис вежливо отклонил приглашение, правильно угадав, что уже исполнил свою миссию. Моррисон согласился прийти.

Возможно, ей станет лучше и она спустится к столу. Прошу тебя, Господи!

Когда вечером он вернулся, Мэй по-прежнему была слишком больна, чтобы присоединиться к ним. Однако сознание того, что он находится под одной крышей со столь прелестным созданием, возбудило его настолько, что вдохновило на необычайное остроумие и разговорчивость за столом, где, помимо него, находились Эдвин Клаф из «Нью-Йорк джорнал» и другие, не столь именитые, корреспонденты, так что позже в своем дневнике он написал: «Я развлекал их очень мило, если не сказать блестяще».

На следующий день Моррисон, уже в одиночку, снова явился к Рэгсдейлам.

— Мне очень жаль, — опечаленно произнесла миссис Рэгсдейл. — Мисс Перкинс поправляется, но все равно она еще очень слаба, чтобы принимать гостей. Сегодня утром она даже не смогла пойти с нами в церковь. Прошу вас, выпейте чаю.

Моррисон остался на положенные десять минут, после чего под предлогом неотложной встречи откланялся.

Седьмого марта, в его третий вечер в Тяньцзине, Моррисон наконец-то встретился с Дюма, который вернулся в город, в «Тяньцзинь Клаб», где их ждал скромный ужин — рыбный суп, жареный ягненок, зеленый горошек, картофель и сливовый пудинг.

— Как продвигаются дела с нашей юной наследницей? — спросил Дюма, смахивая с усов остатки подливки.

— Никак. У нее грипп.

— Ты что же, так и не виделся с нею?

— Нет. — При этом нельзя было сказать, что он не пытался. Он отправил столько любовных записок, сколько приличествовало дружеской заботе о здоровье. Но ни на одну из них не получил ответа. Он заходил к Рэгсдейлам еще несколько раз, чувствуя, что его намерения прозрачны, как стекло. И неизменно ему отвечали: Мэй слишком больна, чтобы спуститься вниз. Впрочем, сейчас он не видел смысла посвящать Дюма в такие подробности. — Я был ужасно занят все эти дни, — равнодушно пожал он плечами. — И некогда было думать об этом.

— Послушай, ты передо мной в долгу за то, что я взял на себя миссис Рэгсдейл тогда, в Шаньхайгуане. Эта женщина способна заболтать до смерти. И чем же ты занимался в отсутствие своей красотки?

— О, я поработал на славу. Встречался с продажным Чоу из Китайской торгово-судоходной компании; скучным толстяком адмиралом Йе; тупицей Фентоном, который, как всегда, говорит загадками и сыплет какими-то невероятными фактами; нашими японскими друзьями, привычно любезными и ненадежными; железнодорожниками и банкирами; с Вингейтом и Юань Шикаем, который, насколько я понял, самый толковый и полезный человек в Тяньцзине. Разумеется, исключая присутствующих за этим столом. Я был у Юань Шикая дома, на Венбо-роуд, вместе с его переводчиком Тцаем. Не перестаю восхищаться Юанем. Убежден, что он самый здравомыслящий и цивилизованный мандарин во всей Поднебесной. Его деятельность по продвижению библиотек, озеленению, введению единой валюты, не говоря уже о создании полиции по западному образцу, выше всяких похвал.

— А между тем он предал реформаторское движение, которое ты поддерживал.

— Ерунда.

— Это правда, — сказал Дюма, распаляясь от выпитого вина. — И ты это знаешь, Джордж Эрнест. В критический момент молодой император, зная о том, что его тетя готовит заговор против него, послал Юаню письменный приказ о ее аресте. Юань его предал. Если бы Юань не рассказал императрице Цыси о планах племянника, она бы не посадила Гуансюя под арест и не казнила бы Тань Сытуна и его сподвижников. Так что…

Моррисон оборвал приятеля на полуслове:

— Я не спорю с фактами. Но у Юаня были веские причины сомневаться в искренности намерений императора арестовать Цыси. Взять хотя бы цвет чернил: приказ был написан черными чернилами, а не императорскими ярко-красными. У него не было иного выбора, кроме как раскрыть двору заговор. Речь сейчас о другом: если у Китая и есть надежда стать сильной и современной державой, то связана она прежде всего с Юанем. Даже если этого не понимают все те, кто стоял на стороне реформаторов.

— Значит, по-твоему, так, — уже мягче произнес Дюма. — Что ж, у меня нет причин сомневаться в справедливости твоей оценки.

— Как бы то ни было, мне удалось собрать куда больше материала, чем может вместиться в шестьсот пятьдесят слов телеграммы, и это больше всего меня беспокоит в настоящий момент.

— Очень хорошо. А как тебе новость о том, что русские собираются с силами? Они утверждают, что уже потопили четыре военных корабля японцев.

— Я уверен, что японцы отыграются, — лаконично ответил Моррисон, атакуя зеленый горошек.

Вернувшись в Пекин, Моррисон написал Мэй два письма в первый день и столько же во второй. В ответ он не получил даже почтовой открытки. Гордость не позволяла ему смириться с мыслью, что он ей настолько безразличен. И потому Моррисон сосредоточился на поиске других объяснений. Возможно, ее болезнь оказалась куда более тяжелой, чем предполагала миссис Рэгсдейл. Он корил себя за то, что не настоял на медицинском осмотре.

Утром третьего дня он снова сел за письмо: на этот раз оно было проникнуто нежным участием и заботой о ее здоровье. Потом ему показалось, что вышло письмо доктора, а не любовника. К вечеру он написал пламенное послание, выразив те же мысли, но с большей страстью, и даже присовокупил несколько неуклюжих поэтических строчек. Тем временем с каждой доставкой почты его надежды взмывали ввысь и плюхались оземь, как воздушные змеи, парящие в весеннем небе над Пекином в порывах капризного ветерка.

Но если Моррисон и страдал, то все равно не раскисал. От природы не способный к безделью, он заполнял дни многочисленными встречами, напряженной перепиской и работой в библиотеке.

Когда кто-то из знакомых обмолвился о растущем спросе на китайских рабочих-кули в Южной Африке, он занялся изучением этого рынка. Продолжая в меру своих сил помогать Японии, он разработал план компрометации Русско-Китайского банка, который финансировал русскую администрацию в Маньчжурии.

Как-то днем, когда повар отправился на рынок, он решил расспросить Куана о том, как поживает Ю-ти.

При упоминании ее имени взгляд Куана вспыхнул. Ответил он не сразу:

— Повару не нравится, что она читает. Он отбирает у нее книги.

Моррисон не ожидал такого ответа и заинтересовался еще больше:

— Значит, она читает. Это необычно для девушки. Ах, ну да, конечно. Ее отец был сподвижником Тань Сытуна. Но разве повар не находит это полезным, чтобы его жена умела читать и писать?

Куан покачал головой:

— Нет. Он мыслит по-старому. — Слуга погрузился в глубокую задумчивость. Когда он наконец заговорил, в его голосе зазвучало нечто похожее на страсть, чего Моррисон никогда от него не слышал: — Женщины тоже люди, а не рабы мужчин. Не их собственность.

— Очень прогрессивное мышление, Куан. Ты почерпнул это у миссионеров, не так ли?

— Древний мудрец Мо-цзы говорит о всеобщей любви, а Будда — о сострадании. Конфуций проповедовал jen — кажется, по-английски это называется «доброжелательность». Совсем не обязательно быть христианином, чтобы сказать о том, что женщина и мужчина равны.

— Это ты так считаешь. Но Тань Сытун, Кан Ювэй и другие, кто говорил о правах женщин, они сами признавали, что на них повлияли идеи христианства.

— Конфуций, Мо-цзы и Будда жили до Христа. Возможно, христиане взяли эти идеи у них.

— Может быть, — ответил Моррисон, но без убежденности. — Раз уж мы заговорили о реформаторах, я слышал, что набирает силу движение против династии Цин. Ты что-нибудь слышал об этом?

— Люди недовольны войной. Они говорят, что иностранные державы кромсают Китай, как мягкую дыню. Они…

Моррисон перебил его:

— Они полагают, что во всем виноват Старый Будда, не так ли?

Куан задумался.

— Не только в ней проблема.

— Если бы у Китая был здравомыслящий правитель, его суверенитет не оказался бы под угрозой, — заявил Моррисон, подводя итог разговору. Ему в голову пришла другая мысль. Он вернулся к тому, с чего начинали: — Итак, Ю-ти обучена читать и писать.