Теперь у нее был дукат. Поутру купец так и не обнаружил потери, отправившись в дальнейший путь с тяжелой похмельной головой. До конца первого месяца работы оставалась неделя, а это значило, что скоро у Виолы будет уже полтора дуката. Нищий тоже работает и, может быть, вдвоем им удастся месяца за два выплатить подать.

— Сколько нужно работать на каменоломнях, чтобы выплатить подать? — спросила Виола у хозяйки, пока та сильными большими руками отрубала от поросячьей туши копыта на суп для посетителей победнее.

— Чаще всего, пока копыта не отбросишь, — усмехнувшись собственной шутке, ответила та.

— А если долг небольшой? Только подушная подать, — уточнила Виола.

— Наш камень славится на всю Италию, но на каменоломнях работать никто не хочет. Все дело в каменной пыли — кто ее наглотается, тому конец. Вот граф туда и отряжает должников и арестантов. Так что сама думай, что к чему.

Виола промолчала, переваривая услышанное.

Вечером, вернувшись в лачугу, Виола села у очага, задумчиво глядя сквозь пламя. Одиночество впервые придавило ее ощущением собственной ненужности. Она вдруг представила как день за днем, месяц за месяцем, год за годом будет приходить в это убогое жилище после дня и вечера, проведенных в непрерывном труде и унижениях, одна в целом мире, без родственников и семьи, как будет работать до изнеможения, собирая гроши на бесконечные подати. А если она остановится, если у нее не хватит сил, сборщики податей отправят ее в каменоломни. Виола посмотрела на свои руки, будто со стороны, не узнавая покрасневшие обветренные ладони, опухшие, разъеденные водой пальцы. Она думала, что заплачет, но слез не было. Не было даже гнева. Только пустота.

Она провалилась в сон как в черную бездонную яму.

— Лей самое лучшее вино. И сними повязку, чтоб были видны косы, — велела Виоле хозяйка трактира.

Виола наполнила кувшин, но повязку снимать не стала.

— Сними, куда пошла так, — прошипела хозяйка.

— Не сниму. Я к вам не за этим нанималась, — ответила Виола. После вечера, проведенного в одиночестве у очага, она ожесточилась, и в сердце не осталось страха.

— Ох, и дала бы я тебе, да посетители ждут, — в сердцах ответила трактирщица, толкая Виолу в спину вон из кухни.

Посетители действительно ждали, и совершенно особенные. Виола сразу узнала щеголя и его свиту, что разнесли ее горшки. Разряженные до полного отсутствия вкуса, навеселе и жаждущие острых ощущений, они пока забавлялись тем, что оглядывали остальных посетителей, угодливо притихших в присутствии графа.

Она поставила на стол кувшин с кружками и вернулась на кухню.

— Чего изволите откушать, господин граф? — донесся из зала приглушенный голос хозяйки.

Виола приносила все новые блюда, и вскоре почувствовала, что ее красота не осталась незамеченной. Щеголь всячески стрелял в нее глазами, ожидая ответного кокетства, но Виола прислуживала, молча и бесстрастно, с такой надменностью, которую не часто видели даже стены ее родного герцогского дворца.

— Красотка, иди–ка, посиди с нами, — наконец, не выдержал щеголь.

Виола свысока смерила его взглядом и удалилась, заменив опустевший кувшин.

— Ты знаешь, кто перед тобой? — снисходительно–недоумевающе спросил ей в след щеголь, ошарашенный таким поведением.

— Разумеется. Вы — синьор, который не имеет и пары дукатов, чтобы оплатить нанесенный вами урон, — ответила Виола, позволяя своему бешенству, наконец–то, вырваться наружу презрительной насмешкой.

В графской свите послышалось удивленное фырканье.

— О чем это ты? — нахмурился щеголь.

— О том, что вы разбили мой товар и уехали, не оплатив, — ответила Виола, чувствуя сумасшедшую легкость, непонятно откуда зная наперед, что ей все сойдет с рук.

— Подумаешь, я просто не заметил, — сказал Урбино, явно рисуясь перед ней и собственной свитой. — Держи! — он, не глядя, вынул пару монет из кошелька и кинул ей.

Виола поймала их на лету.

— Не хватает, — блестя глазами, с убийственной насмешкой произнесла она, по собственному опыту зная, что такие, как он, не считают денег и понятия не имеют о ценах.

На сей раз в свите графа послышался уже неприкрытый смех. Остальные наблюдали молча, не шевелясь.

Урбино, покраснев, кинул ей кошель.

— Всем известна моя щедрость, — горделиво промолвил он, оглядывая зал, словно желая убедиться, что никто не смеет ставить под сомнения его слова.

— Что ж, теперь и я имела счастье в ней увериться, ваша светлость, — сказала Виола, поклонившись, и никто бы не взялся ручаться, было это благодарностью или насмешкой.

— Мерзавка! Из–за тебя граф мог на меня разгневаться, — прикрикнула трактирщица на Виолу. — Половину денег отдашь мне.

Виола вынула из кошелька несколько монет, в целом находя требование убедительным, если не справедливым. Она торопилась назад, в лачугу, мысленно уже представляя, как утром отправится к сборщику и отдаст три дуката.

У городских ворот стража ее остановила, чего ни делала никогда раньше.

— Куда–то собралась, красотка? — недобро поинтересовался стражник, нависая над Виолой.

— Дайте пройти, — надменно ответила она.

Но быстрые руки в кожаных перчатках обхватили ее сзади, а еще одна пара рук освободила от кошелька, висевшего на поясе.

— Теперь проходи, — издевательски прозвучал голос над головой Виолы.

— Погоди отпускать. Может, сначала развлечемся? — предложил другой голос из темноты.

— Я расскажу графу, — пригрозила Виола, чувствуя, как все внутри сжимается.

— А вдруг она и правда приглянулась графу? — задумчиво протянул тот, что отнял кошель. — Лучше не стоит.

Хватка рук, державших ее, ослабла, и Виола бросилась прочь, подстегиваемая раздававшимся в след громким хохотом.

Добежав до лачуги, она остановилась, не в силах больше противится реакции своего тела. Ее рвало.

Виола проснулась утром с трудом, чувствуя себя разбитой до ломоты в костях, и напряженно пытаясь вспомнить, как вообще добралась до постели. Солнечному свету оказалось не под силу развеять черноту ее мыслей и сохранившихся вчерашних воспоминаний. Она спустилась к реке и, разбив тонкую корку льда у берега, умылась ледяной водой, пытаясь взять себя в руки. Виола вытерла лицо тыльной стороной передника и вдруг замерла. Потом бросилась в лачугу, и там, развязав пояс, вытряхнула над выметенным полом.

Увидев две выпавшие из складок ткани на пол монеты, она опустилась на колени, глядя на них, как на чудо, вспоминая, как вчера, будто по наитию, сунула их за пояс, вместо того, чтобы ссыпать в кошелек.

— Вот три дуката, — сказала Виола, положив деньги на стол перед сборщиком податей. — Отпустите моего мужа.

— Три, говоришь? — сборщик внимательно осмотрел два дуката, а третий поскреб ногтем. Удовлетворенный проверкой, он сделал отметку в свитке, потом выдал Виоле сургучную бирку.

— На, можешь идти, забирать своего благоверного.

Огороженная частоколом из высоких, с заостренными концами бревен, каменоломня представляла собой уходящие глубоко под землю отверстия разных размеров в лишенной растительности скале.

Виола передала бирку страже и осталась стоять в ожидании у ворот. Оглядевшись, она заметила невдалеке реку и поняла, что от каменоломни до лачуги ближе добираться по берегу, чем возвращаться через город.

Из ворот раздался знакомый кашель, и Виола увидела нищего. Он шел медленнее, чем обычно, или, быть может, ей просто так казалось из–за того, что она давно его не видела. Она рассматривала его лохмотья, деревяшку, выглядывавшую из штанины, палку, на которую нищий опирался, чувствуя, как от их вида тает сочувствие, которое она начала испытывать к нему, пока он был на каменоломне.

— Идем, — сказала она, поворотом головы давая понять, что не хочет лишних разговоров.

Нищий кивнул.

Виола пошла вперед, периодически останавливаясь, чтобы он не слишком сильно отставал.

Они шли вдоль берега реки, постепенно огибая городские стены. Довольно скоро Виола убедилась, что нищий, и вправду, идет медленнее обычного. Оглянувшись в очередной раз, чтобы проверить, насколько он отстал, она увидела, что нищий стоит на месте, прислонившись к городской стене.

Виола вернулась обратно и подошла к нему. Пока она подходила, рукавом рубахи он вытер лицо, и Виола увидела на полотне свежие красные пятна, вперемежку с уже высохшими, бурыми. У него шла носом кровь, причем, очевидно, не в первый раз.

— Вытяни руку, — сказала она, помогая ему опереться на нее, чтобы можно было продолжить путь.

К тому времени, когда с передышками они доплелись до лачуги, Виола точно знала, что нужно сделать в первую очередь — от нищего тошнотворно пахло: грязью и потом с примесью чего–то еще, неприятно щекочущего небо ядовито–сладким привкусом.

В лачугу нищий вошел сам, но тут же рухнул на солому в своем углу. Виола быстро нарезала несколько ломтей хлеба и сыра.

— Поешь, — сказала она, отправляясь на реку, за водой.

Пока она носила воду, нищий встал и разжег очаг. Кровь шла, и довольно обильно, судя по пропитавшемуся ей рукаву, на котором красные пятна, расплываясь, поглощали бурые. Видимо, он пытался поесть, потому что Виола заметила, что один из кусков хлеба стал вполовину меньше. Миской зачерпнув из принесенного ей котелка воду, он долго пил, закашлявшись в конце, потом снова затих в своем углу лачуги. Остатки воды из миски, которые Виола вылила в лохань, розовой струйкой растворились в прозрачности речной воды.

Дождавшись, пока котелок нагреется, Виола вылила горячую воду в лохань и рукой перемешала горячие и холодные струи. Потом подошла посмотреть, как там нищий. Кровь, кажется, остановилась, но дышал он неровно, с усилием. Виола помогла ему подняться и снять рубаху. Не мучаясь неуместной скромностью, она развязала пояс и стянула с него штаны. В свои семнадцать она уже видела обнаженных мужчин, как живьем (с придворными дамами они кидали кубок в реку и заставляли пажей голыми нырять за ним, нашедшему доставался поцелуй, а игра называлась «Поиски Грааля»), так и мраморных, поэтому мужская анатомия не была для нее откровением. Тело ее мужа было худым, но не производило впечатления слабости. Куда больше ее внимания привлек обрубок ноги, к которому кожаным ремнем была прикреплена деревянная опора. Как зачарованная Виола не могла оторвать глаз, глядя, как нищий расстегивает хитроумные ремешки, обнажая конец обрубка, по форме похожий на полено с закругленными краями. Созерцание чужого увечья вызвало в ней брезгливую жалость, смешанную с тайным облегчением от сознания того, что она здорова.