По дороге в лачугу Виола размышляла, задаваясь нелегкими вопросами. Должна ли она желать того, что называется плотской стороной брака? Большинство девушек ее возраста желало. Виолино же поверхностное любопытство было удовлетворено поцелуями и рассказами более опытных дам при дворе, но гордость не позволяла опуститься до того, чтобы проверить эти рассказы на практике. Дочь герцога Миланского должна была быть безупречна во всем, в том числе, в том, что касалось замужества. К тому же, ни один мужчина не пробуждал в ней столь сильных чувств, чтобы она могла забыть о своей гордости и долге.

Гордость… как точно Гвидо угадал, что согласиться стать любовницей Урбино ей никогда бы не позволила гордость. И любовницей Маттео тоже, но в этот раз решение далось ей с куда большим трудом — ведь красавец–подмастерье был ей симпатичен.

Почему муж так и не исполнил их брак физически, в супружеской постели? После того, как их взгляды встретились пасхальным утром поверх его старой рубахи, Виола совершенно точно знала — он желает ее ничуть не меньше, чем все те кавалеры, что добивались ее благосклонности. Что же его останавливало? Боязнь быть отвергнутым? Но ведь таково законное право супруга, и она не смогла бы ему в этом праве отказать, даже если бы захотела. Да и, положа руку на сердце, не хочет она ему отказывать, призналась Виола сама себе, смущенно покраснев. Его физический недостаток не так страшен, чтобы мысли о близости вызывали ужас. Но она не знает, как быть, как дать ему понять, что отвращения, которое он вызывал у нее вначале, уже давно нет.

Не застав никого в лачуге, Виола отправилась на берег реки. Последние несколько дней Гвидо обустраивал на берегу печь, и она знала, что найдет его там.

Печь уже работала, обжигая посуду, — поняла Виола по жару, исходившему от нее, и довольному лицу мужа.

— Хорошая тяга. То, что надо, — сказал он, увидев Виолу.

По смуглой коже вдоль ключицы текла струйка пота и Виола, как завороженная проводила ее взглядом, пока она не скрылась за развязанным воротом рубахи. Потом, опомнившись, подняла глаза к его лицу.

— Что–то случилось? Почему ты так рано?

В самом деле, почему? Виола мысленно ругнула себя за глупость. Не рассказывать же ему эту историю с Маттео.

— Решила посмотреть, как продвигается твоя работа, — сказала она, наконец, первое, что пришло в голову.

— А тележка где?

— Осталась в торговом ряду. Симонетта с Джанино за ней присмотрят.

Он ничего не ответил, но едва ли поверил.

— Эти уже готовы? — спросила Виола, указывая на ряд более темной, чем обычно, посуды.

— Да. Закончу со следующей партией, схожу за тележкой.

Что на нее нашло, спрашивала себя Виола, вернувшись в лачугу, чтобы заняться приготовлением обеда. Ко всему прочему она забыла купить молока, и это окончательно отрезвило ее. Было бы из–за чего переполошиться. Успокоившись, Виола не смогла объяснить себе, что заставило ее так бурно отреагировать.

Образ был почти уже закончен и, явившись в мастерскую, чтобы позировать в последний раз, Виола старалась казаться спокойной и невозмутимой. Маттео рисовал, не делая попыток напомнить вчерашнее, приблизиться к ней или заговорить. Пользуясь этим, Виола рассматривала его пристальнее, чем обычно, пытаясь понять, что же было в нем такого, что взволновало ее. Высокая, поднимающаяся двумя треугольниками вверх линия лба, говорила о том, что подмастерье рано расстанется со своей прекрасной шевелюрой. Неровные зубы, чересчур заостренный кончик носа — привычка искать в людях недостатки в этот раз сослужила Виоле хорошую службу — заметив их, она перестала воспринимать красоту Маттео как единое целое.

— Чему ты так довольно улыбаешься? — спросил он.

Виола ничего не ответила. Она уже знала, что победила.

По окончании сеанса, забирая склянки с красками, она сказала, взглянув Маттео в глаза:

— Верность, быть может, можно нарушить из–за любви, но не из–за желания. И ты слишком мало знаешь, чтобы судить о моих отношениях с мужем.

Расправив плечи, Виола вышла из мастерской и уверенным шагом направилась в торговые ряды.

Весь день она с нетерпением ждала момента, когда, наконец, сможет опробовать краски. Чтобы не расходовать много, Виола решила не покрывать посуду краской целиком, а лишь наносить линии, узоры. В ее распоряжении были белый и темно коричневый цвета, на рыжеватом фоне обожженной глины они смотрелись неплохо. Боясь, что рука может дрогнуть, Виола наносила узоры короткими линиями, образуя причудливые фигуры. Закончив расписывать миску, она показала ее работавшему за гончарным кругом мужу.

— Нравится? — спросила она, не выдержав ожидания, пока он рассматривал ее работу.

— Красиво, — ответил муж.

Виола внимательно посмотрела на него, желая убедиться, что ему нравится на самом деле, и он не сказал так лишь для того, чтобы не обидеть ее.

— Правда, красиво, — подтвердил он.

После пятой миски, Виола почувствовала, что мышцы затекли, а глаза и руки устали.

Спала в эту ночь она без задних ног, а утром с новой энергией принялась воплощать свои фантазии поверх обожженной глины.

Результат не заставил себя долго ждать и превзошел Виолины ожидания.

— Полдуката за неделю, — сказал муж, закончив подсчитывать выручку.

— Такими темпами к осени мы наберем достаточно, чтобы переехать, — с радостной уверенностью сказала Виола.

Она теперь не только расписывала посуду, но и постоянно придумывала ее новые формы. Оба занятия нравились Виоле, захватывая внимание настолько глубоко, что идеи новых узоров или моделей приходили к ней повсюду и, иногда она едва успевала их запоминать или зарисовывать на чем–нибудь, оказавшемся под рукой. Заметив это, муж сделал ей пару специальных дощечек и склянку с густо разведенной в воде сажей. Она носила их на поясе, в складках платья.

Руки у Виолы теперь были постоянно перепачканы сажей и красками, и торопливо отмывая их перед тем, как заняться стряпней, Виола не успевала досадовать на это.

Вечерами, рассмотрев сделанные ей наброски, муж принимался за лепку. Почти всегда ему удавалось верно ухватить ее мысль, но бывали моменты, когда требуемой формы они достигали путем проб и ошибок, и тогда Виола горячилась, нетерпеливо закусывая губу и жалея, что не умеет лепить сама.

— Научи меня, дай мне попробовать, — сказала она как–то, понимая, что слишком легко теряет терпение. Если бы кто–то так же нетерпеливо постукивал ножкой и все время поправлял ее, стоя над головой, она давно бы уже все бросила. А то и придушила бы этого кого–то. Но, хвала Господу, Гвидо относился к подобному поведению намного спокойнее.

— Садись, — только и сказал он, освобождая место у гончарного круга.

Усевшись рядом на придвинутый стул, он показал ей, как запускать вращение круга, но попробовав сама, Виола убедилась, что не все так просто. Глина не слушалась ее, пальцы то соскальзывали, то оставляли слишком глубокие борозды.

— Спокойнее. Расслабься, и рука не будет дергаться, — посоветовал муж. — Если ты хочешь поднять стенку выше, двигайся вверх, вот так.

Своими руками поверх ее пальцев, он показал, что нужно делать, слегка надавливая, направляя движение.

Виола так и не сумела понять, в какой момент вращение круга, достижение совершенства формы и обучение перестали ее волновать, отступив перед удовольствием прикосновений. Их руки соприкасались поверх вращающейся глины, тела почти соприкоснулись в полуобъятии, а щекой, совсем рядом, Виола ощущала близость его лица. Странные мурашки побежали по коже, разбегаясь от какой–то чувствительной точки на затылке, наполняя пространство между ними мириадами легких и приятных покалываний. Она не хотела, чтобы волшебство прекращалось, интуитивно чувствуя, что он тоже ощущает это сейчас, не может не ощущать. С абсолютной уверенностью Виола знала в этот момент — стоит ей чуть–чуть повернуть голову — их губы встретятся. И она, решившись, сделала это.

Первые прикосновения его губ были легкими и мягкими. Целуя ее, он нежно провел языком по складке между губами, ненавязчиво побуждая ее впустить его глубже, довериться ему. Она доверилась. Закрыв глаза, Виола откинула голову на его плечо, утопая в непривычных ощущениях. Нет, она, конечно целовалась до этого, но ни один поцелуй не был таким глубоко волнующим, таким… таким личным. Круг со скрипом замер, их перепачканные в глине сплетенные руки замкнули объятие.

Растаявшую от поцелуев Виолу привели в себя звуки его голоса.

— Ты должна меня выслушать, — сказал муж, усаживая ее на постели и вглядываясь в глаза в поисках подтверждения, что она слышит и понимает. Она не хотела слышать. Она хотела, чтобы он снова целовал ее, хотела большего.

— Виола, — мягко выдохнул он, вставая. Он отошел от нее на безопасное расстояние к очагу, там тяжело опустился на стул и замер, глядя на пламя.

— Что не так? Почему ты не… — спросила, наконец, Виола, не понимая.

— Тебе нужно знать. Иначе это было бы нечестно, — начал он. — Когда после венчанья ты ушла переодеваться, Неаполитанский король сказал, что через год вернется проверить, пошло ли испытание тебе на пользу.

— Что?! — Виола задохнулась, осознав услышанное. Голова шла кругом.

Выходит, она не напрасно надеялась в самом начале, перед тем как погрузиться в пучину отчаяния и нищеты. Это испытание! И у испытания есть срок. Срок, установленный Неаполитанским королем. Ее заставили участвовать в игре, играли с ней, как кошки играют с мышью.

— Значит, ты все это время выполнял его приказания? Он велел тебе не прикасаться ко мне?! — в сердцах воскликнула Виола и тут же пожалела об этом. То, что она знала о муже, не позволяло сомневаться — он поступал так, как ему велела собственная совесть.

— Нет, — ответил он. И после мучительного для обоих молчания добавил: — Если это испытание, и если через год за тобой вернутся, нужна причина, чтобы брак признали недействительным.