Джейн Остин - Леди Сьюзан

– Ну, мой дорогой Вильям, каково твое мнение об этих девушках? Что касается меня, я нахожу их не такими невзрачными, как ожидала; но возможно, ты решишь, что я небеспристрастна к дочерям своего супруга, и возможно, ты прав… Они ведь действительно так похожи на сэра Джорджа, что нельзя не подумать…

– Моя дорогая Сьюзан, – воскликнул он, выказывая величайшее изумление, – ты ведь не думаешь на самом деле, что они хоть сколько-нибудь похожи на своего отца! Он ведь так некрасив!.. Но прошу прощения – я совершенно позабыл, с кем говорю…

– О, умоляю, не стесняйся меня, – ответила я, – ведь всем известно, что сэр Джордж ужасно уродлив; уверяю тебя, я и сама всегда считала его страшилищем.

– Ты чрезвычайно удивляешь меня, – заметил Вильям, – тем, как отзываешься о сэре Джордже и его дочерях. Ты ведь не можешь и правда считать своего мужа настолько лишенным обаяния, как утверждаешь, и, конечно же, не можешь видеть никакого сходства между ним и обеими мисс Лесли, которые, по моему мнению, абсолютно на него не похожи и чрезвычайно красивы.

– Если таково твое мнение по отношению к девушкам, оно вовсе не доказывает красоту их отца, ведь если они нисколько на него не похожи и одновременно очень красивы, естественным будет предположить, что он весьма неказист.

– Ни в коем случае, – возразил Вильям, – ибо что может быть красивым в женщине, может быть очень неприятным в мужчине.

– Но ведь ты сам, – удивилась я, – еще несколько минут назад согласился с тем, что мой муж весьма невзрачен.

– Мужчины никудышные судьи, когда речь идет о привлекательности их собственного пола, – заметил он.

– Ни мужчины, ни женщины не могут считать сэра Джорджа хоть немного привлекательным.

– Ну-ну, – сказал Вильям, – давай не будем спорить о его красоте; а вот твое мнение о красоте его дочерей на самом деле очень неожиданно, поскольку, если я правильно тебя понял, ты сказала, что, оказывается, они вовсе не так невзрачны, как ты ожидала!

– Неужели ты считаешь их еще более невзрачными, чем их отец? – уточнила я.

– Я не могу поверить в твою серьезность, – возразил он, – когда ты говоришь об их натуре в столь необычной манере. Неужели ты не считаешь, что обе мисс Лесли – чрезвычайно красивые молодые леди?

– Господи! Да нет же! – воскликнула я. – Я считаю их ужасно невзрачными!

– Невзрачными! – повторил он. – Дорогая Сьюзан, ты не можешь говорить об этом всерьез! Назови хотя бы одну-единственную черту в лице любой из них, которая тебя не устраивает!

– О! Доверься мне в этом, – ответила я. – Давай начнем со старшей – с Матильды. Давай, Вильям? – Говоря это, я постаралась придать себе как можно более хитрый вид, чтобы пристыдить его.

– Они так похожи, – ответил он, – что, полагаю, недостатки одной из них присутствуют у обеих.

– Что ж, начнем по порядку: они обе такие высокие!

– Они и правда выше тебя, – нахально улыбнувшись, заметил он.

– Нет, – возразила я, – на это я внимания не обращала.

– Что ж, – продолжал мой брат, – хоть они, возможно, и выше, чем обычно бывают женщины, у них изящнейшие фигуры, а что касается лиц, у них прекрасные глаза.

– Я никогда не соглашусь, будто такие огромные, сокрушительные фигуры могут хоть в какой-то степени считаться изящными, а что касается глаз, то они так высоко расположены, что мне ни разу еще не удалось вытянуть шею настолько, чтобы разглядеть их.

– Не знаю, – заметил он, – возможно, ты поступила правильно, так и не попытавшись это сделать, ведь, возможно, они бы ослепили тебя своим сиянием.

– О! Разумеется! – произнесла я с величайшим благодушием, ибо, уверяю тебя, дорогая Шарлотта, нисколько не была обижена; хотя, если судить по тому, что произошло далее, можно было бы подумать, что Вильям прекрасно понимал, что дал мне для этого повод: подойдя ко мне и беря меня за руку, он сказал:

– Не будь же такой мрачной, Сьюзан, ты заставляешь меня бояться, что я обидел тебя.

– Обидел меня! Дорогой брат, да как такая мысль вообще пришла тебе в голову?! – воскликнула я. – Нет, правда! Уверяю тебя, я совершенно не удивлена тем, что ты с такой горячностью защищаешь красоту этих девушек…

– Да, но, – прервал меня Вильям, – вспомни, мы ведь еще не закончили свой диспут о них. Так чем тебе не нравится цвет их лиц?

– Они просто ужасающе бледны.

– На их лицах всегда есть немного румянца, а после физического напряжения он значительно усиливается.

– Да, но если вдруг в этой части света пойдет дождь, им никогда не удастся усилить румянец на щеках – разве что они решат развлечься, бегая туда-сюда по этим ужасным старым галереям и кабинетам.

– Что ж, – ответил мой брат раздраженным тоном, бросая на меня дерзкий взгляд, – если румянца у них действительно маловато, то он, по крайней мере, естественный.

Это, дорогая Шарлотта, было уже слишком, ибо я уверена: Вильям имел наглость усомниться в естественности моего румянца. Но ты, без сомнения, вступишься за меня, если тебе доведется услышать такой поклеп, – ведь ты можешь свидетельствовать о том, как часто я выступала против использования румян и как сильно я сама, и я это постоянно повторяю, не люблю их. И, уверяю тебя, с тех пор мои взгляды не претерпели изменений… Что ж, не в силах вынести подозрений собственного брата, я немедленно покинула комнату и с тех самых пор сижу в своей гардеробной и пишу тебе письмо. Каким же длинным оно получилось! Но, пожалуйста, не жди, что я буду писать тебе такие же, когда вернусь в столицу: ведь лишь в замке Лесли у человека может найтись достаточно времени, чтобы написать какой-нибудь Шарлотте Латтерель… Взгляд Вильяма весьма рассердил меня, и я не смогла найти в себе достаточно терпения, чтобы задержаться и дать ему совет касательно его приязни к Матильде, что и заставило меня, из чистой любви к нему, начать этот разговор; теперь же наша беседа настолько убедила меня в его бурной страсти к ней, что я уверена: Вильям не прислушается к голосу разума, а потому я более не стану беспокоиться ни о нем, ни о его возлюбленной. Adieu, моя милая.

Искренне твоя

Сьюзан Л.

Бристоль, 27 марта

На этой неделе я получила письмо и от тебя, и от твоей мачехи, и они весьма развлекли меня, так как по ним я поняла, что вы ужасно ревнуете к красоте друг друга. Как странно, что две хорошенькие женщины, пусть и приходящиеся друг другу матерью и дочерью, не могут находиться в одном доме и не ссориться, обсуждая внешность друг друга. Пожалуйста, поверь, вы обе чрезвычайно красивы, и больше ни слова на эту тему. Полагаю, это письмо следует отправить в Портмен-сквер, где, вероятно (как бы сильно ты ни любила замок Лесли), ты не будешь жалеть о переезде. Что бы там ни говорили о зеленых полях и деревне, я всегда считала, что Лондон с его развлечениями очень приятен, хотя бы на некоторое время, и я была бы очень рада, если бы доходы нашей матушки позволяли ей пребывать вместе с нами в его публичных местах в зимний сезон. Мне всегда особенно хотелось побывать в Воксхолле, посмотреть, так ли тонко там нарезают холодную говядину, как говорят, ибо у меня есть подозрение, что очень немногие владеют искусством тонкой нарезки говядины так же хорошо, как я; да и странно было бы, если бы я не разбиралась в данном вопросе, ибо это составляло часть моего образования. Матушка всегда считала меня своей лучшей ученицей, в то время как батюшка, когда еще был жив, считал Элоизу – своей. Никогда еще в свете не было двух столь разных натур. Мы обе любили читать. Моя сестра предпочитала исторические романы, а я – поваренные книги. Она обожала проводить время за мольбертом, а я – на кухне. Никто не мог спеть песенку лучше ее и испечь пирог лучше меня… Так и продолжается с тех пор, как мы перестали быть детьми. Единственная разница заключается в том, что все споры по поводу превосходства наших занятий, столь частые тогда, давно прекратились. Мы уже много лет как негласно условились восхищаться трудом друг друга; я никогда не отказываюсь послушать ее игру, а Элоиза, в свою очередь, с не меньшим постоянством поедает мои пироги. По крайней мере, так обстояли дела до того, как в Суссексе появился Генри Гарви. До приезда его тетушки в нашу местность, где, как тебе известно, она обустроилась примерно год назад, он наносил ей визиты в заранее условленное время, и продолжительность их была одинаковой и также условленной заранее; но как только тетушка Генри переехала в Холл, до которого от нашего дома можно дойти пешком, визиты его участились и удлинились. Это, как ты можешь предположить, не могло понравиться миссис Диане, ярой противнице всего, что не предписано требованиями благопристойности, или того, что хоть немного напоминает непринужденность и воспитанность. В самом деле, отвращение, испытываемое ею к поведению племянника, было столь велико, что я часто слышала, как она делает такие намеки в его присутствии, что, не будь Генри в тот момент увлечен беседой с Элоизой, они бы непременно привлекли его внимание и даже сильно расстроили. Изменения в поведении моей сестры, на которые я намекала ранее, наконец произошли. Соглашение, заключенное между нами, и данное обещание восхищаться деятельностью друг друга она, похоже, выполнять больше не собиралась, и хотя я всегда аплодировала самому простенькому деревенскому танцу, который моя сестрица наигрывала, даже пирог с голубем в моем исполнении не извлекал из нее ни слова похвалы. Этого, разумеется, достаточно, чтобы рассердить кого угодно; тем не менее я оставалась холодна, как сливочный сыр, и, составив и разработав план мести, была полна решимости позволить сестре вести себя как ей вздумается и не говорить ни слова упрека. План мой состоял в том, чтобы обращаться с ней так же, как она обращалась со мной, и пусть она даже нарисует мой портрет или сыграет «Мальбрука»[26] (это единственная мелодия, действительно доставляющая мне наслаждение), я не скажу ей даже «спасибо, Элоиза», хотя долгие годы постоянно хвалила ее, когда бы она ни играла, выкрикивая: bravo, bravissimo, encore, da capo[27], allegretto[28], con expressione[29], poco presto[30] и многие другие заморские словечки, которые, как мне объяснила Элоиза, должны были выражать мое восхищение; и думаю, так оно и есть, поскольку некоторые из них можно найти на каждой странице любой музыкальной книги, где они, как мне кажется, отражают мнение композитора.