— Найти тех, кто строил галерею, и немедленно привести ко мне! — приказал он. И снова повторил, уже во весь голос, потому что все замерли и, казалось, не спешили исполнить приказание: — Тотчас же отыскать и доставить сюда!

Филиппа сочла возможным осторожно вмешаться:

— Все окончилось благополучно, никто, слава Богу, не пострадал… Мало ли что может случиться с постройками, милорд…

— Такого не должно случаться в моем королевстве! — отрезал он, глядя на милое лицо со следами пыли и грязи.

Его жена, его Филиппа, мать его ребенка, могла сейчас лежать среди разбросанных досок и бревен… мертвая… Мысль об этом усилила ярость.

— В чем дело?! — закричал он. — Где эти люди? Клянусь Богом, они пожалеют, что родились на свет!

Филиппа положила руку на его рукав, но он стряхнул ее пальцы. Ему хотелось дать волю гневу, который он считал справедливым.

Незадачливых плотников наконец нашли. Они приблизились к королю, дрожащие и испуганные. Молодой король, выглядевший в татарском наряде гораздо старше, пугал их. А еще больше страшил вид рухнувшей галереи и женщин с расцарапанными лицами, растрепанными прическами, запачканными и даже порванными платьями.

Бедняги не могли выговорить ни слова.

— Почему не проверили, выдержит ли ваша постройка, если на нее взойдут люди? — спросил король.

— Милорд, — произнес наконец один, — у нас не было времени. Мы закончили только перед самым… самым…

— Глупцы и негодяи! — вскричал король. — Вы понимаете, что это могло стоить жизни королеве?

Филиппа быстро вмешалась:

— Милорд, галерея была легкая и невысокая. Вы же видите, никто даже не ранен.

Но Эдуард не хотел ничего видеть и слышать. Он уже закусил удила и продолжал разжигать свое возмущение, доводя себя до неистовства, нарочито преувеличивая опасность происходящего. Он был полон желания обрушить самое жестокое наказание на беспечных работников, чья нерадивость испортила праздник и чуть не погубила королеву.

— Заберите этих людей отсюда! — крикнул он. — Накиньте им веревку на шею и повесьте на любой перекладине!

Наступила тишина. Один плотник, совсем еще мальчик — видимо, подмастерье, — рухнул на колени и начал вслух молиться.

Эдуард отвернулся от несчастных и повторил:

— Уведите их! Пусть свершится то, что должно свершиться.

Филиппа взирала на происходящее с ужасом. Она думала о семьях этих несчастных, которые останутся без кормильцев, думала о любящих женах, о матерях, оплакивающих сыновей, и понимала, что не может… не должна допустить казни.

Внезапно она опустилась на колени перед королем, схватила его за руку и произнесла:

— Милорд, вы всегда говорили, что любите и почитаете меня. И не один раз подтверждали ваши слова, выполняя мои просьбы и желания. Сейчас я больше всего на свете хочу, чтобы вы подарили жизнь этим людям… Если они будут повешены и умрут, я никогда не смогу забыть о них… Посмотрите на меня! Посмотрите на этих женщин! Мы живы и здоровы… Галерею строили в спешке. Наверное, эти люди сделали бы лучше, будь у них больше времени… Пожалуйста, милорд, прошу вас… Во имя вашей любви ко мне пощадите этих людей!..

Король молча смотрел на нее — на дорогое ему лицо с добрыми заплаканными глазами, на растрепавшиеся волосы, разметанные по плечам… Лицо, которое он привык видеть веселым, радостным, спокойным…

Он колебался. Она, не поднимаясь с колен, умоляюще взирала на него. Царило молчание.

Она заговорила вновь:

— Милорд, если вы не соблаговолите исполнить мою просьбу, я никогда уже не смогу быть полностью счастливой, потому что буду считать себя виновной в смерти людей, не желавших мне зла и всегда бывших верными вашими подданными.

Снова молчание. Наконец все услышали негромкие слова короля:

— Отпустите этих людей. Моя королева просит за них с таким рвением, что я не в силах отказать ей.

Филиппа закрыла руками лицо, по которому струились теперь слезы радости. Одобрительные крики толпы были оглушительными. Людей становилось все больше — видимо, слухи о происшедшем растеклись по ближайшим улицам.

— Боже, благослови королеву!

— Боже, благослови добрую королеву Филиппу!..

* * *

Графиня Эно возвратилась домой, довольная поездкой и убежденная, что ее дочь счастлива в замужестве и за нее можно не волноваться… Пока что…

Филиппа тоже была в восторге от свидания с матерью, от приема, оказанного ей королем, но одно обстоятельство омрачало удовольствие от прошедших торжеств. Не будучи искушенной в делах государства, она все же понимала, каких больших денег стоили все эти праздники, турниры и пиршества, — даже если вспомнить, что часть расходов окупилась с помощью даров ее матери. Не понимала она другого: почему ее родная крошечная страна так богата по сравнению с Англией? Неужели жители графства Эно хотят и умеют работать лучше, чем англичане?

Она заговорила об этом с Эдуардом, и он, вначале удивленный ходом ее мыслей, не мог затем не признать основательности и глубокого смысла ее вопросов. Действительно, хозяйство королевства отнюдь не процветает, во многих его графствах царит нищета. Возможности, которые существуют в любой стране, не используются, а потому нет притока денег и других богатств, торговля хиреет. В царствование его отца и потом при Мортимере никто не задумывался над тем, что запасы в казне не вечны, что их необходимо пополнять, а не только расходовать для собственного удовольствия, как это делали фавориты отца и матери.

Еще больше был удивлен Эдуард, когда услышал от Филиппы вполне зрелые суждения — правоту их он не мог ни признать — о производстве шерсти в Англии, шерсти, которая считается лучшей в мире. Филиппа сказала, что, как ей кажется, куда выгоднее было бы здесь же, в Англии, выделывать сукно из шерсти, вместо того чтобы отправлять ее в Низинные страны — Нидерланды и Фландрию, — откуда потом за бешеные деньги доставлять обратно готовую материю.

— Ты говоришь очень разумно, — похвалил он, — но, увы, наши люди никогда не отдавали должное ткацкому ремеслу. Они не привыкли работать так тяжело и усердно, как у вас во Фландрии. Им нравится держать овец, выгонять их на пастбище и ждать, когда наступит время стрижки.

— Но разве они не понимают, что станут гораздо богаче, если начнут как следует работать? — искренне удивилась Филиппа. — Стране необходимо процветание, Эдуард, тогда люди будут счастливее и спокойнее.

Он задумался над ее серьезными и справедливыми словами.

— Ты можешь сказать мне яснее, что у тебя на уме? — спросил он.

Ответ не заставил себя долго ждать:

— Я бы сделала вот что… Привезла бы в Англию лучших ткачей из Фландрии. Создала бы здесь целое поселение. Они начнут выделывать сукно… сначала немного, потом все больше… И у нас будут свои ткани, самые лучшие в мире.

— Моя мудрая королева! Но с чего же начать?

— Ты разрешишь мне написать одному человеку, самому искушенному в ткацком деле из всех, кого я знаю?

— Дорогая жена! Сделай это немедленно!..

Она так и поступила, и вскоре во Фландрию было отправлено ее послание к некоему Джону Кемпу. Если он согласится приехать в Англию с мастерами и подмастерьями, писала ему Филиппа, а также с необходимым имуществом, то будет находиться здесь под особым покровительством короля, ибо он, король, полон желания создать у себя в стране процветающее ткацкое производство и возлагает на означенного Джона Кемпа большие надежды…

Переписка затянулась — Джон Кемп пожелал многое прояснить и уточнить, прежде чем дать согласие, — но дело все же сдвинулось с места, и по прошествии года в графстве Норфолк зародилось производство шерстяных тканей, которому суждено было принести в будущем процветание не только этому графству, но и всей Англии на долгие-долгие годы.

* * *

А принцесса Элинор собиралась замуж. В избраннике — а им стал не кто иной, как Рейнольд, граф Гельдрес, — она видела нечто невообразимо привлекательное, даже возвышенное. Наверное, тут не обошлось без влияния рассказов Филиппы, но Элинор легко убедила себя, что у нее тоже любовь с первого взгляда. А может, так оно и было?

Ей исполнилось тринадцать, но многие девушки в этом возрасте уже выходили замуж, да и Филиппа была не намного старше, когда обручилась с Эдуардом.

Насколько Элинор могла видеть, ее возлюбленный пришелся по вкусу Эдуарду, и он одобрял предстоящий брак сестры.

Филиппа подозревала в этом одобрении причины политические и вновь стала задумываться, продолжает ли ее супруг помышлять о французской короне, потому что ему тогда необходимо заполучить как можно больше друзей и сторонников на континенте. Так поступили в свое время его мать и Мортимер, когда обратились к ее отцу, графу Эно, за помощью. «Если бы не политическая необходимость, — подумала она с содроганием, — они с Эдуардом никогда бы не встретились, не полюбили друг друга… Как много зависит от случая…»

Случаем было и знакомство Элинор с Рейнольдом. Счастливым ли — станет ясно только в будущем, но Филиппа надеялась на лучшее и искренне поддерживала в юной девушке родившееся первое чувство, тем более что знала: Эдуард хочет этого брака.

— …Ой, в нем столько, что так волнует… — сбивчиво говорила Элинор Филиппе об избраннике, и в самом деле очень волнуясь.

Филиппа соглашалась с ней.

— Правда, он такой старый, этот Рейнольд… — протянула Элинор и умолкла, ожидая, что собеседница станет яростно разубеждать ее, и так оно, к ее удовольствию, и произошло.

— Совсем не старый, — возразила Филиппа, — а, как говорится в таких случаях, искушенный и умудренный жизнью.

— А ты могла бы полюбить Эдуарда, если бы он до тебя был уже женат?

— Я полюбила бы его, что бы с ним ни случилось! — страстно воскликнула Филиппа.