Однако свои заботы она перво-наперво направила на валлийца Ифора. Пастух бредил, лицо его было прикрыто куском влажной ткани, а когда сестра Урсула откинула ее, Милдрэд даже замутило. Нос перекушен, половина лица располосована, щека просто отвалилась в сторону, открывая сочащееся розоватой сукровицей мясо, и сквозь разорванную мякоть были видны сцепленные окровавленные зубы. Да еще и рука пострадала.

Сестра Урсула сразу принялась за дело: поставила кипятить воду, раскатала полотняные повязки, стала перебирать какие-то склянки. Милдрэд пыталась ей помогать, рвала корпию[78], однако монахиня отказалась от помощи.

— Сама справлюсь. Если Ифор после такого ранения еще и ходил — а по рассказам пастушка Родри, когда он отправился за помощью, Ифор еще вставал, — то думаю, он свалился лишь этой ночью. Он достаточно силен, как все, кто постоянно живет на воздухе и в движении. Я пока только зашью ему лицо и постараюсь предотвратить заражение. От тебя же, девушка, будет больше толку, если ты поможешь Родри управиться с овцами.

После того как Милдрэд с Родри освежевали погибших овец — зашивать тут уже было некого, — светло-серое монастырское одеяние девушки все пропиталось кровью. Но переодеться было не во что, и она проходила в нем весь день. Родри еще пытался лечить одну из двух пастушьих овчарок, которым тоже, видимо, пришлось схлестнуться с волком, но та огрызнулась и, прихрамывая, отправилась куда-то в кусты.

— Сама себя залижет, — пояснил Родри. Когда хотел, он мог изъясняться на английском, хотя в большинстве случаев что-то лопотал на валлийском, из которого Милдрэд ничего не понимала.

Девушка вернулась в хижину, где монахиня толкла в ступе какие-то снадобья. Ифор уже был перевязан, так что полотняная повязка почти полностью скрыла лицо, однако по-прежнему горел и бредил.

— Он умрет?

— Посмотрим, — только и ответила сестра Урсула, продолжая свое занятие.

Милдрэд стояла рядом, переминаясь с ноги на ногу, пока та не подняла на нее глаза.

— Я вся измазалась, — заметила девушка.

— Река внизу в долине. Пойди, застирай одежду с золой, пока кровь совсем не въелась в ткань.

— Но во что мне переодеться?

Монахиня пожала плечами.

«Аха бы на моем месте сейчас такой рев подняла, что спокойствие этой сестры как ветром бы сдуло», — сердилась про себя Милдрэд.

У речки, носившей то же название, что и долина, — Кинллайт, — Милдрэд сняла верхнее одеяние, оставшись в одной рубахе, и долго терла золой следы крови, потом свернула платье жгутом и что есть силы била им по камням, опять терла, опять била и споласкивала в воде. А так как рубаха ее тоже была в крови, то пришлось выстирать и ее. И хотя вокруг не было ни души, Милдрэд залезла в самую гущу кустов, чтобы снять рубаху и переодеться в сырое холодное платье. Хорошо, что день выдался жаркий, но все же Милдрэд в мокрой шерстяной ткани показалось не очень приятно.

А потом выяснилось, что Родри ушел в селение и ей одной надо следить за овцами.

— Как это делается? — озадаченно спросила девушка у монахини.

Та сворачивала в рулоны разрезанные полоски сукна и посмотрела на Милдрэд с плохо скрытым раздражением.

— Следи, чтобы они не разбредались. Это простая работа. Дрок тебе поможет.

Дроком звали большую валлийскую овчарку, которая присматривала за отарой и справлялась куда лучше девушки. Милдрэд же то бегала со всех ног, то орала на этих глупых животных, которые просто пялились на нее, продолжая жевать траву и не сильно-то и боялись.

К сумеркам она совсем выдохлась. К этому времени вернулся Родри, принеся какой-то сверток. Парнишка был грязный, одетый в лохмотья из грубой коричневой ткани и, несмотря на жару, носил накидку из кое-как сшитых шкур. К Милдрэд он сначала обратился на валлийском, улыбаясь и указывая на склон, где в сумерках светлели овечьи спины. Потом, видя, что она не понимает, хмыкнул и сказал на английском:

— Ты хорошо справилась. А я принес тебе это, чтобы было удобнее. Бери, Олвен, — обратился он к ней, называя каким-то незнакомым именем, и опять заулыбался с довольным видом.

В свертке оказалось линялое платье из рыжей шерсти, без рукавов и с обтрепанным подолом, едва прикрывающим щиколотки. Зато к нему прилагался довольно красивый плетеный поясок из хорошо выделанной кожи.

— Я выпросил это у сестры для тебя, Олвен. А еще и это, — и Родри протянул ей небольшой округлый кусок чего-то серо-желтого.

Это оказался грубый обмылок из козьего жира и березовой золы. Милдрэд чуть поморщила свой хорошенький носик: это не душистое мягкое мыло, к какому она привыкла, даже не суховатое светлое, какое выдавали в монастыре. Но и это лучше, чем ничего.

— Ты довольна, Олвен?

— Почему ты зовешь меня Олвен? Мое имя Милдрэд Мареско.

Родри окинул ее с ног до головы почти по-мужски оценивающим взглядом и повторил с убежденностью:

— Олвен!

По сути девушке это было все равно. Куда больше ее смутило то, что в хижине, где лежал больной, имелась еще только одна земляная, покрытая овчинами лежанка, на которой уже устроилась сестра Урсула.

— А мне где спать? — девушка оглядела убогое пространство хижины.

Домишко, сложенный из больших грубых камней, был невелик, причем почти вплотную к нему примыкал хлев, где за плетенной из прутьев загородкой топталась, шумно вздыхая, большая бурая корова, которую в этот час доил Родри. Посредине, между двумя лежанками на земляном полу виднелся очаг из уложенных кругом камней, в нем слабо потрескивал огонь, а дым вытягивался в отверстие крыши из глины и веток.

— Где я буду спать? — повысила голос Милдрэд, так и не получив ответа.

Уже отвернувшаяся к стене сестра Урсула все же соизволила оглянуться.

— Я должна находиться подле раненого. Погода сейчас жаркая, и вы с Родри можете ночевать на дворе. Родри даст тебе овчину, чтобы подстелить. Да и дождя в ближайшее время не предвидится, — добавила монахиня, уже зевая, и вновь отвернулась к стене.

Так, чудесненько. Рассерженная Милдрэд уселась на пороге. Принесенную ей крынку молока и лепешку почти вырвала у Родри. Вот куда ее занесло. И все из-за Артура!

Ибо она думала о нем непрестанно, и ни дорога, ни стирка, ни возня с овцами не могли отвлечь ее от этих мыслей. В ее стремлении уехать из монастыря выразился как протест против сводничества настоятельницы, так и нежелание Милдрэд видеться с ним самим. Похоже, мать Бенедикта поняла это — глупой ее никак нельзя было назвать. А Артур… Что ж, Милдрэд слышала порой разговоры о таких мужчинах, которые умеют пленять невинных девушек ради выгоды, и могла корить лишь себя, что уступила обаянию этого плута с неожиданно благородными манерами и такими ласковыми глазами. А ведь Артур даже ни разу не коснулся ее, а единственную попытку Милдрэд пресекла решительно и бесповоротно. Но при этом Артур повел себя так, словно именно она была виновата перед ним. И она поддалась на эту уловку! Какую же власть приобрел над ней этот простолюдин, если она, наследница земель и огромного состояния, все это время жила лишь одной мечтой — встретиться с ним, дождаться его, оказаться подле него!..

Теперь Милдрэд казалось, что и его постоянные отлучки были лишь хитрыми приемами: как умелый укротитель, он то веселил и развлекал ее, то исчезал, вынуждая томиться в ожидании новой встречи. Милдрэд вспомнила, как ее отец натаскивал диких соколов: сначала кормил их и приручал к звуку своего голоса, потом заставлял голодать, а потом приманивал кусочком мяса, пока гордый сокол не смирялся и не начинал послушно садиться ему на руку.

И вот она так же стала почти ручной, сама тянулась к Артуру. С ним было так хорошо, ее переполняла радость, весь мир становился другим. Этот красивый парень, будто чародей из валлийских сказаний, умел изменять весь мир вокруг, даже ее саму. Ведь и сейчас ее сердечко замирало, когда она вспоминала, как он смотрел на нее — словно она одна в целом свете… А в действительности так он смотрел на многих. И самое неприятное, что мать настоятельница потворствовала ему, забыв, что именно она обязана оберегать честь юной родственницы.

О небо! Как все это обидно! Милдрэд уткнулась в ворох шкур, какие принес ей Родри, и горько плакала. Она еще никогда так ни из-за кого не рыдала. Ранее победы, одержанные над мужскими сердцами, казались всего лишь игрой, куртуазной забавой, которая только подтверждала ее уверенность в себе. Но тут она сама стала добычей, за ней охотился опытный хищник, который почти полностью очаровал ее, стал казаться лучше и интереснее многих, кто был выше его по положению, но не обладал и долей обаяния бродяги с именем легендарного короля. И она настолько поддалась его чарам, что, опомнившись, была готова хоть к овцам убежать, только бы подальше от него. Ибо Милдрэд понимала, что боится не столько Артура — она опасалась самой себя и того упоительного чувства, которое он разбудил в ней и с которым было столь сложно бороться.

Она заплакала уже навзрыд, раскачиваясь из стороны в сторону. И тут дверь хижины растворилась и на пороге возник силуэт сестры Урсулы.

— Это ты так ревешь?

Милдрэд постаралась сдержать рвущееся из груди рыдание.

— Мне страшно ночевать неизвестно где. И я боюсь волка! — нашлась она.

Монахиня глубоко вздохнула, даже погладила девушку по голове.

— Ну что ты, деточка. Волку нужны овцы, а не ты. Летом он не осмелится напасть на человека.

— Но на пастуха же волк напал! А Ифор вон какой здоровенный.

— Он напал потому, что Ифор сам набросился на него, когда хищник пытался уволочь овцу. К тому же после пира, какой волк устроил прошлой ночью на пастбище, он навряд ли сегодня явится. Так что иди, устраивайся возле костра. Да и собаки там.

Да, еще и собаки. Когда Милдрэд расположилась на овчине у костра, большой черный Дрок лишь покосился на нее и опять опустил на лапы свою большую длинную голову. Но потом из кустов, прихрамывая, вышла вторая овчарка по имени Лиса и неожиданно улеглась под боком девушки. Это была большая красивая собака с янтарными в свете костра глазами; Милдрэд стала ласково поглаживать ее по длинной черной шерсти, пока рука ее не опала, и она заснула с еще не просохшим от слез лицом.