Пастор на мгновение задумался, потом самым невинным тоном — невиннее быть не может! — сказал:

— А ведь вас разыскивают и нотариус леди Рид, и сэр Тобиас тоже… Наверное, с одной и той же целью. Я уверен, что леди Рид, мир ее душе, дама, отличавшаяся небывалой добротой, позаботилась о вас перед кончиной. Не лучше ли вам было бы встретиться с господином нотариусом и дядей Тобиасом, чем бежать из дома? Если, конечно, у вас не было уважительной причины, чтобы поступить так, как вы поступили… — закончил он, словно внезапно что-то заподозрив.

— Никакой причины, ваше преподобие! Благодарю от души! Сейчас же пойду к ним! — ответила Мери, расплываясь в улыбке до ушей.

«Милая, золотая, чудесная леди Рид!» — думала она, мчась по улицам и проулкам, и на сердце у нее было так легко, что она даже побаивалась: а не унесет ли ее на своих крыльях этот холодный ветер, который дует прямо в лицо?


Человек в Черном запросто вошел в комнату Сесили: дверь была незаперта. Вот уже два дня он рыскал по окрестностям, и на этот раз его хозяин останется доволен.

Он закрыл за собой дверь, тихонько повернув ключ в замке, и на цыпочках приблизился к кровати, где надеялся застать обоих — мать и сына. Замер перед опущенным балдахином, прислушался: из-за занавесок доносилось ровное посапывание. День уже рвется в окна, а здешние обитатели спят!

Он вытащил кинжал, отодвинул занавеску и — еле сдержал готовое уже вырваться проклятие: Мери Оливер опять от него ускользнул! Ну как, как, как это могло произойти, черт побери! Ага, перед самой зарей он на минутку отвлекся из-за нищего бродяги, который вертелся перед входом в харчевню, ужасно его раздражая… Что ж, тем хуже, решил Человек в Черном. Придется побеседовать с мамашей.

Сел на кровать, удивился нежности, написанной на лице будущей жертвы, да и собственному волнению при виде этой женщины в ее одинокой постели, но сразу же унял волнение и довольно грубо потрепал Сесили по щеке.

Она открыла глаза, улыбнулась и потянулась с грацией молоденькой кошечки. Потом посмотрела на склонившегося к ней мужчину, но вместо того чтобы испугаться, что было бы естественно, застонала в истоме и обвила его мускулистую шею исхудавшими руками. Несмотря на шрамы от полученных за долгие годы ранений, несмотря на печать лет, лежавшую на лице незваного гостя, она мгновенно узнала его.

— О любовь моя, здравствуй! — прошептала Сесили, находясь где-то посередине между этой реальностью, готовой обрушить на нее удар, и той далекой-далекой мечтой… такой далекой, что перепутала все воспоминания и вполне могла ее обмануть…

Человек в Черном подумал, что перед ним сумасшедшая, и решил использовать безумие женщины для своей выгоды.

Он позволил дурочке притянуть его к себе, коснулся губами искавшего поцелуя рта и с огромным удивлением почувствовал какой-то смутно знакомый ему вкус. Ему стало не по себе, он отпрянул.

— А я знала, знала, что ты вернешься, — повторяла между тем Сесили шепотом. — Я ведь так давно жду тебя, Том! Так давно…

— Где Мери Оливер? — спросил наемный убийца, не позволяя завладеть собой странному ощущению: будто бы часть его существа захотела поддаться этой ласке, будто бы слова этой сумасшедшей отозвались эхом в его давно заснувшей мертвым сном памяти.

— Мери? — удивилась Сесили, протягивая руку ко второй подушке, уже успевшей остыть. — Понятия не имею. Наверное, готовит для меня завтрак. Как ты когда-то. Помнишь, Том?

Человек в Черном кивнул. Нет, конечно, он не помнил. Он вообще ничего не помнил. Он родился с этой ужасной головной болью холодным февральским утром, и глубинное, могущественное желание убивать родилось вместе с ним и рождалось снова всякий раз, как он пытался силой проникнуть в тайну своего прошлого.

— Говори, куда дела нефритовый кулон! — потребовал он грубо, чтобы избавиться от развращающего действия ее нежности, из-за которой он переставал быть самим собой.

— Зачем он тебе, Том? Знаешь, он оказался дешевкой!

У Сесили было только одно желание: чтобы ее сон никогда не кончался.

— А вот и ошибаешься! — усмехнулся наемник. — Очень даже дорогая штучка! Потому как она — ключ от клада, а клад — со сказочными богатствами, поняла? И мне надо до них добраться. Давай говори живо, куда твой сын задевал кулон, и все ваши заботы окажутся позади!

Глаза Сесили заблестели.

— Значит, не зря Мери с ним никогда не расстается. О, Том, мы станем ждать Мери вместе, ты и я, как раньше, да, милый? Ты ведь помнишь, помнишь?!. Иди ко мне! — простонала она, снова притягивая его к себе.

Ах как сильно сжимает этот человек своими ладонями ее груди, столь щедро предложенные ему, потом передвигает руки выше, выше — до шеи, он гладит ее, ласкает… Сесили забылась, она счастлива, она наслаждается внезапно свалившимся на нее счастьем. Какая разница, во сне это или наяву? Она снова с Томом, снова с отцом ее Мери… Наконец-то, ведь она так его любила!.. И он ее любил!.. И, когда воздух внезапно перестал проникать в стиснутое горло, Сесили все еще не понимала, что Человек в Черном ее убивает.


Можно было задохнуться от этих едких испарений, что поднимались от Темзы, протекавшей рядом с харчевней. Бродяга привалился спиной к уличному фонарю, из пасти с редкими черными зубами сыпались отвратительные ругательства, ногой он отпихивал собаку: та охотилась за его жалкими припасами. Мери обошла кошмарную парочку стороной.

«Ох, никогда, никогда больше!» — порадовалась она про себя, благословляя леди Рид. Мери пока не знала, какими именно дарами наградила ее бабушка, но верила, что теперь-то уж денег хватит на то, чтобы вернуть Сесили надежду на лучшее будущее.

Девочка, проскользнув мимо трактирщика, который в это время бранился с женой, легко взбежала по лестнице и, распахнув дверь их с матерью комнаты, весело позвала:

— Сесили!

Та не ответила. Видимо, все еще мирно спала.

Мери машинально повернула ключ в замочной скважине и подбежала к кровати. Она попыталась разбудить мамочку быстрыми, легкими, но звучными поцелуями — ничего не вышло, Сесили решительно не желала даже шевельнуться. Сердце Мери забилось так сильно, что ей показалось, будто оно готово выпрыгнуть из грудной клетки.

— Мама, мама! — продолжала звать девочка, уже понимая, что это бесполезно.

Боль, которую она ощутила, осознав случившееся, была такой острой, словно ее изрезали на части по живому. Ей хотелось заплакать, но слезы не шли — наверное, ступор, сковавший все тело, мешал им пролиться. На лице Сесили было написано такое блаженство, какого Мери не могла припомнить у матери за всю свою жизнь. «Разве можно быть несчастной, видя счастье того, кого ты любишь?» — часто спрашивала мамочка таким тоном, словно утверждала: нет, нет, нельзя!

«Надо до отказа забить себе голову этим воспоминанием, — сказала себе Мери, — иначе я не смогу успокоиться, не смогу забыть о собственных страданиях, не смогу принять то, что человек принять не в силах». Смерть была так к лицу Сесили!.. «Прекрати, Мери, прекрати, не смей расстраиваться! Посмотри, как мамочка улыбается!» И все-таки Мери было так плохо, что хотелось выть в голос.

Тогда она решила бороться с накатившим на нее отчаянием и победить упадок духа. Выпрямилась, собрала десяток свечек — весь их с Сесили запас, — расставила вокруг постели и зажгла — под их светом мамочке будет теплее. Потом улеглась рядом, сложила Сесили руки на груди, как, помнится, сделал пастор Ривс, когда умерла леди Рид, и долго-долго смотрела на покойную.

Насмотревшись — хотя разве насмотришься! — поняла, что настало время снять с шеи Сесили эту дурацкую висюльку с изумрудом, которую мать даже в самые черные дни полной нищеты не разрешала отнести к ювелиру, называя ее своим военным трофеем, свидетельством победы над семьей отца Мери Оливера.

Склонившись над шеей матери, чтобы развязать узелок на шнурке или разорвать его, девочка заметила темные пятнышки. Такие синячки… Удивилась — откуда бы? — и стала рассматривать пристальнее, ближе… А когда сообразила, что это отпечатки пальцев, отпрянула, похолодев.

Ей это показалось немыслимым, невозможным, непостижимым. Кому и зачем понадобилось душить Сесили? Чем она могла провиниться? Сесили же — воплощенная доброта! «Была… была воплощенная доброта…» — поправила себя Мери. Схватила одну из свечек и поднесла огонь так близко к подозрительным следам на шее матери, что едва не подпалила ее тонкие серебристые волосы. Что ж, приходится признать очевидное: мать все-таки задушили, и нет никаких сомнений — это умышленное убийство!

Совершенно разбитая, уничтоженная, девочка откинулась на грязноватые подушки и стала поглаживать, едва-едва касаясь пальцами, любимый, самый любимый на свете лоб… Сесили часто так ласкала ее, своего ангела… Взгляд девочки блуждал по холодной темной комнате, цепляясь за дряхлую покосившуюся мебель.

Она не понимала. Нет. ОНА НЕ ПОНИМАЛА!

В произошедшем не было никакого смысла. Тем более что ничего не украли. Вот же она, висюлька на шее Сесили. Что еще у них можно взять… Да, изумруд на месте, но ведь убийца, склонившись над жертвой, просто не мог его не заметить! А тогда — почему? Из-за чего он убил?

Вопросы терзали Мери совершенно невыносимо, сейчас она закричит… Нет, кричать бесполезно, надо что-то делать, что-то делать, если ничего не делать — уничтожат, если ничего не делать — впадешь в уныние, сколько раз с мамочкой так бывало!.. Мери спрыгнула с постели, вытащила из-под продавленной кровати сундучок, от которого так и брызнули по всей комнате тараканы и пауки. Открыла его, поставила на стол, быстро уложила туда все их скудное имущество — раньше это всегда делала Сесили, когда им нужно было срочно переезжать.

Только она успела захлопнуть крышку, ручка двери дрогнула, чуть повернулась. Мери запаниковала, инстинктивно отпрянула к стене. С той стороны донесся недовольный голос домовладельца: