— Да ну, пустяки! — воскликнул Корнель, взял Мери за руку и потянул к строению, внутри которого привязанные перед кормушкой лошади дружно хрумкали сено. А там показал лесенку со ступеньками-перекладинами, ведущую наверх, где оказалось нечто вроде площадки, на которой хозяева складывали запасы сена и соломы. Спутник предложил девушке подняться первой, решив заодно еще и насладиться зрелищем. Мери, в простоте душевной, принялась взбираться и обнаружила, что у нее ужасно болит все тело — казалось, ей в жизни не добраться до сеновала. А Корнель вдобавок шлепнул ее насмешливо по заднице.

— Эй! Только не вздумай еще когда-нибудь повторить такое! — заорала она и, едва взобравшись наверх, повалилась на спину, растирая себе внутреннюю поверхность бедер.

Моряк не удержался от смеха, но заметил:

— Не переживай! Два дня — и обо всем забудешь…

— О чем? Что у меня когда-то были ноги? — устало усмехнулась Мери.

— Что ты ходила пешком, прежде чем залезть на лошадь! Даже раньше: ночь поспишь и захочешь снова в седло.

Мери вытянулась на импровизированной соломенной постели. Ей уже ничегошеньки не хотелось… Корнель лег рядом, повернулся к ней лицом.

— Задуй фонарь, — посоветовала она, зевая так, что едва не вывихнула челюсть, — не то еще перевернем его во сне…

Корнель послушался, думая о том, что спать вот так, с ней под боком, вовсе не входило в его намерения. Но он все-таки сжалился над сразу же ровно задышавшей девушкой и решил, что она более чем заслужила отдых.


Ослепительная молния распорола небо, и Мери вскочила, повинуясь рефлексу моряка, готового встретить шторм. На крышу обрушился сильный и частый дождь. Ледяной ветер, ворвавшийся сквозь открытое окошко, распахнул ставни, девушка задрожала от холода и подошла закрыть их. Через это окошко конечно же и поднимали на сеновал со двора тюки сена. Тело ныло теперь еще сильнее, чем перед тем как она легла. Оставалось только рухнуть на солому, проклиная Корнеля, убедившего ее сесть на лошадь, когда она вполне могла идти пешком. Мери повернулась к нему спиной, уверенная, что он спит. Потерла себе плечи, руки, чтобы хоть немножко согреться, а то уже совсем закоченела.

— Иди сюда! — шепнул Корнель и протянул руку, вот-вот дотронется.

Мери не ответила, но сердце ее забилось, как сумасшедшее. Она изо всех сил гнала от себя мысль о теплом теле, к которому можно было бы прижаться. Впрочем, Корнель не дал ей много времени на это: крепко обнял, чтобы передать свой жар.

— Удивительно, какая же ты бываешь дурочка иногда! — Он просунул свою единственную руку между полами ее камзола.

Мери, не в силах устоять, прижалась-таки спиной к горячему бугру, выступавшему под его штанами.

— Ага! Понравилось! — Моряк явно старался набить себе цену, поворачивая подругу к себе, чтобы поцеловать.

Она не стала отбиваться: все ее существо жаждало Корнеля.


Погода по дороге до самого Парижа так и не улучшилась, дожди не прекращались, а главное — было ужасно холодно. Сбывалось именно то, чего больше всего страшилась Мери. Раньше она толком не оценивала масштабов беды — может быть, потому, что в Бресте рыбакам всегда хватало на жизнь.

Они пересекли пояс крепостных укреплений вокруг столицы Франции, и город показался девушке невероятно грустным, несмотря на красоту домов с фахверковыми стенами, чередовавшихся с новыми постройками сплошь из камня. Путники не особенно смотрели вокруг: суета тут была в общем-то точно такой же, как в любом другом городе, но Мери очень быстро поняла, что крики, раздававшиеся вокруг, не были зазываниями уличных торговцев, да и толпы собирались вовсе не ради того, чтобы посмотреть кукольное или театральное представление. Какие-то люди, взобравшись на подмостки, обращались с речами к зевакам, призывая тех собираться в группы и открыто выражать свой гнев.

Народ голодал. Два или три раза Мери с Корнелем вынуждены были огибать площади, которые собирались пересечь, не решаясь рисковать собственной безопасностью. Возбужденные подстрекателями к бунту люди бросали камни в закрытые ставнями окна булочных и слышали оттуда крики: «Больше нет зерна — больше нет хлеба!» — или мольбы: «Мы тут ни при чем, оставьте нас в покое!»

Путники обменялись тоскливыми взглядами, они и не представляли себе, что ситуация окажется настолько трудной.

Одну из церквей, мимо которой пролегал их путь, как обнаружила Мери, взяли в осаду женщины с детьми на руках и старики. Одни коротали время, сидя на паперти, другие лежали поперек ступенек, как цыгане после ярмарочного представления.

До слуха девушки доносились стоны и жалобы, перемежающиеся с молитвами.

— Во всем эти проклятые гугеноты повинны!

— Кто ж еще, разумеется, они!

Такими репликами обменялись двое мужчин с недобрыми взглядами и хмурыми лицами. К этим двоим Мери с Корнелем в тот момент как раз приближались.

— С тех пор как наш король отменил Нантский эдикт[2], все и пошло прахом! — продолжил первый.

— О чем тут спорить! — согласился второй. — Эти безбожники нас попросту сглазили. Я убежден, они душу продали дьяволу, лишь бы отомстить нам за то, что мы добрые католики!

— Давай-ка объедем их, — предложил Корнель, направляя своего коня подальше от разгорающейся, как он чувствовал, смуты.

Эти двое мужчин своими дурацкими речами способствовали росту волнений в городе, и без того забродившем, как плохое вино. С каждым днем здесь умножались убийства, насилие, грабежи. И вооруженные патрули лейтенанта королевской полиции господина Ла Рейни ничем тут помочь не могли, хоть и пытались поддерживать порядок, разгоняя толпы.

Прямо перед Корнелем и Мери в людском потоке, заполнившем улицу, какая-то женщина закричала:

— Держите вора! Держите! Держите его!

Мери видела, как из ниоткуда возникли стражники в красных мундирах и погнались за расталкивавшим людей и лошадей парнем с краденой корзиной на голове — он, наверное, был уверен, что так не потеряет ничего из содержимого.

Корнель вел Мери вдоль этих бурлящих, кишащих народом улиц, избегая только тех, где мостили дороги, и отпихивая саблей несчастных, хватающихся за стремена его лошади в тщетной надежде сорвать подвешенный к поясу всадника кошель.

Он остановился в центре квадратного двора с колодцем, украшенного жардиньерками. Портик дома словно бы провис под тяжестью клематиса, а женщина, вышедшая на крыльцо, показалась Мери столь же милой и приветливой, как и фасад ее двухэтажного жилища. Всадники отвели лошадей в находившуюся слева конюшню и поручили их заботам конюха с простым, добрым лицом.


Маргарита Тюрсан, нахмурив брови, вытирала руки о фартук. Когда приезжие подошли ближе, она наконец узнала племянника и воскликнула:

— Господи ты боже мой! Филипп, неужели это ты?

Минуту спустя они уже пылко обнимались, Мери же никак не могла отойти от изумления: надо же, у Корнеля, оказывается, есть имя, а она-то никогда его не слышала! Она подошла, когда тетушка с племянником оторвались друг от друга.

— Тетя Маргарита, это Мери!

— Мери? — Тетушка наморщила лоб, с подозрением всматриваясь в матроса.

— Это долгая история, — улыбнулся Корнель. — Скажи, у тебя осталась хоть одна меблирашка, которую мы могли бы снять?

— Увы…

— Так-таки ни одной? И даже комнаты нет?

— Ах, если бы я знала раньше!.. — Она призадумалась, затем лицо ее просияло: — А ведь есть одна квартирка, только там еще не закончен ремонт. Она будет готова дней через десять, не раньше, ну разве что ты поможешь… А до тех пор я поселю вас в бывшей комнате Дени. Там сейчас кладовая, но в последнее время запасов так мало, что два матраса легко в ней поместятся. Я хотела бы предложить вам что-нибудь получше, дети мои, но… Но пока — все равно добро пожаловать! Вы ужинали? — спросила она, обнимая Мери за плечи, ее задорный, смеющийся взгляд и улыбка были точь-в-точь, как у Корнеля.

Хозяйка пригласила гостей следовать за ней, и Мери услышала, как она шепчет на ухо племяннику:

— Твоя матушка могла бы написать мне, что ты женился. Ну и как я выгляжу в глазах твоей жены?

К величайшему удивлению девушки, Корнель всего лишь засмеялся и поцеловал тетку:

— Не волнуйся ни о чем — Мери не придает никакого значения таким пустякам!

Ужин оказался скудным: жиденький супчик с капустой и репой, в котором плавало чуть-чуть отварного мяса. За столом Корнель рассказал хозяйке дома, что Мери — англичанка и католичка, что она сильно привязана к своему изгнанному с родины королю и собирается предложить тому свои услуги, чтобы вернуть Якову Стюарту английский престол, который отнял у него Вильгельм Оранский. Маргарита одобрительно кивала, глаза ее блестели — наверное, ей пришелся по вкусу горячий патриотизм гостьи. А когда племянник закончил рассказ, она засыпала Мери множеством вопросов, на которые та с удовольствием ответила.

— Боже мой! Значит, вы бились со своими? — воскликнула потрясенная женщина, прижав руки к груди, когда Корнель сообщил, что его подруга наравне со всеми принимала участие в абордаже.

— Увы, мадам, эта война несправедлива, — вполне искренне вздохнула Мери. — Друг перед тобой или враг, у тебя один закон: выжить во время боя.

Маргарита согласилась, истово крестясь, и Мери заметила, какие красивые и белые у нее руки.

Так они беседовали еще примерно час.

Хозяйка поведала им, насколько ей трудно содержать дом и насколько она одинока с тех пор, как муж сломал себе шею, упав с крыши, куда забрался, чтобы заменить разбитую черепицу. К счастью, перед смертью он успел найти этого молодого англичанина, Томаса, который за комнату с пансионом помогает ей вести хозяйство. Продолжая осуществлять планы мужа, продавшего свое дело, чтобы приобрести этот особняк, они закончили сейчас ремонт в шести меблированных квартирах и трех комнатах, отвечая на просьбу якобитов — приверженцев английского изгнанника, короля Якова II, которых уже не вмещает Сен-Жермен-ан-Лэ, и теперь она может поддерживать вполне приличное существование на плату за эти помещения, да еще очень довольна тем, что они здесь ведут себя тихо.