— А меня это ничуть не удивляет, — заявила Мери, доедая простоквашу. — Эмма никогда не скрывала, во всяком случае, от меня, что страшно честолюбива и что вышла замуж только для того, чтобы заполучить титул и состояние.

Форбен кивнул, явно довольный тем, что его интуиция сработала верно, и добавил:

— Признаюсь совершенно искренне, что меня всегда тянуло к красивым женщинам, а эта ведь очень красива, куда красивее других, но ее способ жить, действовать, выглядеть… понимаешь, я чувствую фальшь… она меня раздражает, эта твоя Эмма… рядом с ней — как под угрозой неведомой опасности… Понятия не имею, от чего умер Жан, но я не удивился бы, узнав, что она тут замешана. Так же, впрочем, как не удивился, узнав, что она шпионка. Берегись ее! Держись от нее подальше! У этой женщины тысяча обличий, и единственное, что роднит эти обличья — способность к предательству.

— Ну а если я такая же, как она? — предупредила возможное обвинение Мери. Как ей было не вспомнить, сколько раз она сама замечала сходство их жизненного пути, да и уроки, которые давала Эмма, но вспомнив все это, сразу и встревожилась, и не захотела походить на мадам де Мортфонтен — уж слишком сильную ощущала привязанность к капитану. А вдруг он испугается такого их подобия, вдруг отвергнет ее по той же причине?

— Можно родиться в одинаковых условиях, Мери, можно одинаково нуждаться в детстве и прилагать одинаковую силу воли к стремлению выбиться из нищеты, можно даже использовать для своих целей одинаковое оружие. Разница проявляется с приходом момента истины — момента, когда один человек благодарит того, кто его поднял, благословляет руку дающего, а другой… другая отсекает эту руку, чтобы не делиться полученным. Я верю своей интуиции, она никогда меня не подводила.

Эмма не рассказывала Мери о том, при каких обстоятельствах скончался ее муж, как, впрочем, и не выражала ни малейшего огорчения его кончиной, и Мери вынуждена была признать, что предположение Форбена вполне может подтвердиться вескими доказательствами. Ей достаточно оказалось воскресить в памяти приказы, которые отдала Эмма «садовнику» Джорджу, желая отделаться от непрошеного ночного гостя. Да уж, Эмма не из тех женщин, которые позволят докучающим им людям себя обременять…

Что же до обещаний мадам де Мортфонтен и порывов ее страсти, Мери и гроша ломаного не поставила бы на кон, доказывая на пари их искренность. Эмме слишком по сердцу любовные игры, и она слишком ценит свободу, чтобы чем бы то ни было всерьез себя связывать. Тем более — узами любви.

Зато искренность Форбена трогала Мери по-настоящему. Он не скрывал от нее ни того, что небогат, ни того, что ему не сильно везло поначалу. Он из хорошей семьи, происхождения самого что ни на есть благородного, но, если не считать жилья в Сен-Марселе близ Тулона, у него больше ничего и не осталось. Родители лишились всего, имя было забыто при дворе, и Клоду пришлось самостоятельно, посвятив себя морскому делу, восстанавливать честь фамилии. Обучение мастерству проходило прямо в море — в двенадцать лет он отправился в первое свое плавание на галере. Позже прошел с эскадрой вице-адмирала д’Эстре вдоль берегов Вест-Индии, а на корабле под командованием де Дюкена участвовал в кампании у побережья Алжира.

Однако уже имевшейся славы ему всегда казалось мало, он двигался и двигался вперед, постоянно — в выгодном для себя свете, так что удивленный король счел возможным поручить верному слуге важную миссию: Людовик XIV послал Форбена в Сиам для того, чтобы укрепить связь между французским монархом и тамошним королем. Сиамского короля настолько очаровал деятельный и изобретательный европеец, что он назначил его главным из своих адмиралов, присвоив ему имя Опра Сак Дисон Грам.

— Ох, какой же я тогда был пылкий, какой стремительный во всем, что за гордыня меня обуревала!.. — вспоминал Форбен. — Я возвращался из Сиама в таком восхищении собственной персоной, что решил: сразу по приезде иду в корсары! Мне хотелось завоевать в море всеобщее уважение, хотелось, как молодому петуху, совершать подвиги на глазах у всех — казалось, что в чьем-то пересказе они многое теряют. Государственный секретарь по морским делам месье де Сэньлэ в то время пообещал Жану Бару, что тот получит фрегат, ну я и записался к нему в команду.

— Вы хорошо ладили? — спросила Мери, счастливая от того, с какой беспощадной прямотой Форбен говорит с нею о себе самом.

— Поначалу — да, несмотря на очевидную разницу в темпераментах. Бар замкнут и осторожен, я открыт и склонен к авантюрам, он молчун и скромник, я крикун, скандалист и фанфарон. Он типичный бретонец, я — средиземноморец. Тем не менее мы дополняли друг друга, так что разница характеров шла на пользу обоим… до того знаменательного дня, когда мы с ним схлестнулись по поводу того, как поступить с торговым караваном, который нам поручено было охранять. Бар уверял, что нужно пройти вдоль острова Уайт, я же — что совсем наоборот, потому как иначе не избежать встречи с корсарами. Он руководствовался опытом, я — инстинктом. Бар высмеял меня, и мы двинулись по тому курсу, который предложил он. Ну и все произошло так, как я предсказывал. Нас взяли в плен и бросили в тюрьму.

— Но вы же там могли сгнить живьем! — воскликнула Мери. — А как вас освободили?

— Освободили! — рассмеялся Форбен. — Как же, освободили нас! На это нечего было и надеяться. Мы сбежали, и нам помог в этом один родственник Жана Бара. Он принес напильник — и с решетками на окошке было покончено.

— Очень любезно с его, родственника этого, стороны… — заметила Мери, подкатываясь котенком под бочок к любовнику.

Она просто обожала такие минуты — после любви, когда они были… как соучастники чего-то, как заговорщики. Форбен нежно поцеловал ее в лоб, потом продолжил, счастливый тем интересом, какой девушка проявляла к его историям.

— Все это оказалось не так уж просто… Сам-то Бар говорил, что мы не думаем о последствиях, считал побег предприятием безрассудным и надеялся, сидя за решеткой, дождаться, пока король заплатит выкуп, назначенный за наше освобождение. А я… я, конечно, верил его величеству, но вот веры в наших тюремщиков, которым было бы куда приятнее, чтоб мы сдохли, чем наоборот, мне явно не хватало. Мы спорили, спорили, и в конце концов я ему пригрозил: будешь, мол, объяснять, куда я делся, нашей страже… И у него не стало выбора…

— Бесился, небось, да?

— Без этого не обошлось, — усмехнулся Форбен. — Тем более что я был ранен в плечо, не мог ему помогать, и, когда мы раздобыли лодку и сели в нее, ему пришлось одному грести от Плимута до Дюнкерка!

Мери прыснула:

— Теперь я лучше понимаю, чего вы не поделили! Объяснил причину!

— Нет, ты еще не все понимаешь. Ты не представляешь, до какой степени низости наше соперничество довело Бара, — помрачнел капитан. — Он на меня злился, но присматривался ко мне и сумел извлечь для себя выгоду, пользуясь тем, что природа наградила меня гордыней. И он знал, что для меня честь превыше всего, важнее любой добродетели, и что я лучше умру, чем стану просить о чем-то. А я надеялся, что когда он предстанет перед его величеством и министром, то поведет себя как честный, порядочный человек (я же все-таки в душе-то считал его таковым!) и признает как собственную тактическую ошибку, так и проявленную мной отвагу, благодаря которой королевская казна осталась в целости и неприкосновенности. Ничуть не бывало! Он даже не подумал поступить так, он сказал, что нам не повезло, и присвоил себе инициативу побега…

— И ты промолчал!!! — Мери была вне себя от ярости.

Форбен крепче прижал к себе подругу. Лежа на спине в кровати с задернутым пологом, он чувствовал у себя под боком горячее тело Мери, ноги их переплелись, он наслаждался ощущением того, как страстно она ему сочувствует, как трепещет, всем своим существом отзываясь на его рассказ, — он любил это ощущение точно так же, как любил ее смех, ее подзадоривающий взгляд исподлобья… День ото дня он ощущал все большую близость с нею и все сильнее в нее влюблялся.

И все-таки он подавил в себе новую волну желания, завершая рассказ:

— Мне было не положено вмешиваться по рангу, да и мои принципы не позволили бы мне вмешаться. Между тем слова Бара никаким сомнениям при дворе не подвергались, и наши дороги разошлись. Дальше он проявлял все большую дерзость и отвагу, чтобы подтвердить свою ложь и не потерять расположения короля, а заодно и все большую жестокость, ну и стал героем, мужество которого затмило мое… А знаешь, я не сержусь на него за это, — добавил Форбен. — Двор переменчив, а мой темперамент мало подходит для его игр. У меня слишком цельная натура и чересчур много гордости, и я способен закусить удила и оскорбить тех, кому должен хранить верность и беспрекословно повиноваться. Бар куда хитрее. Он умеет — ради карьеры — отстраниться, подняться над ситуацией. Увы, в этом мире далеко не всё решают поступки, и уметь казаться порою важнее, чем быть… Тогда как на самом деле признательности заслуживают одни только результаты дела, которое ты делаешь.

Эти слова Мери тоже сохранила в тайной кладовке своей памяти, после чего позволила наконец чувственному порыву капитана осуществиться, и их затопила волна страсти.

Когда они наконец все-таки оделись, Форбен, чувствуя, что близость разлуки не мешает им обоим все глубже погружаться в непривычное состояние сумасшедшей влюбленности, горестно заявил:

— Я женат на океанской волне, Мери… И эта любовь слишком цельная и слишком моя, чтобы я мог ее делить даже с тобой. Не надо отдавать мне душу! Я как ветер — непостоянный, легкомысленный, то тихий, то громовой, порой ласковый, порой невыносимый… И я люблю свободу, поэтому способен лишь на короткую стоянку в порту, не больше того…

— Давно поняла это, мой капитан, — прошептала Мери, ничуть ему не веря.