Но вскоре все само собой разъяснилось. Субботним днем глянула в окно, а там чудеса расчудесные… Там Танюша идет по двору в белом платье, с белым цветком в волосах, в накинутой на плечи белой шубке. Под складками платья живот выпирает горой. А рядом с ней – крепыш в черном костюме. И еще люди какие-то – с улыбками, с цветами… Стало быть, свадьба. Танюша замуж выходит! Вот это да, вот это новости…

– Нет, Кать, ты погляди только! Погляди, что делается, а? – всплеснула руками Ольга, забежавшая, как всегда, на пару минут и задержавшаяся на долгое чаепитие, – ей в роддом пора, а она белое платье напялила и замуж быстрей побежала! Хоть бы подождала, когда сорок дней пройдет! Хотя, наверное, это Валерка не захотел ждать… Он такой, с ним не забалуешь…

– А кто это – Валерка, Оль?

– Да я особо не в курсе… Но говорят, он бандит.

– Кто?!

– А чего ты так вскинулась? Да, обыкновенный бандит… И папа у него был бандит, недобиток из девяностых. Это у них семейное, наверное. Леня, пока жив был, этого Валерку и близко к Таньке не подпускал! А теперь чего, теперь можно.

– Да откуда он вообще взялся? Я никогда его раньше не видела…

– А ты никогда ничего не видишь и не знаешь. Ты ж у нас гордая. А этот Валерка, между прочим, давно по Таньке убивался, еще со школы. Даже с Никиткой твоим дрался.

– Правда? Надо же, а я и не знала. Никита мне не рассказывал…

– Так ты особо и не спрашивала, наверное.

– Да, ты права. Я не спрашивала, а он не рассказывал. Теперь и самой удивительно – почему… Как-то не сложилось у нас близости с сыном. Да, ты права…

– А Валерка, смотри-ка, молодец! Добился-таки своего счастья. Пусть и с чужим ребенком, а все честь по чести, в загс Таньку повел. Потом, глядишь, и ребенка на себя запишет… Знаешь, как моя бабка раньше говорила? Мол, пусть корова хоть с кем гулеванит, а теленочек-то все равно наш, к хозяйству приплод.

– Надо же, Оль… Бандит, а какой благородный!

– Ага… Знаешь, Кать, я вот не понимаю до конца подобных поступков… Это что, любовь такая сильная, что ли? Это ж как надо свое мужское самолюбие в трубочку свернуть, а?

– Да нет, Оль… Я думаю, здесь благородством и не пахнет. Я думаю, это такой способ мужского самоутверждения, что ли… Ты посмотри, посмотри на Танюшино выражение лица! Ни грамма счастья, только униженная благодарность и чувство вины. Нет, не верю я в благородную любовь, всегда за ней стоит какая-то мерзкая подоплека…

– А я верю! Верю, несмотря ни на что! Любовь – она ведь такая, зараза, безрассудная абсолютно. Любят ведь саму суть человека, его природу, даже если эта природа от другого беременная…

– Хм. Суть, говоришь? Природу? Не знаю, Оль… Вот и Марьяна мне так же примерно пыталась толковать… А только я все равно этого не понимаю, хоть убей. Видно, не дано мне. Обездоленная моя суть в этом плане. И природа тоже обездоленная.

– А я – наоборот… Я все эти дела в себе чувствую, Кать. Но у меня к судьбе другие обиды. Почему, к примеру, в мою суть и в мою природу никто ни разу в жизни не влюбился, а? Почему одним – все, а другим – ничего?

– Не знаю… Может, у тебя суть некачественная, а, Оль? Подпорченная, как и у меня?

– Да ладно, ты-то не прибедняйся! У тебя-то как раз все в жизни было. Вон, двух сыновей родила!

– Так родить – дело не хитрое. А толку что?

– Ой, не гневи Бога, услышит… Кстати, как там у Никитки дела? Давно ты не хвасталась.

– Никитка женился, Оль.

– Да ты что?! И ты молчала? А чего он так рано женился? И свадьба была?

– Нет. Они в Англии расписались, свадьбу решили потом делать, в Москве.

– Ух ты… Значит, невестку пока и в глаза не видела?

– Нет. Да успею еще… А если честно, и не особо хочется…

– Почему так?

– Не знаю. Сама не пойму. Как-то плохо мне, Оль. Апатия страшная, глаза на мир не смотрят, будто все мимо меня… Такое чувство в последнее время, будто жизнь свивается кольцом и душит, душит…

Сделав неожиданное признание, Катя сглотнула с трудом, отвернулась, пряча набежавшие на глаза слезы. Ольга помолчала, потом проговорила сердито:

– Это что еще за новости, а? Ты же медик, сама должна понимать свое состояние! Расквасилась, смотри-ка… Лучше витамины себе прокапай. И таблетки начинай пить, заместительные гормоны. Приходи завтра ко мне в лабораторию, я тебе все анализы сделаю.

– Да при чем тут анализы?.. Я ж не про то…

– А я как раз про то! Нет, а чего ты хочешь, милая? Вот ты мне все время советуешь, чтобы я в свидетельство о рождении почаще заглядывала, а сама? Сама-то когда в него последний раз глядела? Возраст, пора уже и к себе с нежной и трогательной любовью отнестись. Возраст, матушка, возраст! Отсюда и депрессия, и астения, и психозы…

– Ну, для старческих психозов мне рановато вроде! – неожиданно для себя рассмеялась Катя, ободренная Ольгиным уверенным голосом.

– А сейчас все болезни молодеют, Кать, сама знаешь. Вон, вчера тридцатидвухлетнюю бабу в неврологию с инсультом привезли, представляешь? Ну куда это годится, а? Ей еще стриптизить можно, в короткой юбке ноги задирать на танцполе, а тут – инсульт…

– Да уж… Наверное, у меня тоже инсульт, только душевный. Правда, мне сейчас очень плохо, Оль… И Леня мне говорил что-то такое, он меня предупреждал… Проснешься, говорил, однажды, а душевного спокойствия уже нет… А еще говорил, что кровь – не вода… Что я обязательно пожалею…

– Да ерунда, Кать! Мало ли, что Леня говорил. Жизнь гораздо более простая штука, чем мы себе придумываем. Нет, надо тебе обязательно витамины прокапать, и посмотришь на мир другими глазами!

– Я прокапаю, Оль. Спасибо тебе за поддержку. Пей чай, Оль…

Не помогли ей витамины. Какие тут витамины, когда за окном каждый день меняется картинка? Вот увезли Таню на «Скорой» в роддом… Вот появилась во дворе колясочка, аккурат под апрельское солнышко. Валера новую машину купил, загоняет во двор. И того не понимает, что нельзя этого! Ребенку бензиновыми парами дышать вредно. И музыка эта громкая из машины – тоже на весь двор… Тупая музыка, однообразная. Бум-бум. Бум-бум. Валера ходит по двору, дергает под этот ритм головой. И складки на мощном затылке тоже дергаются. Танюша тоже ходит по двору, как в воду опущенная. Все время глаза в землю. А какая раньше была веселушка и попрыгунья, если вспомнить!.. И Надя опять намывает свой белый экран… Соскучилась по нему за зиму.

Что ж, действительно сумасшедший дом, ни убавить, ни прибавить. Нет, не надо больше глядеть в окно. Сколько можно? Надо успокоиться, жизнь идет своим чередом, и все счастливы. Никита счастлив, Танюша счастлива… Муж Валера ее любит, ребеночка народившегося тоже любит. Валера даже безумную тещу любит. Вон как нежно табуреточку для нее тащит, как тазик с водой ставит и тряпочки приготавливает. Еще надо поискать такого мужа Валеру…

Ничего, Танюша, это жизнь, такая, какая есть. Что из нее получилось, то получилось, и это надо принять. Замечательные слова, золотые, хоть и сакраментальные. С одной стороны, в словах золото, с другой – оплеуха. Нет, а как без оплеухи, кому нынче легко? Некоторым, которые в окно за тобой наблюдают, недавно тоже в лицо пощечиной прилетело – любить, мол, не умеешь… Еще и чудовищем обозвали… Очень, между прочим, больно было.

Ничего, девочка. Справишься. И я справлюсь. Да, твой отец был прав, и кровь таки не вода, но я справлюсь. Я просто не буду больше смотреть в окно…

Часть 3

Да, Леня был прав, царствие ему небесное. Четыре года с его смерти прошло, и четыре года с того памятного разговора прошло. А будто вчера было. Кажется, даже голос Ленин журчит в голове теми же скорбными нотками, немного удивленными – «…как жить-то будешь, Кать?.. Глядеть будешь изо дня в день на ребеночка… Со стороны будешь глядеть… Жалко мне тебя, Кать…»

Да. Ей и саму себя теперь жалко. Можно, конечно, на внучку Марусю из окна глядеть, никто ей этого запретить не может. Но… Это ж настоящее издевательство над собой получается. И даже в болезненную привычку перешло – из окна на ребенка смотреть. Можно, конечно, к ней подойти с какой-нибудь конфеткой-пряником, посюсюкать по-соседски… Но ведь это и будет – по-соседски. Подойдешь, как к чужому ребенку. Нет, лучше не надо… Лучше вообще никак. Да и Татьяна этого не приветствует. Однажды она вот так подошла – Маруся еще крошкой была, в коляске лежала. А Татьяна сзади ей в спину как выстрелила:

– Не надо, Екатерина Львовна… Не подходите к Марусе, пожалуйста. Никогда.

– Почему? – обернулась она, виновато втянув голову в плечи.

– Потому что мне больно, Екатерина Львовна. Вы сами разве не понимаете? Я вас прошу. Не подходите. Пожалуйста.

Ее тогда особенно поразило это «Екатерина Львовна». Никогда она для Танюши Екатериной Львовной не была, всегда тетей Катей. А тут… Столько отчуждения в голосе. Прямо мороз по коже продрал.

С тех пор она стала опять шмыгать от крыльца к калитке, не поднимая глаз и здороваясь торопливо. И Грише наказала особо по двору не разгуливать. Была, конечно, мыслишка еще и забором разгородиться… Поставить его вдоль двора, отдельную калитку на улицу соорудить и не наблюдать грустных картин…

Да, хорошая мысль была. Но потом она ее отбросила. Потому что из-за забора и внучку Марусю не увидишь. Нет, лучше уж так…

Да, годы идут, все меняется. Недавно Маркелов умер. На поминках собрался старый костяк больницы, решили в администрацию города петицию написать – пусть, мол, Маркелову переулку официальный статус присвоят. Потому как все его называют Маркеловым, а на самом деле он переулок Лесной. Говорят, в администрации «добро» дали. Недавно Ольга пошутила – теперь, мол, и ты, Катя, вполне можешь числиться законной леди Макбет Маркелова переулка…

Хм. Смешно. Какая из нее леди Макбет – теперь-то? Нет, Ольга, теперь другие леди свои правила устанавливают, те, которые деловые, которые на дорогих иномарках ездят. И в Маркеловом переулке почти во всех домах жильцы поменялись, и большинство из них не имеет к больнице ни малейшего отношения. Владелец большого супермаркета, например, или сын милицейского начальника с семьей… Дома вверх полезли надстройками, заборы бетонные выросли, асфальт новый проложили, и даже тополя все до одного вырубили, будто они им мешали. Не узнать Маркелова переулка, одно название и осталось, словно в насмешку. Хоть оно теперь и официальное, а толк от него какой? И главврач в больнице нынче молодой да резвый. Не главврач, а бизнесмен. Когда оперативку проводит, так и кажется, будто в каждом глазу зеленая долларовая бумажка светится.