– Гришенька, срочно беги во двор, зови Никитку обедать! Только без Тани, ладно? Ее не зови. Скажи, у мамы очень голова болит…

– А у тебя правда голова болит?

– Ой, да какая разница! Не в моей голове дело! Я ж тебе объясняю – надо сказать так, чтобы Таня осталась, а Никитка домой шел обедать! Мне с ним поговорить надо.

– Так я и скажу, что тебе с Никитой поговорить надо… Чтоб он один приходил, без Таньки… – пожал плечами Гриша.

– Нет, нет! Это же неудобно, сам не понимаешь, что ли? Нельзя быть таким простым, сынок.

– Хм… А зачем лишние сложности городить, если можно не городить? Зачем про больную голову придумывать?

– Сложности всегда нужны, Гриша. Лучше сложности городить, чем простотой обходиться. Простота – это для дураков, а сложности придуманы для умных, понял? Надо всегда уметь сказать так, чтобы человек не обиделся, но сделал именно то, что тебе от него нужно.

– Ага. А все вместе это называется лицемерие, да?

– Сынок, ты чего?.. Неужели мама тебя лицемерию учит? Думай, что говоришь. Да и нет тут никакого лицемерия. Что плохого в том, если схитрить немного, тем более для пользы дела?

– А в чем польза, не понял?

– Ну… Чтобы Таня не подумала чего… Чтобы не обиделась…

– А чего Таньке вдруг обижаться? Она вроде нормальная девчонка.

– Ой, ладно, хватит рассуждать! Какой же ты зануда вырос, однако. Совсем с толку сбил! Что, трудно сделать так, как мать просит? Тоже, нашелся правдоискатель! Иди давай, зови Никиту!

Гриша снова дернул плечом, будто стряхнул с себя недовольство. Вроде того – все равно я прав. Повернулся, вышел, слегка хлопнув дверью.

Понятно, что ж… В этом доме все умные да честные правдоискатели, одна мать дура. Надо же, выросло какое чудо, весь повадками в отца. Хоть и не видел его никогда, но гены, гены! Куда от них денешься?

Катя хмыкнула, принялась резать хлеб. Рука дрогнула, порезала палец. Видно, глубоко порезала, кровь так и хлынула. Господи, да что ж это такое?! Совсем нервы сдают! Устала, в отпуск пора… О, кровищи-то, кровищи…

Через пять минут, возвращаясь из гостиной на кухню с перебинтованным пальцем, вдруг остановилась в коридоре у зеркала, глянула на себя. Какая она все-таки страшненькая… Бледная. Худая. Испуганная. Серые глазки как две глубокие дырки. Две поперечные морщинки на переносице. И волосы тусклые. Еще и палец перебинтованный. А внутри сирена тревоги звучит, от которой дребезжит сердце. Тревога за сына, за его судьбу. Да уж, материнские тревоги красоты не добавляют…

А впрочем, неважно. Красота – дело наживное. Если выспаться хорошенько, да лицо подкрасить, да прическу навертеть… Ничего еще. Только-только сороковник разменяла, какие годы для женщины? Как говорил Аркадий Райкин – если меня в тихом месте прислонить к теплой стенке…

И заставила себя улыбнуться – ничего, поживем еще. Будут еще тихие места и теплые стенки! Вон, старшего сына, считай, уже вырастила… Главное, его в обиду судьбе не дать!

Никита и Гриша уже сидели за кухонным столом.

– Мам, ты что, порезалась? – уставился на ее палец Никита.

– Да, так получилось… На сегодня я инвалид, пальчик болит. Давайте, мальчики, ухаживайте за мной. Вон в той кастрюльке борщ, в сковородке котлеты. Вперед, мальчики!

– Да, мам, конечно… – засуетились оба, вставая из-за стола.

– Никит… – тихо проговорила Катя, улыбнувшись. – Нам надо с тобой день спланировать, когда поедем документы в институтскую приемную комиссию подавать…

– Не понял?.. – глянул на нее удивленно Никита. – Ты что, со мной хочешь поехать?

– Да. А что?

– Но… Зачем, мам? Что я, один не справлюсь? Тем более, мы с Танюхой уже договорились…

– О чем вы договорились?

– Так мы же вместе поступать будем! Вместе и документы подавать поедем.

– А она что, тоже в политехнический собралась?!

– Ну да…

– И тоже на радиофак?

– Ну да…

– Так у нее же тройка по математике! И по физике! Куда ее понесло, она же чистый гуманитарий! Ей одна дорога – в педагогический. Может, хоть туда на бюджетное место попадет. Кто ее на платном учить-то будет? И без того на Ленину зарплату живут, у Нади пенсия по инвалидности совсем смешная. Нет, какая глупая девчонка, ничего не соображает! А Леня знает, кстати, что она за тобой хвостом потянулась? Надо ему сказать…

– Мам! Давай мы сами разберемся, ладно?

– Ой, да чего вы там разберетесь? Ясно же, что она на радиофак не поступит.

– Поступит. Я ей помогу. Вытяну как-нибудь.

– В смысле – вытянешь? Это каким же образом?

– Ну… И свое задание успею решить, и ее. Главное, нам надо попасть в одну аудиторию.

– А если тебя поймают?

– Не поймают.

– Никита, что ты говоришь, господи! Зачем так рисковать? Нет, этого еще не хватало!

– Да мы разберемся, мам, не волнуйся… Нам самое главное, чтобы вместе. А там уж как получится. Мы по отдельности существовать не можем.

– Ты что ее, так сильно любишь?

– Мам, ты спрашивала уже.

– И все-таки?

– Да, люблю. Очень сильно люблю. И она меня любит. А чего ты на меня так смотришь, будто только сейчас об этом узнала? Мы же с рождения с Танькой вместе…

– Но это еще не значит, что у вас любовь, Никита! Ну, вместе, и что? Мы вон тоже с Таниным отцом все время вместе. И на работе вместе, и в одном дворе годами толчемся, и что? Мне тоже в него влюбиться надо, так по твоей логике выходит?

– Мам, ну чего ты ерунду говоришь… Это ж совсем другое… И вообще, я не понимаю, чего ты сердишься? Тебе Таня не нравится, да? Но ты же ее с рождения знаешь! Она всегда тебе нравилась, а тут вдруг разонравилась. Так же не бывает, мам!

– Нет, Никит. Нравится, не нравится, не в этом дело.

– А в чем?

– Но Таня же… Как бы это тебе сказать…

Хотела сказать напрямую, да быстро передумала. Потому что не услышит Никита ее доводов, не поймет по молодости, по горячности, по влюбленности. Еще и обидится и в черствости заклеймит. Ему же сейчас все будущие житейские проблемы ерундой кажутся, морем по колено на фоне влюбленности-то! Нет, тут надо хитрее быть, жестче… Надо придумать что-то такое, необычное… Причем срочно придумать, сию секунду принять решение!

Хотя – чего его принимать?.. Вот оно, созрело уже в подсознании, само наружу просится. А что делать – на данный момент другого выхода нет, надо сына спасать.

– Мам, ты чего замолчала? Ты же хотела что-то про Таню сказать?

– Про Таню? Да, про Таню… А что я хотела? Не помню уже… И вообще, Таня так Таня, тебе виднее. Я вовсе не против Тани. Но послушай меня, сынок… Знаешь, мне в последнее время одна мысль покою не дает… А что, если… Если я тебя в Москву учиться отправлю? К отцу? Ты как? Поедешь?

В наступившей звонкой тишине было слышно, как во дворе шлепает о пластик мокрая Надина тряпка. Никита замер, смотрел на нее с ужасом. Борщ лился из ложки, не донесенной до рта.

Она и сама испугалась только что ею произнесенного. Надо же, как все легко выскочило, будто щелкнул в голове рычажок… А было, было опасение, что ни за что не сможет произнести эти слова. Но вот, произнесла, и гром небесный не грянул, земля под ногами не разверзлась. И что теперь с этими словами делать? Если уже вылетели? Улыбнуться да пойти на попятную?

– Да ладно, не пугайся раньше времени, сынок. Сама не знаю, чего вдруг в голову пришло. Хотя… Если как вариант рассматривать? А почему бы нет, Никитушка? Если подумать… Давай я подумаю, и ты тоже подумаешь, хорошо? Время еще есть…

Всю ночь потом ворочалась без сна, прислушиваясь к своим ощущениям. Домысливала ситуацию задним числом, одновременно опасаясь, что проснется прежняя боль-обида…

Странно, но боли не было. И обиды тоже. Зря опасалась. Видимо, боль и обида развеялись с годами… Начали уходить тогда еще, когда Павел перезвонил сразу после того памятного разговора с Марьяной. Голос в трубке был решительным, но слегка сбивающимся на волнение:

– …Если ты настаиваешь, я согласен, Кать. Я больше не приеду. Только прошу тебя, пожалуйста, не отказывайся от денег! Давай так и договоримся – меня в жизни детей нет, но деньги от меня ты получаешь исправно. Пусть они ни в чем не нуждаются. Можешь им про материальную сторону вообще не рассказывать, если хочешь.

– Хорошо. Я согласна.

– Спасибо и на этом. И помни, Кать, пожалуйста… Я всегда на связи, в любое время. И я буду ждать – вдруг ты передумаешь, вдруг поменяешь свое решение и разрешишь мне… Я всегда готов…

– Хорошо. Пусть будет так.

– И еще… Не говори детям ничего плохого про меня, ладно?

– Слишком много условий, Павел. Но я постараюсь. Извини, уж как получится. Жизнь сама рассудит, кто из нас хороший, а кто плохой.

– Конечно, конечно, Кать. Помни – я всегда жду звонка…

Катя вздохнула, перевернулась на другой бок, поправила под головой подушку. Надо спать. Сколько можно ворочаться, завтра голова будет болеть. Ах да, завтра же воскресенье, можно отоспаться… И все-таки, что делать с Никитой? Может, и правда его к отцу отправить? Взять и позвонить Павлу с утра, совершить материнский подвиг… А что, и впрямь… Что-то героическое в этом есть…

С мыслью о «подвиге» она и заснула. Под утро вздрогнула от странного звука – что-то брякнуло-упало на кухне. И следом донесся испуганный Никитин шепоток:

– Тише ты, Гришка… Аккуратнее нельзя? Маму разбудишь!

– Эй… Что там у вас происходит? – подняла сонную тяжелую голову от подушки.

– Да мы на рыбалку собираемся, мам… Извини… Мы уже уходим…

Вскоре тихо щелкнула замком входная дверь. Скрипнули доски крыльца под сыновними шагами. Послышался звонкий хохоток Танюши во дворе… А, ну конечно. Куда же без Танюши-то! Вот липучка какая, а? И даже на рыбалку за Никитой увязалась! Нет, это уже ни в какие рамки…

Разозлилась, и сон как рукой сняло. Лежала, смотрела в утреннее окно. Медленно, со скрипом вызревало внутри решение… Да что она, не мать своему сыну? Если для сына надо, к черту остатки гордыни, обиды и боли, или чего там еще, вместе взятого? К черту, к черту!