Не смогла встать, преодолеть ступор. Еще и затошнило вдобавок. Сидела, смотрела, как Никитка с удовольствием наяривает мыльной щеткой по ковру. И Танюшка тоже… Еще и успевает поглядывать на Никитку с восхищением. А Надя поливает ковер из шланга…

Сумасшествие явное, беспредельное. Почему Никитка участвует в этом сумасшествии? Ох, тошнит… Нет, как жить во всем этом, а? Что делать-то?!

* * *

Паша приехал в субботу утром, тихо открыл дверь своим ключом. Катя оттого и проснулась – от шороха ключа в замочной скважине. Сердце заколотилось то ли тревогой, то ли волнением – не ждала его так рано. Если считать, что отпуск оформлял на неделю, не раньше понедельника должен был появиться. Потому и врасплох застал.

И опять Никитка выскочил первым, рванул в прихожую, дробно стуча по половицам голыми пятками. Катя накинула халат, пригладила торопливо перед зеркалом волосы, вышла из спальни…

Паша улыбался, нежно прижимая к себе Никитку. Глянул на нее через эту улыбку и тут же отвел глаза. Потом вообще отвернулся, зашептал сыну что-то на ухо. Катя нервно прислушалась – что он там ему шепчет? Объясняет свое неожиданное отсутствие? Извиняется? Лучше бы ей объяснил да извинился… Хоть как-то объяснил. Или придумал бы удобоваримое что-нибудь. Ради приличия хотя бы. Она же, вон, вполне прилично себя ведет, не скандалит. А могла бы…

Хотя и понятно, что не скандалит от испуга. От состояния крайней подавленности, в которое Паша ее загнал. Вон, голос какой заискивающий получился, даже сама не ожидала. Заискивающий и по-детски писклявый:

– Паш, ты завтракать будешь? Я сейчас чайник поставлю, умоюсь да причешусь только. Никитка, пойдем умываться, что ты к папе прилип? Он же устал, наверное… Иди сюда, Никитка!

– Я с папой пойду умываться! Да, пап? Я по тебе так скучал! Прямо очень-очень!

– Да, сынок. Я тоже скучал… Очень…

Паша нехотя спустил Никитку с рук, слегка подтолкнул в спину – иди, мол, я сейчас… И глянул Кате в глаза. Робко и в то же время отчужденно-решительно. Сердце у нее сжалось от страха, а слова, заискивающие и писклявые, рвались наружу и дальше, будто она ими не управляла.

– Паш, а что тебе на завтрак приготовить? Омлет или яичницу? Чай или кофе? В холодильнике, кстати, борщ есть! Очень вкусный получился! Может, борща поешь, а? Я разогрею…

– Не надо, Кать. Я в поезде успел позавтракать. Сейчас переоденусь и в больницу пойду.

О-о-о… А голос-то у Паши все-таки виноватый! И такой же почти заискивающий! Неловко тебе, да, после всего домой заявляться? Сбежать сбежал, а возвращаться неловко?

– Паш, а зачем в больницу? Тебя там никто не ждет, ты же вроде как в отпуске… Я тоже думала, что ты раньше понедельника не приедешь… Или вообще… Ну, то есть…

Смешалась, прикусила губу. Совсем не то хотела сказать. И Паша молчит, смотрит на нее исподлобья. Вроде как подгоняет – ну же, договаривай! Ты думала, что я вообще домой не приеду, да?

Нет, не дождешься, дорогой. Не подарю я тебе такого подарка, сама на выяснение отношений нарываться не буду. Фигушки.

– Как съездил, Паш? Все хорошо? Устал, наверное? А Никитка и впрямь тебя ждал, ждал… Каждый день спрашивал – когда папа приедет, когда папа приедет! Надоел даже! Так ты не ответил – тебе чай или кофе, Паш? Или борща?

Крутилась по кухне, а сама думала почти злобно – смотри, смотри в мое улыбающееся лицо, ага! Слушай мою заискивающую болтовню. Чувствуй себя еще более виноватым. Вон как тебя от виноватости корежит, аж побледнел весь!

– Кать… Послушай меня, пожалуйста… Ты же умная, Кать, ты все понимаешь. Ну зачем ты…

Шагнул к ней решительно и уперся взглядом в Никитку, замершего в дверях гостиной.

– Пап… Пойдем, я тебе покажу что-то! У меня же пожарная машина есть, мне вчера мама в магазине купила! Пойдем…

– Иди… – тихо приказала Катя, не оборачиваясь от плиты. – Он так хотел тебе эту машину показать…

– Пожарная машина? – послушно шагнул Паша к Никитке. – Ух ты, здорово… Ну, пойдем, похвастаешь…

Ушли. Вскоре из детской послышались их глухие голоса – Никиткин, восторженно высокий, и Пашин, одобрительно бубукающий. Катя усмехнулась, вздохнула, сняла с плиты чайник. Пока они с игрушкой возятся, можно пойти умыться.

Из ванной услышала, как хлопнула входная дверь. Выскочила с зубной щеткой в руках, заглянула в детскую… Никитка самозабвенно возил по полу красную пожарную машину. Паши не было.

– А где папа, Никит?

– На работу ушел… Там же дяди и тети болеют, им плохо без папы… Он их полечит и обратно домой придет. И тогда будет со мной играть…

– Да? Понятно. Ну, ладно, что ж…

А хорошо, что ушел. По крайней мере, можно с духом собраться. Подумать. Сообразить, в каком виде свою главную новость преподнести. Свой главный подарок для тебя, Пашенька. Пиковый козырный туз.

Да, хочется более-менее достойно его преподнести, чтобы не просто так, с бухты-барахты и не обухом по голове, а чтобы красиво… Чтобы закрыть разом все вопросы, свести на нет ужасное положение, в которое они оба вляпались. Обнулить эту дурацкую Пашину измену, будто и не было ее никогда… И страх тоже обнулить, и подавленность… Но как, как это сделать, чтобы красиво и просто было, без напряжения? И получится ли – красиво и просто?

Неужели опять романтический вечер? Стол накрывать, хлопотать нижним бельем, дышать духами и туманами? Фу, как это неправильно все, глупо и пошло… И сколько можно кружить по гостиной, как раненая тигрица в клетке, и бороться с нервной тошнотой, подступающей к горлу… Что, что там, на кухне… А, про кашу забыла, каша сгорела… Надо новую варить Никитке на завтрак. Ох, нервы уже ни к черту… Довела сама себя до истерики. А кстати, молока нет! Надо к Наде сходить, у нее всегда можно молоком разжиться. Да, хоть по двору пройтись… И взять себя в руки, в конце концов! Ничего же страшного не случилось! И голову ломать нечего! Ну, пусть будет романтический вечер, подумаешь! Такая новость, которую она собирается преподнести мужу, и более дорогого стоит…

Не хочется к Наде идти. Никитка может и чаем с бутербродом на завтрак перебиться, не барчук. Вообще уже ничего не хочется.

Села на стул, глядя в окно. Какая суматоха внутри, не думать бы ни о чем… Не суетиться… Сидеть и смотреть в окно. И ждать, когда все само собой разрешится. Но ведь не бывает так, чтобы все само собой…

Вдруг захотелось выпить. Никогда не возникало такого странного желания, а тут… Хотя бы глоток вина! Туда его, в свою суматоху, чтобы разогнать ее по углам к чертовой матери!

Подскочила, распахнула створки верхнего шкафчика, где обычно хранилось спиртное. Так, что тут… Одни конфеты и коньяк. Почему благодарные пациенты дарят одни конфеты и коньяк? Почему на хорошее вино воображения не хватает? Ладно, пусть будет коньяк… Самый лучший, армянский, пять звездочек. Это Паше дарили. Вернее, его дома не было, когда пакет принесли. А она взяла. И Паше ничего не сказала. Он же благородный и честный, он бы не взял…

Ухватила бутылку за горлышко, ощущая, как нервно дрожат пальцы. Наверное, от ненависти. От собственной мерзко пугливой суеты. От страха и суматохи. От упадка духа. От неприязни к себе, в конце концов. Но больше всего – да, от ненависти к мужу, по вине которого она испытывает неприязнь к себе. Боже, как сложно все… И как просто на самом деле. Сейчас, сейчас мы эту суматоху построим по стойке «смирно»…

Открутила крышку на бутылке, плеснула в чайную чашку. Пока несла к губам, успела одуматься – нельзя же. Нет, чего выдумала? Нельзя! Ребенку же вредно! Что за блажь в голову пришла? Все, хватит, хватит… Так нельзя больше. Надо и впрямь себя в руки брать…

После обеда отвела Никитку к Наде. Танюшка выскочила из детской, запрыгала вокруг радостно:

– Ура, ура! Мы играть будем! Весь день и весь вечер! Ура!

– Надь… А ночевать Никитку оставишь?

– Конечно… Чего спрашиваешь? Сейчас обедом его накормлю, только полы домою…

– Да он обедал, борща поел…

– Ну и хорошо. А чего ты такая, Кать?

– Какая?

– Не знаю… Румяная вся. И глаза блестят лихорадкой. Не заболела, нет?

– Нет… Нормально у меня все.

– Кать, а что у вас сегодня? Праздник какой, что ли? Я видела, Паша приехал… Он где был-то?

– Да так… По делам ездил. Ну, я пойду, Надь?

– Иди, иди, не беспокойся! Я Никитку и накормлю, и спать уложу вовремя. Отдыхай! Встречай мужа!

– Только сладкого ему не давай…

– Да знаю я. У Танюшки, вон, тоже щечки красные. Иди, не беспокойся… А мне надо еще полы домыть…

Стол она все же накрыла. И свечи поставила. Прическу сделала, глаза подмазала. Открыла новый флакон с польскими духами «Может быть». Надо же, название какое… Дурацкое, как и весь этот вымученный романтизм. Одно хорошо – пока суетилась, нервы успокоились. Можно просто посидеть у окна, поглядеть в наплывающие сумерки. Что-то часто она стала застывать взглядом в сумерках. Не к добру. Так и навсегда застыть можно.

А Паша все не идет. Уже за окном темно стало, в переулке фонари зажглись. И в комнате темно, неуютно. Встала, шагнула к выключателю, свет люстры полоснул по глазам… Нет, так еще хуже. Лучше уж темнота. Можно прилечь на диван и смотреть, как плавают серые тени по потолку. Машина по переулку проехала – тени зашевелились, побежали за светом фар. Хлопнула калитка – сердце зашлось дробью… Паша идет? Да, его шаги по крыльцу… Замедленно-обреченные, будто на голгофу поднимается. Тихо зашелестел ключ в замочной скважине…

Вошел и чертыхнулся, неосторожно хлопнув дверью. Слышно, как снял плащ в прихожей. Тихо чмокнула дверца холодильника…

Ну все, хватит. Встала с дивана, включила свет, вышла на кухню. Паша обернулся на нее удивленно:

– Ой… А я думал, вы с Никиткой давно спите… В окнах темно…

– Никитка у соседей ночует, Паш.

– Почему?

– Да так… Ты ужинать будешь? Вообще-то я в гостиной накрыла. Пойдем!

Прозвучало почти приказом. Паша подчинился молча. Сел за стол, чуть отодвинул от себя тарелку, сложил руки ковшиком. Вздохнул тяжело. Еще раз вздохнул…