Наталья Майорова - Лед и пламя

Но вот вожак подплыл к странной девушке, склонил шею… Ее белые руки и его шея, сплетение, их отражения в воде… Его красный клюв и пламя ее волос… Хрустальные треугольники сходятся в том месте, где стоит девушка… Лебеди берут пироги из ее рук… Она что-то гортанно говорит им, проводит рукой по белым перьям… Дикие птицы не ведут себя так. Даже домашние гуси не очень-то дают себя трогать незнакомым людям – шипят и клюются… Лебеди ее знают?! Но кто же она?!

Тем временем девушка закончила кормить птиц, приласкала вожака и взмахом руки отпустила восвояси. Лебедь медленно заскользил обратно к камышам. За ним последовали остальные.

Девушка отвернулась и, раскинув руки, пошла по бревну на берег. По мере того как она в мокрой, почти прозрачной рубашке выходила из воды, подтверждались все предположения Сержа относительно ее фигуры. У девушки были сильно развитые бедра и грудь и невероятно тонкая для таких форм талия. Маленькие кисти и ступни и длинная шея. Она напоминала статуи древневосточных богинь, олицетворяющих плодородие и сладострастие одновременно.

Уже у самой кромки леса девушка обернулась и сложным движением руки не то попрощалась, не то что-то сказала наблюдающим за ней лебедям. Ее безмятежное, какое-то отрешенное лицо странно не сочеталось со знойной зрелостью тела и огненными завитками волос.

Когда Серж, чертыхаясь и обдирая руки об колючки дикой малины и ежевики, добежал до противоположного берега озера, там уже никого не было. Единственным подтверждением реальности только что произошедшего были следы шарабана в грязи и лепешка необычно жидкого конского навоза. Должно быть, в лесу конь нажрался ягод и теперь у него был понос.

Как ни странно, охота ездить на прииск у нового управляющего не пропала. Гордеев его интерес поощрял, много беседовал с молодым человеком, не о горном деле, конечно (в нем он сам смыслил не более Сержа), а как бы о жизни, о правилах управления людьми. В тот день говорили о рабочих и их претензиях.

– В чем-то они ведь правы. Они – люди, участники процесса, а не винтики в механизме. Была договоренность… они рассчитывали на эти деньги, строили какие-то планы…

– Лишний раз в кабак сходить, – буркнул Иван Парфенович, продолжая, однако, терпеливо слушать.

– А что им еще-то здесь делать? Театров не предусмотрено! Послушайте, Иван Парфенович… Если б они душой за дело болели, как вы… как Печинога… они бы поняли, конечно, и не возмущались. Но ваше дело им – чужое. И знают они только, что их обманули. А когда человека обманывают…

Серж осекся. Представил себе вдруг московского обывателя, почему-то в стеганом халате, сидящего за столом в пахнущей мышами комнатенке и грустно взирающего на желто-розовые бумажки с замысловато исполненной надписью «Золотой лебедь». Нет, совестно ему не стало. Просто доказывать что-то Гордееву расхотелось.

– Что примолк-то? Развел фантазии! – Иван Парфенович, не подозревавший, разумеется, о видениях своего управляющего, сердито пристукнул ладонью по большой тетради в черном коленкоровом переплете, лежавшей перед ним на столе. – Верно Виноградов писал о тебе: всё идеалы да возвышенные чувства! «Участники процесса»! – передразнил, скривившись. – Сюда-то заглядывал, нет? Где у меня капиталы все и на что рассчитаны – знаешь? Копейки нет свободной! Да если я начну, как ты, с идеалами… – Он явно ожидал возражений, но их не последовало. Тогда, помолчав секунду, он проговорил нехотя: – Насчет того, что – люди, ты, конечно, прав. Ну вот и давай… Объясни им там, не как Матвей, – по-человечески… А денег нет! Скажи: выйдет добрать за октябрь – дам при расчете, нет – пусть весны дожидаются. Все, разговор окончен.

«По-человечески!» – с усмешкой повторил Серж, выходя из конторы. Да уж, трепаться мы можем. Равных нет… Он, щурясь от света, поглядел в солнечное небо. Было тепло и безветренно, и почему-то почти с болью ощущалось, что ясная осень доживает последние деньки. Вот скоро – может, и завтра! – падет мгла, и холод, и ледяной дождь, и белые мухи… Ну и ладно! Посмотрим, так ли страшна хваленая сибирская зима. Он сорвал с куста прутик с желтым листком и, беспечно посвистывая, направился к конюшне.

Однако попасть на прииск он в этот день не сумел. Недалеко от поворота на Кузятино – там, где росли три сосны из одного неохватного комля, – из кустов вывалился вдруг то ли медведь, то ли дикий лесной человек, а на самом деле – гордеевский кучер Игнатий. Увидел всадника – и кинулся навстречу:

– Батюшка! Димитрий Михайлович! Вот прямо-таки Бог послал! Сюда, сюда скорее! – Ухватив Огонька за повод, он едва не потащил Сержа с седла, торопливо объясняя: – Завязли! Говорил, нельзя сюда сворачивать, да этот косоглазый черт уперся: проедем, и все тут! Как же! Проехали! Завязли как есть! А я один, что я могу?..

Вид у него был самый что ни на есть отчаянный: без шапки, с ног до головы в грязи, даже на вздыбленных волосах и бороде – бурые брызги. Серж перевел дыхание, чувствуя, как тает стиснувший было сердце страх. Всего-навсего Игнатий. Всего-навсего завязли.

И что, так и буду теперь всю жизнь обмирать по всякому поводу, подумал он ожесточенно. Нет уж. Надо разобраться!

– Сейчас разберемся, – заявил он и шагнул с дороги следом за кучером.

Идти пришлось недолго. Они пробрались напрямик через колючий малинник – Огонек фыркал и упирался, но Игнатий тащил его железной рукой, – потом впереди открылась большая прогалина; в жухлой траве еще торчали кое-где черные пни, следы давнего пожара.

– Вона, – Игнатий мотнул бородой, показывая куда-то вбок, – кузятинские тут ходят, протоптали тропку, мол, до самого до места – это Алеша-то мне, – вот мы и сунулись с таратайкой!

Тропа бежала, с краю задевая прогалину; а подальше, за деревьями, нашлась и таратайка. Маленькая тележка, весело расписанная зеленым и желтым, предназначалась в гордеевском хозяйстве для недальних выездов. Хороша она была тем, что всего два человека – если один возьмется сзади, а второй ухватит под уздцы лошадей – смогли бы выволочь ее из любой ямы. Например, из той, в какую она угодила сейчас: в эту колдобину дожди все лето лили воду, а пихты расстилали над нею лапы, оберегая от солнца, – вот и вышла такая ловушка, что бедная таратайка завалилась почти набок, высоко задрав колесо.

Игнатий тут же начал объяснять, что ловушку он загодя заметил и сумел бы миновать, если бы Орлик сдуру не шарахнулся. Серж перебил, оглядываясь:

– Так ты что, один? Зачем же, в самом деле…

– Он не один, – послышался совсем близко голос, и в следующий миг он увидел Машу Гордееву.

Она стояла, придерживаясь за ствол березы. В платке с кистями, повязанном почти по-деревенски, и в широком салопе, одна пола которого тяжело повисла, темная от грязи. Пушистые светлые пряди выбивались из-под платка, точно как в тот раз, когда Серж увидел ее на крыльце собрания, – и, как и тогда, она показалась ему очень тоненькой и хрупкой – на излом – в этом ворохе неуклюжих одежд.

Вот именно: на излом, подумал он, невпопад вспоминая петербургскую хрустальную девочку. Да уж, та – хоть и хрустальная, а поди сломай. Согнется и тут же выпрямится, еще и тебя хлестнет наотмашь. А эта…

Смотрела эта, надо сказать, весьма сердито, будто не кто иной, как Серж, подтолкнул ее экипаж в колдобину, и, когда он приблизился к ней, попятилась. А он открыл было рот, чтобы озвучить удивление и заботу: каким, мол, ветром вас, Марья Ивановна, сюда занесло, да не ушиблись ли! – но вовремя догадался закрыть. Маша – совершенно цела, это видно. И без дурацких вопросов лучше обойтись. Он молча поклонился, сняв фуражку.

– Здравствуйте, Дмитрий Михайлович, – проговорила она отрывисто и, держась за березу, сделала еще один осторожный шаг назад, – вы очень вовремя появились. Только тут грязно.

Серж улыбнулся.

– Постараюсь не утонуть.

– Да какое! – радостно взмахнул руками Игнатий. – Вам, барин, сюда и не надо – вы лошадей… За Орликом только глядите, чтоб не взбрыкнул, он, стервец, могет, – а так полегоньку и вывезем!

Ни Орлик, ни его сотоварищ и не подумали взбрыкивать. Смиренно моргая, они тянули изо всех сил. Серж предложил припрячь еще Огонька, но Игнатий только весело мотнул бородой. И очень скоро таратайка вывернулась из грязи, как коряга, отчаянно громыхая составными частями, – и прочно встала на сухое место.

– Слава тебе госс… – выдохнул кучер.

Серж обернулся к Маше, стряхивая с рукава ошметки грязи. И увидел на ее лице неловкую улыбку, готовую вот-вот исчезнуть.

– Все-таки испачкались, – улыбка исчезла, Маша нахмурилась, – мне кажется, вам это невыносимо. Помню, как вы чистились тогда, в собрании…

Улыбка мелькнула вновь, Серж подхватил ее и засмеялся:

– Это точно! Меня в детстве дразнили «брезгливый кот».

– Вот странно! Зачем тогда пошли горному делу учиться? Тут без грязи не обойтись.

Ничего особенного не было ни в вопросе, ни в ответе, который надлежало дать: мол, именно для того, чтобы справиться с лишней брезгливостью, – но Сержу стало вдруг не по себе. Невесть откуда всплыла паническая мысль: она – тоже что-то знает?! Он не сразу нашелся и, обозлившись на собственное малодушие, молча обругал себя идиотом. Машенька же, не дождавшись ответа, отвернулась и громко окликнула:

– Алеша! Ты где? Уже можно ехать!

Вслед за чем среди стволов возникла, приближаясь, коренастая фигура в треугольном малахае, надвинутом на ухо. Остяк Алеша покуривал трубочку, плоское лицо – безмятежно, в узеньких глазках – отблеск мысли, улетевшей в звездные дали.

Игнатий, приводивший в порядок сиденья таратайки, буркнул что-то очень грубое про Алешу, но – тихо, и тут же поспешно перекрестился. Серж, местным суевериям не подверженный – хватало своих! – осведомился в полный голос: