Петропавловский-Коронин. Странный тип, к которому как-то враз не подберешь определения. Вроде бы из дворян, из богатых, а стало быть, с детства привык к роскоши, к определенному уровню. Чего ж потянуло в нигилисты? Как там это у них называлось-то? «Черная земля?» «Народная воля»? Что ему до народа, если он перед своим носом ничего не видит? Серж вспомнил, как угрюмый Коронин стоял рядом с ним на крыльце в накинутой на плечи богатой енотовой шубе (у Сержа никогда не было такой, но он много мечтал о ней в отрочестве) и курил – махорку. Сизые клубы тяжелого вонючего дыма сливались в осеннюю пожухлую траву, путались в ней. Мимо крыльца раскосая девушка-служанка несла, грациозно изгибаясь под тяжестью, огромную деревянную бадью с водой. Загляделась на господ на крыльце, споткнулась, упала, кадушка опрокинулась, вода пролилась на траву, платье, ноги. Девушка вскочила, оправила прилипшее к ногам платье. В темных глазах блеснули сердитые слезы обиды и досады.

– Ничего, милая, не плачь, – утешил девушку Серж. – Если б ты знала, как хороша сейчас. Иди переоденься. Как бы не простудилась.

– Мефодий, однако, воду ждет. Ругать Виктим будет.

– Ничего. Иди. Я тебе потом помогу воды набрать и с грозным Мефодием поговорю.

Грациозная, как японская статуэтка, Виктим улыбнулась.

– Спасибо, однако. Вы приглядите пока за кадушкой, а я мигом.

Девушка убежала и действительно вернулась буквально через минуту уже во всем сухом. Пока Серж помогал ей набрать из колодца воду, нес бадью и болтал с Мефодием, Коронин ни разу не взглянул в их сторону и лишь сменил одну цигарку на другую.

И этот человек, богатый и знатный от рождения, кончивший курс в университете и подававший надежды как ученый-естествоиспытатель, в щепки поломал свою жизнь в борьбе за народное счастье? Да, такое правилами арифметики, пожалуй что, не опишешь. Здесь что-то иное требуется.

Запомним пока минус единичку, а дальше и поглядим.

Сам Гордеев пока неясен.

А вот его дочка – Марья Ивановна, Машенька…

Отчего-то хотелось поставить очень большой плюс и улыбнуться. Не с чего! – сам себе сказал Серж. Какие дела? Хромоножка, скромница, наверняка обиды копит с самого детства. Пока по шерстке гладишь, будет мурлыкать и глазами небесными смотреть. А скажешь что не по ней – возненавидит так, что небо с овчинку покажется. А отец-то к ней явно привязан и, если что, слушать дочку, в отличие от сынка Петеньки, будет очень внимательно. К тому же Машенька неглупа и, по крайней мере на местный лад, образованна. И следить за тобой будет со всей страстью отстраненного от жизни человека. Уж начала следить-то, судя по давешней прогулке под окнами конторы. И все возможности у нее для этого теперь есть, живем-то, считай, в одном доме.

Так что Машенька Гордеева для тебя, Дмитрий Михайлович, о-очень большой вопрос… Может быть, самый большой из всех.


Разговор с Гордеевым тоже вышел большой, едва ли не на весь оставшийся день, но какой-то путаный. Серж тому удивился. Ну никак не производил Гордеев впечатление человека, который свои мысли и желания не может до нанятого на службу человека напрямик донести. Может, что-то еще есть такое, о чем настоящий Дмитрий Михайлович смолчал или к слову не пришлось? Может, Опалинский Гордееву какой-нибудь дальний родственник, которого он никогда не видал, а теперь по чьей-то просьбе пристраивает? Да нет, никак не выходит. Гордеев из сибирских крестьян, своей волей и талантами в богачи выбился. Какое у него родство с петербургским дворянином?!

Так и не понял, в чем дело. Старался говорить осторожно, имен не поминать (да Гордеев, впрочем, и не спрашивал), больше слушал. Говорил сам Гордеев запальчиво, словно старался Сержа в чем-то убедить. Но в чем? Насчет огромных перспектив освоения Сибири Серж сразу с ним согласился. Касательно возможностей, открывающихся перед предприимчивым человеком, обладающим мало-мальским капиталом (кто этот человек-то? Сам Гордеев? Или Серж в будущем?), тоже никаких разногласий вроде не возникло. Об областническом общественном движении, крайне популярном среди образованных сибиряков, в котором участвовал Гордеев, Серж что-то слыхал краем уха, но толком ни разу не вдумывался. Почему-то казалось, что они хотят отделить Сибирь от России, что представлялось Сержу глупостью кромешной и, по счастью, невозможной совершенно. На всякий случай сказал, что все идеалы областничества разделяет целиком, полностью и всей душой, а про себя отметил, что надо хоть какой их манифест отыскать и прочесть.

В таком духе беседовали и дальше. Гордеев рассказал много интересного о нравах и особенностях местных народов, о новых переселенцах из России, которым казна бесплатно выделяла землю (с трудом, но Серж все же догадался, что это и есть тот «переселенческий вопрос», о котором толковали в петербургских гостиных), об особенностях местной купли-продажи и торговом капитале, который, по его словам, занимал в Сибири место промышленного в России и лежал в основе всей сибирской экономики.

– Производства у нас, почитай что, нет. В этом вся беда. Глянь сюда, – (уже в первой трети разговора Гордеев совершенно непринужденно перешел на «ты». Подумав, Серж решил пока не возражать, тем более что гордеевское «ты» звучало не оскорбительно, а как-то удивительно по-родственному), – на всю Сибирь – один кожевенный завод, два стекольных да три металлургических. А запасы, сырье? Ты понимаешь? Дорога нужна как хлеб, как кровь, как воздух – нужна железная дорога. Сразу все оживет. А так… О хлебе скажу. Производят столько, что скотину к Ирбитской ярмарке откармливают. Более всего в Сибири – винокуренных заводов. Почему? Ясно, потому, что зерно дешево. Везти его никто не хочет. Будет дорога – повезут. Пока нет – беспечность страшная. Землю не удобряют. Зачем? И так хорошо! Деревни, бывает, бросают, уходят на другое место, говорят – «заназмились». Это понятно? Дальше. До смешного доходит – отару овец гонят, нанимают человека, чтоб подстриг, а шерсть на дороге бросают – девать некуда… Нынче, после трехсотлетия, все сдвинулось, но так медленно, медленно, рычать хочется, толкать куда-то…

Серж слушал, пожимал плечами, кивал, иногда ахал, якобы поражаясь каким-то особо удивительным примерам. Вспомнил, что и вправду праздновали не то год, не то два назад присоединение Сибири к России. Где-то поставили памятник Ермаку Тимофеевичу, где-то издали какие-то книги. Видно, и здесь, как у нас в России водится, к юбилею все зашевелилось, подкрасилось… Скоро опять заснет.

«Господи, да что ж он так нервничает-то? – мимоходом подумал Серж, глядя на покрасневшее лицо Ивана Парфеновича. – Будто ему без этой железной дороги денег не хватает… Вон сколько всего зацапал, в прямом смысле на золоте сидит, а в самом соку еще…»

– Так, Иван Парфенович, какие ваши годы! – решил польстить Серж. – Раз высочайшее одобрение было, так вскорости и строить начнут. Увидите еще, как мимо Егорьевска поезда побегут, будете с Марьей Ивановной первым классом в Москву ездить… И эта промышленность развиваться будет при вашем непосредственном участии. Построите еще штук десять разных заводов…

Широкое лицо Гордеева внезапно перекосилось от какого-то сложного чувства. Он отвернулся, прижал ладони к могучей груди.

«Ну вот, что-то не так сказал! – с тревогой понял Серж. – Не хочет заводы строить? Да нет, вон он как за развитие ратовал. Может, зря про Марью Ивановну ввернул? Какая-то она и вправду бледная вся. Может, кроме ноги-то, еще чем больна? А я… Эх, лучше мне покуда помолчать…»

Гордеев оправился, но прежней запальчивой говорливости уж как не бывало. Заговорил строже, суше, о делах. Сержу так и сподручнее было.


Еще с вечера, сразу после собрания, Машенька зашла в тетенькину светелку. Как бы ни повернулось, но поговорить-то – с кем? Мать давно померла, отец… Ну, с отцом разве только в мечтах говорила Машенька о задушевном. Да и то… недавно в привычных с детства мечтаниях поймала себя на том, что уж не с отцом говорит… А с кем? Не разобрала, убежала от накатившего страха в привычный мир. Вспомнила потом, что страх этот был похож на тот, когда гадала с Аниской под Рождество и в зеркале, в сверкающем коридоре свечей, показалось нечто, некто… От такого только молитва искренняя помогает!

Тетенька Марфа не спала, сидела на железной кровати в одной холщовой рубахе, распустив волосы и свесив натруженные ноги, пила чай с ржаной краюшкой.

– Ну, как там веселье в постный день? – неласково встретила она племянницу.

– Не сердись, тетенька Марфа. – Машенька повинно склонила голову, зная, что смирение для Марфы – слаще меда. – Ты же знаешь, не своей волей я туда пошла…

– И то. Ладно, – смягчилась Марфа, и на ее суровом лице появился отблеск простого человеческого любопытства. Машенька поняла, что все это время тетка, обыкновенно ложившаяся и встававшая очень рано, по-крестьянски, ждала ее и новостей. – Рассказывай по порядку. Да смотри не торопыжничай, не пропускай ничего.

Удивительно, но неграмотная Марфа буквально с полуслова поняла то, что более всего тревожило Машеньку.

– Это так, это верно, – согласилась она. – Есть люди, которые сами грешат, сами и ответ держат, а есть те, которые за чужой грех крест несут. Таким Господь на том свете милость являет. Ты верно почуяла – у мужчин искус больше. Женщину Господь только в младых годах испытывает, а мужика – особенно если в люди вышел – всю жизнь. Оттого и живут они меньше нас, и пьют больше…

– А Николаша Полушкин… – Спросив, Машенька затаила дыхание. По всему, тетка не должна ответить, а лишь обругать за суетное любопытство, но…

– Николаша за материн грех крест несет. И он ему, как я понять могу, не под силу, – сурово сказала Марфа. – Когда такое выходит, жди беды…

– А новый управляющий?

– Тут я тебе не скажу, что за птица. Глядеть надобно. Но коли Каденька да Николка Полушкин на одном сошлись, да и ты почуяла, так это что-то да значит…

– Жалко… – жалобно сказала Машенька. – Он мне понравился…