Фиона Макинтош - Лавандовое поле надежды

– Это еще не все. – Пекарь помрачнел еще сильнее. – Лучше уж тебе сразу узнать…

Люк не представлял, что может быть хуже, и молча ждал.

– Мне очень жаль. Твоя бабушка умерла по дороге в долину.

Люк непонимающе смотрел на Фугасса. Быть может, он просто ослышался? Внезапно перестало хватать воздуха, на грудь легла невыносимая тяжесть. В голове замелькали воспоминания. Несмотря на летнюю жару, Люка начала колотить дрожь – все сильнее и сильнее. Чтобы не упасть, он уперся локтями в стол и уронил голову на руки.

Его спутники переглянулись.

– Дыши, Люк! И не забывай про осторожность. Город кишит солдатами, кругом полно гестаповцев и эсэсовцев. Не самое подходящее время, чтобы нас тут видели, а уж тем более – вместе. – Фугасс коснулся плеча Люка. Молодой человек откинул его руку. – В жандармерии хорошо знают твою семью и потрясены не меньше нашего, но они ничего не могли поделать.

Люк застонал при мысли о бабушке. Ни достойного прощания, ни слез. Кулак француза, соотечественника, отнял у нее жизнь.

– Меня сейчас вырвет.

Оттолкнув руки спутников, молодой человек выскочил за угол. Он сам не знал, сколько простоял там, глубоко дыша, прежде чем почувствовал, что за спиной кто-то есть.

– Надо идти, – мягко проговорил пекарь. В руку Люку сунули смоченный водой носовой платок. – На, вытри рот. Соберись.

– Не могу, – простонал Люк.

– Тссс! Не надо привлекать к нам внимание.

– Тогда убирайтесь, – прорычал Люк и сплюнул, силясь избавиться от кислого привкуса во рту.

– Я дал твоему отцу слово защищать тебя. Наше слово – это все, что мы, патриоты, можем дать друг другу. Давай же, встань, наберись мужества.

Щеки Люка разгорелись от ярости. Фугассу хорошо говорить – ему некого любить, и его тоже никто не любит.

– Да, это мне каждый может бросить в упрек, – отозвался пекарь, и Люк осознал, что говорил вслух. – И все же ты не первый, кто потерял на войне любимых людей. Мне очень жаль тебя, правда, но тебе остается лишь один выбор – захлебнуться в канаве или же обрести новое мужество и сражаться, как того хотел твой отец.

Фугасс вдруг замолчал. Люк различил стук сапог и инстинктивно выпрямился. Солдаты. При виде его они засмеялись и прошли мимо, отпуская шуточки на ломаном французском.

Люк глядел в широкие прямые спины уходящих. Самодовольные зеленые мундиры, начищенные сапоги… Стук этих сапог звучал в его ушах горькой насмешкой.

– Она здесь? – спросил он.

– Ее похоронят вечером.

– Можно мне забрать ее отсюда и похоронить в Сеньоне?

– Нет! – Фугасс начал сердиться. – Никоим образом.

Люк с трудом сглотнул.

– Тогда я должен ее увидеть.

– Тебе нельзя…

– Я должен поцеловать бабушку на прощание! – Люк устремил на собеседника гневный взор.

Пекарь сжалился.

– Иди за мной.

Иду оставили в комнате старого склада на задворках Апта. Склад временно пустовал, дожидаясь осеннего урожая, когда сюда потянутся телеги с яблоками, грушами и сливами. Люку хотелось сделать для Иды хоть что-то еще, но впервые в жизни он чувствовал себя совершенно беспомощным. Отец был прав. Никакие деньги, никакое положение в обществе, никакое уважение знакомых не помогли его семье в черный час – да и не могли помочь против подобных гонений.

Собравшись с мужеством, он посмотрел на бабушку. Ида лежала на спине. Красивые седые волосы выбились из пучка и рассыпались беспорядочными прядями вокруг лица. Была бы расческа, можно было бы снова собрать, поправить их. Фугасс оставил молодого человека наедине с покойной, а сам караулил близ склада. Люк опустился на колени, не замечая, что щеки у него мокрые от слез, а грудь разрывается от безмолвных всхлипываний. Сегодня он плакал уже второй раз. Он понимал – сейчас его спасает шок, не дает разглядеть за этим хрупким тельцем еще большую боль от потери всей семьи разом. Люк не хотел даже думать, где сейчас его родные, как испуганы и растерянны. Не хотел представлять себе отчаяние отца, ужас от того, какому жестокому обращению подвергаются его жена и дети.

Вся скорбь Люка сейчас воплотилась в недвижной Иде. Слезы капали на безжизненную руку и скрюченные артритные пальцы, которые он прижимал к своей небритой щеке. Никогда уже она не ущипнет эту щеку. С покойницы сняли сережки и ожерелье, но кольца остались – должно быть, упорно не желали слезать с распухших суставов. Обручальное кольцо было для Иды самым драгоценным напоминанием о муже, и она всегда целовала его перед сном. Какое облегчение – знать, что бабушка не расстанется с любимым мужем даже в смерти.

Порывшись в кармане рубашки, Люк вытащил веточку лаванды, которую спрятал туда днем.

– Вот, Саба. Возьми с собой, – прошептал он, вкладывая цветок в ладонь усопшей. Поцеловав руку бабушки, он прижался губами к ее щеке.

Снова выпрямляясь и бережно укладывая руку с зажатым цветком на грудь бабушки, молодой человек нащупал в кармане ее кардигана что-то плотное. Ну конечно – драгоценные семена.

Люк осторожно вытащил знакомый шелковый мешочек, который она повсюду носила с собой. Внутри лежали сухие соцветья. Ида любила время от времени разбрасывать их вокруг, словно бы повсюду рассевая лаванду. Люк спрятал мешочек в карман, поклявшись никогда с ним не расставаться. Он по-прежнему останется хранителем бабушкиной лаванды.

Люк бросил последний прощальный взгляд на покойницу, убрал рассыпавшиеся у нее по лицу волосы. И от этого мелкого жеста все негодование, порожденное войной, тяготами, унижениями и страданиями семьи, смертью и разрушением, словно бы туго свернулось в груди, легло туда плотно сжатой пружиной. Утрата семьи стала последним ударом, последним камнем, что лег на груду копящейся боли. Вчера – откровения о тайне его рождения и разбудораженная этими откровениями печаль. Сегодня – семья. Свастики, салюты, надменные улыбки фашистов, льстивое подобострастие французов (и сколько ж их таких нашлось!), считающих, что единственный способ спасти Францию – это сотрудничать с немцами… все это накапливалось, зрело, билось у него в сердце, стучало в висках волной новой ярости.

Люку вспомнилась вдохновенная речь де Голля. Как оживилась тогда бабушка, какой непокорной радостью засверкали ее глаза! Вот чего хотела бы она теперь… чтобы Люк выстоял, дал отпор, пополнил ряды гневных и гордых французов, отказавшихся подчиниться Гитлеру и его чванливой солдатне.

А лаванда? Будут ли лиловые поля цвести и благоухать вновь?

Все эти мысли сливались воедино, пока он глядел на спокойное, умиротворенное лицо Иды. Сердце его начало отвердевать, наливаться тяжелой ненавистью. Люк знал: он выйдет отсюда уже совершенно другим человеком.

На улице стояли сумерки – хватит, чтобы скрыться в горах.

– А ты можешь вести нас в темноте? – спросил Фугасс.

– Я могу найти дорогу вслепую. – Голос Люка звучал монотонно и безжизненно. Молодой человек не тронулся с места.

– Готов, Боне?

– Да, я готов. – Люк повернулся к Фугассу. – Теперь я маки.

Обычно Лизетта Форестер получала удовольствие от пятнадцатиминутной прогулки домой с работы – от Трафальгар-сквер к крохотной съемной квартирке близ вокзала Виктория. Когда ей везло, она успевала проделать весь путь без необходимости торопливо нырять в ближайшую станцию метро, спасаясь от воздушных налетов. Но даже когда приходилось прятаться, она не переживала: к чему переживать, если бомбежки все равно целиком и полностью вне ее контроля – о них и думать-то не стоит. Некоторые горожане при налетах впадали в панику и с криками мчались к ближайшему убежищу, другие замирали на месте. Лизетта больше симпатизировала вторым: как правило, это были те, от которых зависели другие. Лизетта различала на их лицах тревогу – страх не столько за самих себя, сколько за любимых. Лизетту дома никто не ждал, и мало кто грустил бы по ней, если что. Со временем осознание собственного одиночества заставило ее замкнуться в себе. Сама не желая того, она настолько отстранилась от окружающих, что многие считали ее холодной и нелюдимой.

Однако окажись они на ее месте, сразу бы поняли: от природы она очень даже темпераментна и полна жизненного огня и энергии, просто ей некуда эту энергию приложить. Лизетта работала официанткой: день в неделю во французской столовой, куда частенько захаживали последователи де Голля, а остальные дни – в «Лайонс-корнер-хауз» на углу Стрэнда и Трафальгар-сквер. Сперва она хотела устроиться на работу в «Фортнум-энд-Майсон», но у «Лайонса» было куда интересней, поскольку туда заглядывали самые разношерстные посетители – от кинозвезд до служащих Уайтхолла. Вот так Лизетта и стала «торопыжкой» – официантки «Лайонс-корнер» получили это прозвище за скорость, с которой сновали по залу, обслуживая посетителей. Лизетте нравилась стильная форма: свободное плиссированное черное платье, завязанный аккуратным бантом на спине накрахмаленный фартук, скрывающий бедра, и, завершая общий образ – хрусткий белый воротничок в стиле Питера Пена, а к нему такие же отстегивающиеся манжеты и еще более жестко накрахмаленная плиссированная шапочка, похожая на корону. Тридцать пар декоративных жемчужных пуговок спускалось от горла платья к линии талии. В отличие от многих других девушек, носивших пусть невысокие, но все же каблучки, Лизетта предпочитала удобные туфли на шнуровке, с плоской подошвой, а к ним короткие носочки, в каких тогда ходили почти все. Лизетта очень смутилась, когда начальство попросило ее позировать для рекламных фотографий. Она не понимала, как можно улыбаться, когда Британия втянута в войну, однако фотограф настоял, чтобы она сделала счастливое и приветливое лицо. На снимке Лизетта была изображена во весь рост – одной рукой ловко управляется с подносом, на котором стоят чайник, чашка и блюдце, а во второй сжимает блокнотик для приема заказов. Результат так понравился начальству, что Лизетте даже выплатили небольшое вознаграждение.