Послонявшись туда-сюда по комнате, она уселась в самый угол дивана, подобрав под себя босые замерзшие ступни. Пора брать себя в руки, наконец. И принимать взрослое решение. Или хотя бы пытаться рассуждать, как это всегда делает мама. У нее это очень ловко выходит – столько раз сама наблюдала! Что ж, будем рассуждать, как мама. Итак, что мы имеем? Разложим-ка все по полочкам. На первое, на второе и даже на третье…

Домой в Питер ей никак с ребенком нельзя. Это надо принять, это действительно так, мама права. Нельзя папу подставлять. Тогда второй вопрос: куда ей деваться? Здесь, у бабушки Нади остаться? В этом сером затхлом Синегорске? А она сможет здесь жить? Она ж просто-напросто не сумеет! Как жить, когда идешь по улице и все кругом тебя знают? И мало того что знают – все с тобой еще и нахально просты до идиотизма и любопытны до отвращения, когда вокруг тебя серые и мокрые дома с одинаковыми убогими в них квартирками… Это надо с рождения здесь жить, как Наташа, чтоб искренне считать эту жизнь нормальной! А она не может. У нее от такой жизни прививки нет. Она запросто может ею заразиться и умереть в одночасье… Может, в Крым к другой бабушке уехать? Но там по сути то же самое, за исключением курортного сезона… Зато бабушка та, другая, против ребенка не будет! Она не из пугливых, та бабушка, и перед мамой по стойке «смирно» уж точно не встанет. И даже перед папой. Что ж, такой вариант вполне можно держать в запасе… А здесь все, все против нее ополчились! Свято приводят в исполнение мамин для нее приговор. Уже и руки, и глаза завязали, скоро к стене поведут… Вот что, что она такого ужасного сделала? В чем уж так провинилась? В том, что полюбила? Что была неопытна и голова пошла кругом от счастья? За что же ее наказывать так жестоко-пожизненно чувством вины, что где-то без ее участия совершается судьба ее ребенка? Как они этого не понимают-то, господи…

Так просидела она в уголке дивана до самых сумерек, съежившись горестно да занавесив лицо модными своими перышками, и вздрогнула от неожиданного звонка в дверь, короткого и робкого, будто кто-то с той стороны случайно нажал на кнопку и быстро отдернул от нее руку. Удивленно пожав плечами, Даша поплелась в прихожую, решив, что вернулась с работы бабушка Надя. Хотя она всегда своим ключом отпирает…

За дверью стояла незнакомая Даше молодая женщина. Лицо ее было простоватым, очень румяным от уличного холода и одновременно испуганным. Она даже отпрянула слегка в глубь лестничной площадки, улыбнувшись стыдливо:

– Ой… Я наверное, дверью ошиблась… А где здесь проживает Прокофьева Надежда Федоровна, не подскажете?

– Да здесь и проживает… – пожала плечами Даша. – Только она с работы еще не пришла…

– Ой, правда? – тихо обрадовалась женщина. – Ну хорошо, я ее на скамеечке возле подъезда подожду…

– Да зачем же на скамеечке? – уже в спину мигом развернувшейся к лестничной клетке женщины громко проговорила Даша. – Заходите, пожалуйста! Здесь и подождете!

– Ой, правда можно? – нерешительно обернулась к ней женщина и снова улыбнулась будто виновато. – Я знаете, замерзла совсем. Я из Каменки еду. Еще и автобус в распутице по дороге застрял. Пока трактор пришел, пять часов на холоде просидели…

– Тогда вам надо выпить чаю горячего! – по-хозяйски распорядилась Даша, метнувшись на кухню. – А вы раздевайтесь и проходите пока!

– А вы кто Надежде Федоровне будете? Вроде говорили, она бобылкой живет… – с интересом ее разглядывая, проговорила гостья, заходя вслед за Дашей на кухню.

– Как это – бобылкой? – озадачилась Даша незнакомым деревенским словом.

– Ну, одна, значит, – пожала плечами женщина. – Если мужик один живет, то он бобыль, говорят, а женщина, стало быть, бобылка…

– А-а-а… Нет, бабушка теперь не бобылка, знаете ли. Теперь я с ней живу. Я ей внучка. Меня Даша зовут. А вас как?

– А меня Марина. Ой, а не заругает она тебя, Даш, что меня в квартиру впустила? Она ведь строгая такая…

– Кто строгая? – удивленно уставилась на гостью Даша. – Бабушка моя строгая?

– Ну да… Иногда и прикрикнуть может, когда сильно рассердится…

– Хм… Интересно было бы посмотреть… – недоверчиво проговорила Даша. – Мне казалось, она и говорить-то громко не умеет. А уж чтоб прикрикнуть… Нет, вы что-то перепутали, Марина! Чтоб моя бабушка – и кричала на кого-то? Прям чудеса, да и только!

– Ну, не знаю, – грустно пожала плечами Марина. – Может, это она на меня только кричит…

– Да? А что вы такого плохого ей сделали?

– Да долго рассказывать, Даша. Да и ни к чему это тебе, наверное.

– Ой, ну расскажите, Марина! Должна же я знать, в конце концов, что может разгневать аж до крика мою бабушку! Может, мне самой пригодится? Интересно же!

– Да ничего тут, Дашенька, как раз интересного и нет… – грустно проговорила Марина, но дрогнуло ее круглое лицо, и покатились по щекам одна за другой крупные горошины слез, без всякой предварительной на то подготовки. И сразу стало понятно, что плакать вот так для Марины не впервой, что занятие это для ее организма вполне уже привычное и устоявшееся, и потому нечего и силы какие особенные тратить на разные там предварительные вздохи да всхлипывания. Раз – и заплакала. Только подумала о горе своем – и покатились слезы потоком…

– У вас что-то случилось, да? – сочувственно переспросила Даша, придвигая к ней поближе чашку. – Вы попейте чаю, попейте… А может, вам воды дать?

– Нет, не надо воды, Дашенька. Спасибо, – совершенно четко и внятно проговорила Марина, и бурный поток слез вдруг тут же иссяк – прекратился так же внезапно, как и начался. – А случилось это у меня давно, еще полжизни моей назад. Теперь хожу вот с просьбами, как неприкаянная. И никто меня не слышит. Может, и правильно, что не слышит. А только и по-другому не могу жить. Сама, конечно, виновата… Счастья себе захотела… Ну вот рассуди меня, Дашенька, – какой же молодой бабе счастья-то неохота?

Вздохнув, она надолго уперла взгляд в сумеречное ноябрьское окно, потом заговорила тихо, рассказывая свою историю…

Родилась Марина в бедной многодетной семье, третьим по счету ребенком. Мать радовалась – наконец-то девчонку на свет произвела, будет кому теперь младших, если еще народятся, нянчить. Так оно и получилось, в общем. И младшие народились, и застряла маленькая Маринка с самого малого сознательного возраста в вечных пеленках да в помощницах на семейном детском производстве. Потому что младших этих мать рожала после нее каждый год почти. Так уж получилось, что свету белого ни в детстве, ни в юности она больше и не увидела, да и школу-восьмилетку деревенскую окончила тоже с грехом пополам. Очнулась к восемнадцати годам – ничего за спиной нет, кроме родительской огромной семьищи. Ни красоты, ни образования, ни другой какой подходящей стати. Даже на танцах никто не приглашал – одета была бедно да немодно, носила то, что подружки из жалости отдавали. И потому ни минуты не раздумывала, когда посватался к ней сорокалетний вдовец Пал Палыч, сосед по их улице. Неказистый, конечно, мужичонка, но все ж таки муж, и дом у него крепкий, и хозяйство… А главное – ребенок всего один! Девчонка двухлетняя с красивым именем Лерочка при нем осталась. Анна, жена Пал Палыча, «из шибко грамотных сучек» была, как мать ее завистливо называла. Она вообще всех женщин на свете делила на две категории, противу всякой общечеловеческой логики ею самой же и придуманные. Не хочет женщина много детей рожать – сучка, значит, и все тут. Легкой бабской жизни ищет. Приговор этот был для нее окончательным и никакому обжалованию не подлежал. А вот которая честно детей рожает и выглядит при этом как пугало расквашенное – та и есть самая порядочно-положительная. Мать думала, и Маринка у нее из таких…

Однако, выйдя замуж честь по чести, Марина вовсе рожать детей не собиралась. От хорошей сытой жизни расцвела она прямо на глазах, вылепилась сама по себе в довольно статную молодую женщину – ту самую, «шибко уж сучку», если принимать во внимание материнские по этой части показатели. То ли новая добротная одежда ее так красила, то ли другие какие радости… К Лерочке она быстро привязалась и справлялась с ней играючи – опыту-то всякого в этом деле ей занимать не приходилось, – и зажила себе дальше на воле без всяких пеленок, детских болезней, ночных тревог да бесконечных постирушек. И Лерочка у нее ухожена была, и дом в порядке. Пал Палыч ею очень доволен был… А только тоже долго на этом свете не задержался, ушел через три года вслед за Анной, оставив Марине и дом, и дочку Лерочку на попечение. Жалко, хороший был мужик, царство ему небесное…

А через полгода заприметил Марину вернувшийся с армейской морской службы бывший одноклассник, первый по красоте да стати парень в их поселке, Колька Капустин. По нему еще в школе все девчонки вздыхали, и Марина в том числе. Только она вздыхала совсем уж тайно, ни на что не надеясь. А тут встретились случайно на улице – Колька ее и не узнал поначалу. То да се, слово за слово – разговорились так надолго, что дело уж и до вечернего свидания дошло, и покатилось все быстро-быстро в счастливой круговерти событий. Марина и опомниться не успела, как проснулся Колька у нее в доме однажды утром да так и остался там жить на правах гражданского пока мужа. Она очень надеялась, что действительно – пока. И всячески старалась доказать Кольке, что лучшей жены, более работящей, любящей да заботливой, ему уж и не сыскать нигде. Так старалась, что, казалось, все силы ее на эти доказательства ушли, ни капельки их на другие заботы не осталось. В том числе и на Лерочку. Да она внимания к себе и не требовала – тихоней росла, играла себе в уголке где-нибудь.

Однако Колька особого рвения к официальному оформлению их отношений почему-то не проявлял, что очень Марину беспокоило. В маленьких поселках вообще такие вот гражданские отношения не приветствуются и оцениваются довольно-таки странным образом, потому как мужчина в этом браке в глазах общественности числится чуть ли не героем, сумевшим хорошо устроиться без всяческих особых обязательств, а женщине достается роль полужены-полуподруги, совсем уж неприглядная и малоуважительная. Рамками деревенских приличий не определенная, в общем.