– Нет, мэм, то есть да, конечно, мэм. – Присутствие Авроры так его подавляло, что ему было трудно собраться с мыслями. Он был влюблен, влюблен уже много лет, разумеется, безнадежно, но глубоко. Она порывисто вышла через заднюю дверь, но аромат ее духов еще сохранялся возле стола. Ройс всегда мечтал жениться на женщине именно такого склада. Рози была не полнее дверного косяка, косяк с веснушками. Она не обладала большой привлекательностью. С незапамятных времен Ройс лелеял низменные надежды, что Рози вдруг умрет трагической смертью, но с минимальными мучениями, и Аврора Гринуэй, с которой его связывали двадцать лет поедания супа из стручков бамии и задавания вопросов, оставленных без ответа, примет его предложение, хоть он и имеет деревенский вид.

На практике же он втайне от всех пользовался благосклонностью одной официантки из бара по имени Ширли, которая чуть-чуть походила на Аврору. К сожалению, она не так хорошо говорила, как Аврора, и от нее не так приятно пахло. Так что она не могла вытеснить Аврору из его мыслей. Ее место там было прочным.

Что касается Рози, решительно нечего добавить к тому, что ей стукнуло пятьдесят. О Ширли она понятия не имела, но о том, что ее муж за едой украдкой смотрит на ее хозяйку, ей было давно известно. Ее возмущала каждая унция плоти Авроры сверх ее собственных девяноста фунтов, а таких унций было гораздо больше. Умирать она не собиралась, во всяком случае, раньше Ройса, но если бы ей все же довелось это сделать, она была полна решимости так обременить его долгами и детьми, чтобы ему не оставалось ни малейшего шанса радоваться жизни без нее, в любом случае, не с женщиной, которая целый день ходит без дела от одной стопки подушек к другой.

Рози твердо верила в Бога, и эта вера зиждилась скорее на наказании, чем на вознаграждении. По ее суждениям, удовлетворяющая себя праздность должна была бы вызывать только отвращение. Неизвестно, угодно это Богу или нет, но Рози знала, что Аврора Гринуэй – самая праздная женщина на свете. Рози никогда не испытывала большей жажды мести, когда ее муж проливал суп на штаны из-за того, что пялился на хозяйку, которая слонялась без дела по кухне, глядя в телевизор и распевая итальянские песенки.

Она не раз растолковывала Ройсу, что его ожидает в алкогольном, финансовом и анатомическом плане, если она когда-нибудь случайно застанет его вблизи одного из многочисленных халатов Авроры. Как только за хозяйкой захлопнулась задняя дверь, Рози подошла к столу твердой походкой и снова растолковала ему.

– Что? – переспросил Ройс. Это был крупный нерешительный мужчина, который выглядел обиженным из-за предъявленных женой обвинений. Он выразил готовность поклясться на Библии, что ни разу в жизни он не питал надежду, которую питал вот уже двадцать лет.

– Не понимаю, почему взрослый мужчина готов поклясться на Библии, если он лжет, – вскипела Рози. – Ты же настроишь против себя не только Господа Бога, но и меня, а со мной шутки плохи. Аврора этого не стоит, даже если бы она привязалась к тебе, хотя ты ей не по душе!

– Я же не говорю, что я ей по душе, Рози, – возразил Ройс, взглядом выражая душевную боль. Ему было жаль, что жена так бесцеремонно разрушает его последнюю мечту.

– Черт возьми, у нас же семеро детей, – добавил он. Он всегда это добавлял, это был его главный довод в защите. – Почему ты об этом не думаешь?

– Потому что это трогает меня не больше, чем лущение горошка, – отрезала Рози. Она повернулась и снова села на табуретку у раковины, где только что лущила горошек.

– Хорошие дети, – с надеждой добавил Ройс.

– Не знаю, что тебя заставляет так думать, – хмыкнула Рози. – Ты же знаешь, в какой нищете они живут. Счастье еще, что они не попали в тюрьму или исправительную школу, не отправились в бордель, ничего такого. Что ты там стоишь, засунув пальцы за пояс? Если ты дорожишь временем, то помоги мне почистить этот горошек.

– Семеро детей – это что-нибудь за значит, – настаивал Ройс. Он вынул пальцы из-за пояса.

– Да, семеро несчастных. Это значит, что тебя от спиртного не удержишь – и от всего остального. У нас и машина попадала в аварию раз семь, а то и больше. И все по той же причине.

– По какой, – оскорбился Ройс. Глядя на большой, освещенный солнцем задний двор Авроры, он мрачно думал, как ему было бы хорошо жить с ней в этом доме, а не с Рози – в своем. Они с Рози и с двумя маленькими детьми жили тихо внизу в тесной, как коробка для крекеров, четырехкомнатной квартире в северной части Хьюстона, в районе Денвер-порта, невдалеке от судоходного канала. Почти каждое утро со стороны канала доносились ужасные запахи. Это был район, полный баров и винных магазинов, а также опасных улочек, по которым можно было выйти в соседние негритянские или мексиканские кварталы. В этих местах подвыпившие неотесанные мужики часто лишались своих бумажников и теряли сознание, а иногда лишались и жизни. Просто удивительно, что в таком районе Рози так долго удавалось избежать трагической смерти.

– Причина в том, что после восьми-девяти выпитых банок пива ты теряешь всякую предосторожность. – Она продолжала энергично лущить горох.

– Можно подумать, что ты никогда их не хотела, – сказал Ройс. – И только я виноват в появлении каждого из них!

– Ну конечно нет, – сказала Рози. – Мне как раз не хватает одного несчастного, особенно, когда стемнеет. И само собой разумеется, конечно я хотела детей. Ты же знаешь, как я боялась остаться старой девой. Я просто хотела тебе напомнить, Ройс, что с семью детьми мы уже не та молодая парочка возлюбленных, какими когда-то были. И это вовсе не значит, что ты можешь себе что-то вообразить, если Аврора на тебя глаз положит.

Ройс Данлап первым бы согласился с тем, что он многого не знает. Но уж одно он знал точно: свою жену ему не переговорить.

– Я уж лет сто не был мил кому-либо, – мрачно сказал он, заглядывая к Авроре в холодильник. Даже ее холодильник нравился ему больше, чем у других.

– Перестань пялиться и посмотри на меня, – одернула его Рози. – Я сегодня утром сделала прическу, а ты и слова не сказал.

Ройс посмотрел, но он уже так давно не замечал волос своей жены, что не мог вспомнить, как они выглядели до парикмахера. Во всяком случае, он не мог придумать, что ему сказать по этому поводу.

– Ладно, это наверное, будет продолжаться до ужина, – сказал он. – Мне пора ехать в Спринг Бранч.

– Хорошо, Ройс. Я тебе только еще одно скажу: если ты увидишь какой-нибудь «кадиллак» с разряженным аккумулятором и толстой бабой за рулем, сделай вид, что тебе в глаз попала мошка и рули себе дальше, о'кей? Ты должен это сделать ради меня.

– Почему? – спросил Ройс.

Рози промолчала. В кухне стояла тишина, слышно было только как щелкают стручки.

– Рози, я клянусь… Я из-за тебя чувствую себя каким-то совсем никчемным. – Его ошибкой было то, что он секунды две прямо смотрел в ее серо-стальные глаза – в них не было никакого прощения.

– Мне пора, – вяло сказал он, выражая раскаяние, как всегда, прежде совершенного проступка.

Рози оторвалась от горошка, уверенная, что одержала победу, которой хватит, по меньшей мере, на сегодня. Она издала приятный звук поцелуя, адресованный своему сбитому с толку супругу.

– Пока, милый, – сказала она. – Молодец, что заехал на ланч.

3

Мистер Эдвард Джонсон, первый вице-президент вполне приличного небольшого банка на Ривер Оукс, старался придумать какой-либо способ, чтобы избавиться от слишком частого поглядывания на свои часы. Банковскому служащему не пристало смотреть на часы через каждые тридцать секунд, в особенности, когда он стоит в фойе вполне отличного французского ресторана в Хьюстоне; но только это он и делал уже почти сорок минут. Вскоре он стал глядеть на часы через пятнадцать, а потом и через десять секунд. Люди, входившие в ресторан, могли заметить судорожное подергивание его запястья, а, заметив, могли подумать, что это признак мышечного расстройства. А это было совсем некстати. Только банкиру и не хватало судорожных движений. Он уговаривал себя сдерживаться, но сдержаться не мог.

Мистер Джонсон разговаривал с Авророй утром, и в ее голосе прозвучало нечто, похожее на нежность. По временам интонации ее голоса могли вселить в него надежды, но с тех пор прошло часа три, а Аврора всегда чувствовала за собой право менять планы как игрок в крикет, хотя во всех остальных отношениях она ничуть не напоминала крикетиста. Но Эдвард Джонсон не мог не допускать, что ее чувства внезапно переменились. Вполне возможно, что сегодня утром она решила выйти замуж за какого-нибудь его соперника. Она могла скрыться со старым генералом, или с богатым яхтсменом, или с одним из этих бизнесменов-нефтяников, или даже с тем старым певцом, с весьма подмоченной репутацией, который крутился возле нее. Вполне возможно, что какие-то его соперники отпали, но так же вероятно, что добавились новые, пришедшие на смену прежним.

Нелегко ждать с такими мыслями в фойе приличного ресторана под надоедливым взглядом метрдотеля, который сорок минут держит для него столик. Единственный способ сдержать запястье от судорожных движений – это зажать его между ногами, но это показалось Эдварду Джонсону еще менее пристойным. Положение его было не из счастливых, и настал момент, когда оно сделалось нестерпимым. Он выждал, пока метр отвлекся разговором с официантом, и выскользнул на улицу, надеясь, вопреки здравому смыслу, встретиться там с Авророй. Первым, что бросилось ему в глаза, был привычный черный «кадиллак», припаркованный на удалении от бордюра на автобусной стоянке. Сердце мистера Джонсона зашлось от радости, для него такая согласованность была просто великолепной. Аврора любила незначительные знаки внимания, например, чтобы перед ней открыли дверцу машины.

Забыв обо всем, Эдвард Джонсон бросился помогать ей выйти. Пробежав по улице, он дернул дверцу машины и опустил взгляд на объект своих тщетных надежд и сильнейших желаний – и лишь с опозданием заметил, что она надевает чулки. Один уже был надет, а другой только наполовину.