Особая привлекательность Андре Превена состояла в музыкальности и ямочках на лице. Сама Аврора была предана Баховскому обществу. Она пристально наблюдала за ним, определяя линию поведения по некоторым свежим киножурналам, чтобы разузнать, как обстоят его супружеские дела. Киножурналы были ее слабостью, ими всегда была полна ее хозяйственная сумка. Эмма презирала ее за чтение их до такой степени, что она была вынуждена прятать их в бельевой корзине и читать за запертыми дверьми под покровом ночи. Как только программа кончилась, она снова позвонила дочери.

– Угадай, кто сегодня выступал в «Тудей»? – начала она.

– Мне все равно, хоть бы в «Тудей» показали самого Иисуса, – заметила Эмма. – Почему ты бросаешь трубку, когда со мной разговариваешь? Сначала будишь меня, затем оскорбляешь, потом кидаешь трубку. Мне вообще бы не стоило говорить с тобой.

– Эмма, соблюдай правила вежливости, – сказала Аврора. – Ты слишком молода для такой обидчивости. И потом ты готовишься стать матерью.

– Именно теперь я не хочу ею становиться, – сказала Эмма. – А то окажусь такой как ты. Ну так кто был сегодня в «Тудей»?

– Андре.

– Серость, – довольно мрачно сказала Эмма, не проявляя интереса. Она оделась, но все еще не успела успокоиться. Флэп крепко спал, так что готовить завтрак не имело особого смысла. Если Денни внезапно появится, она может сделать ему оладьи и выслушать, в какую историю он попал; она вне себя от желания увидеть его, услышать, что с ним случилось, но в то же самое время мысль, что он окажется за дверью, вызывала у нее плохое предчувствие.

– Почему ты так нервничаешь? – спросила Эмму мать, сразу же распознав ее тревогу.

– Я не нервничаю, – сказала Эмма, – Не пытайся подсматривать за моей жизнью. И вообще тебе не следует сейчас разговаривать. Теперь пора звонков твоих поклонников.

Аврора отметила про себя, что дочь попала в точку. Ни один из ее поклонников не отважится позвонить ей до четверти девятого и не отважится позвонить ей после половины девятого. В разных уголках Хьюстона многие нервничали из-за того, что ее номер был занят. Каждый сожалел, что ему не хватило смелости позвонить в четырнадцать или даже в двенадцать минут девятого. Аврора улыбнулась: осознание такой осведомленности приносило ей удовлетворение. Но она не допустила бы, чтобы эти звонки ее товарищей по несчастью помешали бы ее материнскому дознанию. Что-то ее дочка стала чересчур скрытной.

– Эмма, в твоем голосе я чую недоброе, – твердо сказала она. – Ты собираешься нарушить супружескую верность?

Эмма повесила трубку. Через две секунды вновь раздался звонок.

– Даже Стефен… – начала Аврора.

– Я собираюсь совершить убийство, – сказала Эмма.

– Ты знаешь, в нашем роду никогда не было разводов, – сказала Аврора, – но если с кого-то и начинать, то это с Томаса.

– Пока, мама, – сказала Эмма. – Поговорим завтра, я уверена в этом.

– Подожди, – сказала Аврора.

В ожидании Эмма молча грызла ноготь.

– Милая, ты такая резкая, – попеняла ей Аврора. – Ты же знаешь, что я ем. И это повредит усвоению пищи.

– Что ему повредит?

– Когда со мной так резко разговаривают, – пояснила Аврора. Ей хотелось, чтобы в ее голосе прозвучало уныние, но Андре так ее взволновал, что из этого ничего не вышло.

– Мой день начался с неприятности, – она старалась сыграть как можно лучше. – Ты редко даешь мне договорить и уже никогда не скажешь мне ничего хорошего. Когда люди говорят друг другу что-нибудь доброе, жизнь становится намного приятнее.

– Ты такая прекрасная, такая милая, у тебя пышные волосы, – произнесла Эмма монотонно, и снова повесила трубку. Как-то она попыталась написать рассказ о себе и матери: в нем она представила мир в виде огромного вымени, из которого ее мать всю жизнь доила комплименты. Образ в действительности не работал, но исходная посылка была точна. У Эммы ушли годы на то, чтобы научиться вешать трубку, когда ей не хотелось, чтобы ее доили.

Она вышла из дома и присела на веранде, в солнечном свете, ожидая Денни. Это был его час – он любил заявиться перед завтраком, посидеть в кухне, пожирая ее глазами, пока она готовила. Он всегда притворялся крайне истощенным от пережитых приключений, но никогда не истощался до того, чтобы не поедать ее влюбленным взглядом, и она, как и Флэп, знали это.

Уже три года все трое были лучшими друзьями, они, как ничто и никто, вдохновляли друг друга на блестящие разговоры, и при этом их дружба была окрашена романтикой, и тот факт, что Денни женился, кажется, вовсе не отразился на ней. Те, кто имел малейшую толику здравого смысла, не ожидали, что брак Денни окажется длительным или сколько-нибудь особенным. Денни женился под действием типичного безвольного импульса, и зная это, она допускала, что его брак уже распался.

То, что Денни действительно удалось опубликовать свой роман, удивляло Эмму куда больше, чем его женитьба. В этом было что-то двусмысленное и неопределенное, и Эмма обдумывала это, пока ее ногам не стало жарко под солнцем. Почти все ее знакомые когда-то надеялись стать писателями. Когда она познакомилась с Флэпом, это было его единственным стремлением. Она и сама написала пятнадцать или двадцать смутных девичьих рассказов, но никому их не показывала. Большинство их друзей по колледжу втайне хранило стихи или рассказы, а то и фрагмент романа. Денни даже знал одного привратника, который писал сценарии. Но Денни был настоящим писателем, и этим он выделялся. С ним так обходились, как будто он не совсем обычный человек, или не такой, как все. Это, вероятно, так и было, и Денни знал, что это так, но Эмму это немного беспокоило. Насколько ей было известно, она была единственной, кто относился к нему так же, как к другим, именно поэтому их дружба была особенной. Но, как она обнаружила, брак с Флэпом трудно было сочетать с таким отношением к Денни.

Солнце палило так, что сидеть под ним было трудно, и она перебралась в тень от ската крыши, чтобы продолжить размышления. Пока она ждала Денни, показался Флэп. Это ее не удивило. Она прекрасно знала, что он чувствует, о чем он думает. Он приоткрыл дверь на фут и взглянул на нее не особенно дружелюбно.

– Как насчет завтрака? Мы женаты или нет? Эмма продолжала сидеть в тени. Лишь пальцы ног оставались под солнечным светом. Их ногтям сделалось жарко.

– По-моему, задираться нечего, – сказала она, не двигаясь с места. – Если кто-то не просыпается к завтраку, готовить не для кого. Вот он все еще и не готов.

– О'кей, но нам с папой скоро уезжать, – сказал он. – Ты же не хочешь отправить меня на голодный желудок, а?

– Я не знала, что ты куда-то отправляешься, – быстро сказала Эмма. – Я вообще не хочу, чтобы ты отправлялся. А почему ты уезжаешь?

Флэп молчал. Он был в нижнем белье и не мог выйти на веранду.

– Ты мне не говорил, что уезжаешь, – повторила Эмма. – Почему ты мне ничего не сказал вчера вечером?

Флэп вздохнул. Он надеялся, что она воспримет это с одобрением, тогда он не чувствовал бы себя два дня виноватым, но надежда его оказалась тщетной.

– Ну не могли же мы купить новую лодку и не попробовать ее на плаву? – спросил он. – Ты же знаешь, что мы на это не способны.

Эмма подобрала ноги так, чтобы на пальцы не падало солнце. Она была совершенно счастлива. Несколько минут в одиночестве на теплом дощатом настиле с туманными мыслями о Денни. Может быть, в этом и состоит счастье – сидеть одной на своей веранде. Она так надеялась, что целый день впереди будет полон наслаждения. Может быть, тепло досок и прохлада тени это лучшее, что есть в жизни. Стоило Флэпу приоткрыть дверь, и все опять расстроилось. Вся жизнь, которой они жили в самом доме, выползла на веранду. Эмма ощутила себя припертой к стене, и ее охватила злость.

– Не знала, что вышла замуж за сиамских близнецов, – сказала она. – А вы можете ходить врозь?

– Ну ладно, зачем ты снова начинаешь, – сказал Флэп.

– Да, ты прав, зачем? – повторила Эмма, вставая. – Я еще не вынимала газету. Что ты хочешь на завтрак?

– Все равно, – выдохнул Флэп с облегчением. – Я схожу за газетой.

За завтраком он чувствовал себя очень виноватым и постоянно заговаривал, надеясь загладить свою вину и осуществить задуманное. Эмма пыталась читать объявления в газете, и его болтовня ради ее успокоения, наоборот, раздражала еще больше, чем его намерение оставить ее и отправиться вместе с отцом на рыбалку.

– Слушай, молчи и ешь, – обрезала она. – Я не могу и читать и слушать, а ты не почувствуешь никакого вкуса, если будешь так трещать. Я не собираюсь разводиться с тобой из-за того, что ты предпочитаешь папино общество моему, но если ты не успокоишься и не дашь мне почитать, я могу подать на развод.

– Я вообще не понимаю, зачем ты читаешь эти объявления, – заметил Флэп.

– Ну, они очень разные, – пояснила Эмма.

– Я знаю, но ты еще ни разу ими не воспользовалась.

Наблюдая, как она терпеливо прочитывает объявления, колонку за колонкой, он всегда чувствовал раздражение. Трудно не почувствовать интеллектуальное превосходство над человеком, который убивает полутра на чтение объявлений.

– Ты видишь, что продаются нужные тебе вещи, но ты ни разу не пыталась купить их, – добавил он. – Предлагают подходящую работу, но ты не обращаешься по объявлению.

– Я знаю, но может быть, когда-нибудь я им позвоню, если у меня будет настроение, – Эмма не собиралась поступаться любимым занятием. К тому же однажды она купила красивую бледно-голубую лампу на распродаже, о которой узнала из объявлений. Лампа стоила семь долларов, а это было для нее целым состоянием.

Сесил пришел, когда Флэп брился, и Эмма, отложив в сторону газету, налила ему кофе. Она настояла на том, чтобы он съел гренок с джемом, и он сделал это, не оставив ни крошки. Эмма, как завороженная, наблюдала за ним, когда он ел, потому что после еды его тарелки были такими чистыми, словно на них никогда и не было никакой еды. Ее мать как-то заметила, что он единственный, кто умеет мыть посуду с помощью хлеба, и это было так. Сесил ел так, как японский крестьянин возделывает землю: он концентрировался на тарелке, словно это был клочок земли, на котором надлежит использовать каждую пядь. Если у него оставалось по кусочку яйца, гренок и немного джема, он вначале клал яйцо на гренок, сверху на яйцо джем и нижней стороной гренка тщательно вытирал тарелку, прежде чем отправить все это в рот.