— Не уезжай! Ну, пожалуйста, не уезжай! — Кирилл смотрел на меня влажным щенячьим взором, и, казалось, вся боль и тоска этого мира таились в его глазах.

Я молчала. Мне было жаль его, но и себя тоже жаль. Чудилось, что сердце вот-вот взорвется и рассыплется по перрону, и тогда эта бесстрастная толпа втопчет его в грязь — и я умру.

Объявили о прибытии поезда. Людская масса заколыхалась вначале, охваченная невнятным гулом, затем как-то разом двинулась, лавиной сметая все на своем пути. Глаза Кирилла, словно глаза утопающего, наполнившись жгучей безысходностью, вдруг исчезли в кудряшках чьих-то волос. Потом они снова появились и стали цепляться за мой сиреневый зонт.

Поезд подкатил медленно и важно.

— Граждане пассажиры, отойдите от края платформы! — знойным басом вопила дежурная по вокзалу, и толпа, подчинившись этому басу, отхлынула, поглотив меня с моим сиреневым зонтиком.

Дождь уже прекратился, звякнув последними капельками по желтой поверхности скамеек, и зонт оказался ненужным. Теперь он только мешал. Я сложила его и с трудом сунула в рюкзачок, лишив тем самым Кирилла его спасительной соломинки. Людской напор, словно своенравное течение, швырял меня из стороны в сторону и наконец прибил к темно-синим вагонам поезда… Открытая дверь вагона оказалась прямо передо мной, но, зажатая с двух сторон какими-то тетками, я не могла не только встать на подножку, но даже просто сдвинуться с места.

— Шо ты тут стоишь? Ну шо, рожать будешь, чи шо? — взвизгнули мне в правое ухо. — А ну лезь, корова! — это уже в левое.

Подбодренная столь вежливым приглашением и еще более вежливым пинком сзади, я, как пробка, вырвалась из плотных и потных тисков, оставив на перроне две пуговицы и все свои семнадцать с небольшим довеском лет.

В купе, как ни странно, было прохладно и тихо.

Я уже стала забывать о Кирилле, смежив веки, попыталась расслабиться и перевести дух, как вдруг мой мозг, словно током, пронзил острый невидимый луч.

Я вздрогнула и взглядом скользнула по этому лучу.

— Кира! — едва не вскрикнула я.

Зеленоватая льдинка его глаз подтаяла, полновесной каплей собралась в уголке и ртутной тяжестью покатилась к подбородку.

Кирилл зажмурился, тряхнул головой, но капля, вопреки ожиданиям, не сорвалась. Она даже не ускорилась в своем скольжении. Тогда Кирилл потерся щекой о плечо и уничтожил непрошеное проявление мимолетной слабости.

Я никогда не видела, как он плачет. В нашем удивительном и необъяснимом альянсе приоритетное право на слезы обычно предоставлялось мне. И плакала я часто. Так часто, что за год меж бровей у меня образовалась горькая складка, а вокруг носа веером разбежались едва уловимые паутинки морщин.

Даже мать в неожиданном порыве чувств печально выдохнула: «А ты стареешь…»

Наверное, я любила Кирилла. Иначе почему я ушла от матери? Я помню, что когда-то давно, целую вечность назад, мать была для меня самым дорогим и близким человеком.

Эта вечность, проведенная под иконой с ликом Кирилла, проложила между мной и мамой настолько черную и настолько глубокую бездну, что срастить образовавшийся провал в наших отношениях хотя бы непрочным виадуком поверхностного общения оказалось уже немыслимо.


Состав зашипел, и Кирилл медленно поплыл от меня.

— Провожающие! Отойдите от края платформы!

Сквознячок всколыхнул занавески с изображением средневекового замка в окружении Карпатских гор, пронес по вагону сладкий запах яблочного повидла, жареных пирожков и копченой рыбы с пристанционного буфета, и мне показалось, что так пахнет голос басовитой дежурной.

Больно защемило в груди. Мелкая дрожь пробежала по телу, поселилась где-то в области солнечного сплетения и уже долгие годы не покидала своего прибежища, время от времени выползая наружу и свиваясь тугими кольцами вокруг груди.

В изнеможении откинулась я на спинку дивана. Низ живота пронзила вязкая боль, и, чтоб хоть на мгновение избавиться от нее, я мысленно, в воображении, попыталась воспарить над городом моего детства.

Я прикрыла глаза и с высоты птичьего полета увидела маленький, утопающий в зелени, с готически острыми, устремленными в небо крышами и узкими улочками городок.

Его сады, словно корзины к пикнику, были переполнены фруктами, а фасады зданий всегда, будто к празднику, ярко и чисто выкрашены.

Город находится в низине и, окруженный со всех сторон холмами Карпат, кажется воплощением каких-то сказочных грез.

Я улыбнулась этим детским фантазиям и неожиданно услышала:

— Билетик, пожалуйста.

— Пожалуйста, — очнулась я и протянула мятый розовый билет.

— За белье рубль, чай — три копейки, сахар две. У нас можно взять шашки, шахматы, газеты и дополнительное одеяло.

— Спасибо, — сказала я, удивленная такой вежливой предупредительностью.

— Не стоит. — Девочка-проводница, вероятно, практикантка, взяла у меня рубль и добавила: — Ресторан через два вагона по ходу поезда. Работает до десяти вечера. Если у вас возникнут проблемы или вопросы, обращайтесь к проводнику. — Она мило кивнула и вышла из купе.

Уже закрывая дверь, девочка тихо произнесла:

— Вам повезло, в таком переполненном поезде едете совершенно одна. Скучновато будет, но зато спокойно. Ничего, — обнадежила она. — Бронь, вероятно, только до Львова, там непременно кого-нибудь подсадят.

И дверь купе с легким щелчком закрылась.


Я вновь осталась одна. Пристроив свой рюкзачок под диван, я достала из кармана и пересчитала оставшиеся двадцать три рубля сорок копеек, затем сняла с верхней полки постель и, уткнувшись носом в пахнущую пылью, плесенью и еще чем-то подушку, зарыдала.

Слезы душили меня, щекам было горячо, и губы пощипывало от горьковатой соли. Снова заболел живот, обнаруживая в себе развороченную острую рану и напомнив о недавно пережитом ужасе.

Холодок в области солнечного сплетения ожил, встрепенулся и пустил свои метастазы по всему телу, с треском раздирая оболочку каждой клеточки моего естества. Он окреп и перерос в мучительную, неуемную дрожь лихорадки.

Зубы выбивали морзянку, и, если б не стук колес и скрежет состава, я думаю, у моего купе собрались бы все пассажиры, следующие по маршруту «Будапешт — Москва».

В младших классах я была очень спокойным и стеснительным ребенком. Мне никогда не нравилось носиться по коридорам нашей маленькой школы, и дикие крики моих одноклассников пугали меня не меньше, чем мчащиеся машины на оживленных перекрестках. Я сторонилась и того, и другого. Во время перемен я сидела у раскрытого окна и смотрела на кусты невысоких акаций. Почему-то еще с тех ранних лет я мечтала о взрослом спокойном счастье материнства. Я с умилением заглядывала во встречные коляски и восторженно любовалась пухленькими младенцами.

Всю свою жизнь я верила в чудо и ждала сказочного принца. Принц появился… Или мне показалось, что тот, кто появился в моей жизни, и был принцем. Но, как это часто бывает в сказках с их невероятными перевоплощениями, принц неожиданно превратился в чудовище.

Это страшное чудовище похитило часть моей жизни. Часть меня самой! Самую нежную и незащищенную часть — моего будущего ребенка. И чудо исчезло! А вместе с чудом исчезла детская вера в него, и осталась страшная, жестокая в своей обнаженной несправедливости правда человеческого бытия.

Слезы душили меня… Я все еще не могла успокоиться, но ухо мое в уже привычном дорожном шуме уловило какой-то странный треск, и хорошо поставленный голос донес из динамика радиоточки окончание «Литературных встреч»:

— … Спасибо. А теперь мы с удовольствием послушаем ваши стихи.

И менее поставленный, но тоже приятный голос распевно, акцентируя каждую фразу, начал декламировать:

Все о любви. Ну, а если не так, что иначе?

Или о смерти, а если не смерть, что страшней?

Нежное золото солнце в гнездовья упрячет,

Светлые птицы родятся из пены теней.

Будет блаженство, но, перед рассветом робея,

Горестной влагой пространство наполнится вновь.

Сердце трепещет, в мгновении каждом слабея,

Если не смерть, то, наверное, это любовь.

Стихи были простые, немудрящие, может, поэтому почти детский голос мягко ронял их в мою больную душу и под перестук колес гармоничной мелодией вплетался в канву поплывших издалека воспоминаний.

2

С Кириллом мы познакомились в июне 1989 года, когда нас, девятиклассников, согласно устоявшейся по тем временам традиции, отправляли на практику по специальности учебно-производственного комбината, «УПК» — было обозначено в школьной программе.

Мне почему-то казалось, что из трех предложенных профессий: машинопись, кройка-шитье и радиомонтаж — последняя наиболее привлекательна.

Причин тому было несколько. В том числе и оборонная значимость приграничного городка с номерными заводами, выполняющими стратегические заказы всей страны. Я трезво рассудила, что по окончании комбината и в случае провала вступительных в медицинский я смогу устроиться на работу с хорошо оплачиваемой профессией электрорадиомонтажницы.

Дополнительные уроки физики, в силу моего скорее математического, чем гуманитарного, склада ума, доставляли мне определенную радость. Я с удовольствием выполняла лабораторные работы, паяла по простейшим схемам радиоприемнички, монтировала их в мыльницы и с восторгом вслушивалась в шипящие звуки, доносящиеся оттуда при настройке.

Голоса радиостанций казались мне голосами из космоса и иностранная речь — речью инопланетян.

Кроме всего прочего, машинопись и кройка предполагали чисто дамский коллектив, а стало быть, исключительно склочный и истероидный дух занятий.