Слез у меня не было. Я села рядом с тоненьким тельцем и глухо, надсадно завыла.

Я выла, стрелочник бормотал: «Господи, Господи! Свят, свят, свят, Господи! Что же это, что же это?» — и зачем-то подбирал вокруг тела фантики, веточки, сходил за отлетевшим тапком и все это сложил в кучку на газоне. Захлопали фрамуги окон, на балконы выбирались растрепанные люди. В квартирах загорелись лампы. Люди сбегали по лестничным пролетам, и вокруг нас стала собираться толпа зевак.

Вдруг тишину пронзил безумный крик:

— А-а-а-а-н-н-а-а! А-а-а-н-нушк-а-а! Доченька-а-а!

На девятом этаже зазвенело разбитое стекло, и крупные осколки посыпались на толпу. Кто-то метнулся, и все отхлынули от дома, задрав головы вверх. Там, из кухонного окна, пыталась вырваться наружу голая женщина. Ее держали за волосы, втаскивали обратно, и лишь на секунду в оконном проеме показался тоже голый мужчина. Оттуда доносилась бессвязная мужская речь. Видимо, женщину пытались урезонить, как-то успокоить, что-то объяснить, но она лишь истошно орала:

— А-а-а-н-нушка-а-а! — и извивалась, и билась головой о подоконник.

Несколько мужчин бросились в парадное и побежали вверх. Наконец женщина перестала биться в истерике и бессильно прислонилась лбом к оконному переплету. Только голос ее звучал все с той же безумной горечью:

— Отпусти меня! За ней отпусти!! А-а-ан-нушка-а-а! Это ты виноват! Ты! Ты! Ты!

10

Поезд бросало из стороны в сторону. Он мотался так, что, казалось, вот-вот перевернется. Стаканы скользили по столу, как живые, то и дело натыкаясь на бутылку с лимонадом. Я отупело следила за их движением и ждала, когда же один из двух оживших стаканов доползет до края стола и опрокинется через алюминиевую окантовку. Мне не хотелось двигаться. Да у меня и не было сил двинуться, хотя бы поднять руку, чтоб убрать со стола эти снующие и порядком уже намозолившие глаза стаканы.

Поезд дернулся еще пару раз, зашипел и остановился. Я приподнялась на локте и выглянула в окно.

«Львов» — прочла я название станции и снова опустилась на диван. «Наверное, подсадят кого-нибудь. Конечно, подсадят» — с неудовольствием подумала я и отвернулась на всякий случай лицом к стене. Я натянула на себя простыню и укуталась в нее с головой.

Видения недавнего прошлого совсем вымотали меня. Я долго плакала, и, вероятно, глаза мои были красными, а веки опухшими. Уж очень мне не хотелось, чтоб кто-нибудь увидел мое лицо зареванным. Хорошо, если человек попадется понимающий и не станет лезть в душу с расспросами. А то ведь такие зануды бывают.

На этой станции поезд стоит долго, что-то около получаса. Пассажиры обычно выходят на перрон, покупают булочки, соки, пирожные и мороженое. Я помню, когда была маленькой, меня возили к бабушке, и я очень любила большие станции. Папа всегда выбегал к киоску и приносил в купе по три порции мороженого. Мне, брату и маме. Сам он мороженое не ел и потому брал себе бутылочку пивка. Он входил в купе радостный, держа под мышкой запотевшую бутылку и в ладонях три порции тающего пломбира в вафельных стаканчиках. Я знала наверняка, что мама откажется от своей доли, да и брат редко когда доедал свое мороженое до конца. У меня перехватывало дыхание от такого обилия моего любимого лакомства.

К бабушке я доезжала обычно осипшая, но счастливая.

Впервые за четыре часа поездки я улыбнулась. Да… Когда-то я любила дорогу. Со мной были родные люди, мне не приходилось ни о чем задумываться, и все было в радость для детской распахнутой навстречу всему новому души.

Поезд простоял уже минут пятнадцать, и я с облегчением решила, что дорожный бог смилостивился надо мной, я и дальше поеду одна, сокрытая в этом купе от чужих назойливых глаз. Я даже простыню сняла с головы и хотела уже сесть, чтоб немного понаблюдать за вокзальной колготней на перроне.

Неожиданно за ручку двери несколько раз дернули, и дверь со скрипом отворилась.

Я закрыла глаза и продолжала неподвижно лежать, прислушиваясь к звукам в купе.

По всей вероятности, вошел один человек. Он приподнял диван напротив и тихонечко положил в отделение для багажа свой небольшой скарб. То, что вещей было немного, я тоже определила по звуку. Вошедший быстро и мягко поставил что-то на пол, опустил диван и так же быстро вышел. Дверь за ним закрылась, и я, глубоко вздохнув, попыталась представить себе, кто же это мог быть. Мне хотелось хотя бы определить принадлежность к полу.

«Вернее всего — мужчина, — подумала я. — Женщина стала бы доставать пакетики с едой, дорожную одежду, тапочки и тому подобные весьма необходимые для определенного женского комфорта вещи. К тому же наверняка пожилой». То, что он был пожилым, я объяснила себе его бесшумной тактичностью. Уважительным отношением к спящей попутчице. Мне казалось, что молодежь не способна так вежливо вести себя. Мне всегда вспоминаются развязные подростки, демонстрирующие свою, так сказать, раскрепощенность и независимость, а на самом деле элементарную невоспитанность.

— Что, заперто? Не пускают вас? А вы постучите, там девушка, — голос проводницы, вероятно, обращен к моему попутчику.

— Нет-нет. Что вы? Все в порядке. Просто она спит, и я вышел, чтоб не мешать.

Мне стало неудобно, что человек, в силу своей деликатности, вынужден стоять в проходе, но, с другой стороны, я его об этом не просила.

Голос попутчика был мягок и приятен, но определить по нему возраст я не смогла. «Не все ли равно, — подумала я, — это всего лишь дорожный эпизод». Я закрыла глаза и задремала.

Поезд тихонечко тронулся, перестук колес заставил меня забыть обо всем, и я уснула.


Пробуждение было сладким. Мне снилась мама. Она была молодой и красивой, а я маленькой и несмышленой. Я ударилась обо что-то и собиралась заплакать не столько от боли, сколько от обиды, но мама легко подняла меня и прижала к своей груди. Она говорила мне что-то нежное и ласково целовала мои щечки. Теплый сладкий отпечаток ее губ таял на моем лице. Мне было легко и радостно.

— Красавица моя, принцесса, — говорила мне мама, и глаза ее светились таинственной, всепоглощающей силой любви.

— Мамулечка, я тебя люблю.

— И я тебя, крошечка моя. Киска-ириска. Как тебя зовут? — Мама лукаво посмотрела мне в глаза.

— Ириска! — радостно ответила я.

— Иришка, — мягко поправила мама.

— Ириска! Ириска! — немедленно согласилась я, и мама осыпала поцелуями мою вихрастую пушистую головенку и залилась переливчатым заразительным смехом.

Я тоже засмеялась. Мне было безумно хорошо. Так хорошо, как никогда. Единственное, чего нельзя купить, это любовь в истинном, изначальном ее значении.

Я проснулась, а в ушах у меня все еще стоял волнующий, нежный смех моей мамы.

Я сто лет не слышала, как она смеется!

Простыня лежала скомканной где-то в дальнем углу дивана. В купе было жарко, и на щеках моих все еще не остыли мамины поцелуи. Я потерла ладонью щеку и сладко потянулась. Мне думалось, что я все еще маленькая, и мама где-то рядышком, так предельно ясно я видела ее и слышала ее голос.

Я ощутила на себе чей-то взгляд и с улыбкой посмотрела в ту сторону.

— Ой, кто вы?

— Я? Алексей. Или просто — Леша. Вы так красиво спали. Я, наверное, разбудил вас своим взглядом?

— Нет… Мне снилась мама. — Я погрустнела.

— А мне никогда не снится мама, — сказал Леша и задумчиво посмотрел в окно.

Я исподволь рассматривала его широкоплечую спортивную фигуру. Он был в легком бежевом костюме спортивного стиля. Мягкий воротничок подчеркивал его красивую сильную шею, упрямый подбородок, мужественный и строгий овал лица, большие синие выразительные глаза и грубоватый, но очень четкий и чувственный контур губ.

Он оторвался от заоконного пейзажа и посмотрел на меня с тихой печалью. О, этот детский, наивный и в то же время жгучий, томный и бьющий наповал взгляд.

Я смущенно отвела глаза.

— Мне никогда не снится мама, — повторил он и снова посмотрел за окно.

— Почему?

— Не знаю… Может, потому, что я не помню ее. Она умерла, когда я был еще мальцом. Годика два от роду.

— Извините.

— Да нет, ничего…

Мне показалось, что я причинила ему боль. Нужно было менять тему, но ничего путного в моей голове не появлялось, и я просто замолчала.

Мы ехали молча минут десять и неотрывно смотрели за мутное толстое стекло. Там зашелестел дождик и, обдав поезд кратковременным душем, закончился так же неожиданно, как начался.

Мелькали маленькие, словно скопированные с детской книжки, домики, бродили игрушечные коровки, и смешные гномики копошились в аккуратных, четко нарезанных прямоугольничках огородов. Все было таким умилительным и ненастоящим, что я снова улыбнулась.

Мы посмотрели друг на друга, и я заметила в глазах Леши такой же веселый блеск.

— На дороге, возле одной небольшой деревушки, каждый год в одно и то же время происходило в три раза больше аварий, чем обычно, — начал Леша. — Администрация пригласила туда всяких специалистов: геологов, сейсмологов, экстрасенсов, биоэнергетиков. Стали они думать-гадать, в чем причина. Все вроде бы нормально, никаких отклонений и аномалий. Но статистика — вещь упрямая. Бьются машины, хоть тресни. Знаете, почему?

— Почему?

— А все очень просто! Вдоль дороги огороды, и как раз в это время года школьницы репу пропалывают. И все в купальниках!

Мы засмеялись. Я представила себе оголенные ляжки акселераток в весьма интересных позах, вспомнила, как и мы точно так же в колхозах и совхозах собирали урожай винограда. Будто воочию увидела вывернутые шеи водителей и снова засмеялась.

— А вы шутник.

— Нет. Я вообще-то молчун. Но у вас был такой грустный вид, что я почувствовал себя виноватым.