09.08

Он куда-то улетал. Вернулся черный от загара и злой. Еле добилась от него, чтобы он организовал свидание, сказала, что я согласна на его условия, но только после того, как увижу, что Гошу отпустили. Он мне без всякого интереса говорит: «Попробую, но уж очень сейчас это все не вовремя. Ладно, из дома не уходи, сиди жди звонка. Когда позвоню, не знаю. Ты потом езжай в Бутырку, это на Новослободской, дежурному скажешь, что на свидание. Возьми с собой сигареты попроще, отдашь конвою».

11.08

Я видела его. Нос сломан. Сам он тоже. Глаза измученные, испуганные. Я сказала все так, как велел отец, спросила: согласен? Он так обреченно вздохнул и ответил: «Ну разумеется». Он отказался от меня, от нашего счастья, от наших детей! После этого его сразу увели. Я загадала: если оглянется, значит, любит. Но он не оглянулся. Все кончено. Я не могу пока сделать того, что хочу больше всего. Мне надо убедиться, что они его выпустили, а потом я свободна. К отцу я не вернусь и не трону его из-за мамы, а собой могу распоряжаться.

13.08

Я каждый день хожу к Бутырке, уже знаю, когда у них отпускают. Моего нет.

14.08

Опять не отпустили. Шла обратно к метро и на столбе увидела старую афишу «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», студия Вячеслава Гордевского. Как давно это было! Как давно я летала в стае. Помнят ли меня ребята и В.М.? Может, я им не наврежу, если к ним зайду. На афише был адрес какого-то ДК, видно, опять проблемы с помещением. Попробую найти, может, дадут напоследок на сцену выйти той чайке с перебитым крылом, у которой нет уже ничего, даже желания летать. Шла, повторяла роль, и голова и тело, кажется, все помнят, но помнят ли меня?

16.08

Отца не вижу. Гошу все еще держат. Мне сказали, что лучше всего передачи передавать, если принимают, значит, еще сидит. Сегодня приняли. Студию я нашла легко. Меня узнали, особенно не расспрашивали. Лето, народу немного, но они репетируют каждый день, готовятся к поездке на Авиньонский фестиваль во Францию. В.М. меня даже к репетиции допустил. С ним время летит быстрее, мне легче ждать. Пусть это будет моя скала, куда я присела на краешек перед последним полетом.

17.08

Гошу не выпустили. Была в студии. Отца дома по-прежнему нет.

18.08

Он на свободе! Видела своими глазами, как он вышел из ворот, вздохнул и пошел к метро. Каким чудом я удержалась и не бросилась к нему, не знаю. На меня столбняк нашел. А потом я поехала к его дому, хотела еще разок хоть издали увидеть, но испугалась, что не удержусь, и поехала в студию, там и переночевала, на декорациях.

19.08

Днем вышла на улицу. Город не узнать. Кругом пусто, танки, народ только кучами ходит. Что-то случилось. Я помчалась к Гошиному дому, вдруг его опять заберут. За трансформаторной будкой меня заметила Лидия Федоровна и быстро завела в какую-то квартиру в их доме, в 5-м подъезде. Дверь закрыла, да как начала меня молча какой-то сумкой лупить, потом руками, я думала, она меня задушит. А потом села и разрыдалась, я тоже. Ревели мы долго, и обе о Гошеньке. Потом она сквозь слезы говорит: «Бедный мой мальчик, ты его совсем не любишь, опять пришла, чтоб его подвести, а он из-за тебя такую муку принял!» Ну тут меня прорвало, и я ей все выложила и про отца, и про то, как я Гошу люблю и что боюсь, что не выдержу и наврежу ему опять, поэтому и решила посмотреть на него в последний раз и улететь. Лидия Федоровна успокоилась, задумалась, а потом говорит: «Грех такой на душу брать не буду и тебе не дам, а вот улететь тебе и вправду надо». Мы долго перебирали разные варианты и решили, что надо попробовать улететь со студийцами во Францию. Домой не вернусь. Она заменила мне смертную казнь пожизненным заключением без моего любимого. Во всем виновата я сама, мне и нести это бремя самой. Я люблю его так сильно, что ради этого…


Конец августа. Я не помню, какое число, не помню, какой день, я не вижу, что я пишу, потому что слезы текут из глаз все время. «Я его никогда не забуду, я его никогда не увижу…» Мы были на этом спектакле вместе, и, тысячу раз вспоминая мою любовь, его глаза, его голос, я истекаю слезами. Они высыхают только на сцене, но после спектакля грим смываю слезами.

7.09

Завтра все возвращаются в Москву, фестиваль, гастроли — все кончено. Моя стая улетает, а я остаюсь одинокой чайкой на этом берегу. Мне нельзя вернуться. Я невозвращенка. Я предупредила В.М., чтобы он был готов к неприятностям, извинилась. Он ничем меня не упрекнул, дал несколько адресов в Италии и во Франции на крайний случай, потом мы пошли к ребятам. Я не хотела им говорить, но они и так все поняли. Отдали мне деньги, какие оставались, Женька вручил свой нейлоновый спальник, девчонки бельишко, косметику, майки отдали, Наташка свой рюкзак освободила. Я собралась, попрощалась без единой слезинки и ушла, чтобы до утра не откладывать. Светает. Буду учиться летать одна.

17.10

«Я одинокий странник, я неприкаянный изгнанник, бреду зачем-то по земле» — не помню чьи, но эти строчки все время крутятся у меня в голове. Дорога моя не кончается, потому что мне некуда идти. Стараюсь спать, где удается, хоть во сне можно повидаться с Гошей. Он мне часто снится, любимый мой, видно, тоже скучает. Наша любовь во сне стала еще свободнее, полнее, мне часто грезятся его ласки и теперь мне нечего бояться. Он ничего никогда не узнает, а я ему ничем больше навредить не смогу. Вот такая у нас получилась счастливая любовь.

29.10

Я стала совсем бродяжкой. Вещей мало осталось, денег почти не бывает. Таскаю с собой всегда только мамину клепаную куртку, эти тетрадки да спальник. Больше в рюкзаке вроде ничего и нет существенного. Пока тепло, с ночевкой проблем нет. Прованс сытый, равнодушный, но не вредный. Прокормиться можно, но к холодам надо подаваться в Париж, искать постоянное пристанище, работу. Я, как птица, стала чувствовать осеннюю тревогу.

07.11

Праздник нашей революции встречаю, как положено пролетариату, в нищете. Ночую под мостом на Glacier. Стала все чаще вспоминать КК, мне очень не хватает его песен, он наверняка уже новые альбомы выпустил, а я все твержу его «Красное на черном»: «Награждают сердцами птиц тех, кто помнит дорогу наверх и стремится броситься вниз». Сейчас это опять обо мне.

10.12

Завтра, может быть, моей нищенской жизни придет конец. Я уже три дня толком не ела и здорово скисла. Утром прячусь от ветра на широких каменных скамейках на Pont-Neuf, подсаживается мужик и смотрит с интересом. Я его, как обычно, сразу посылаю, чтобы долгое время на разговоры не тратить, а он меня спрашивает по-английски: «Есть хочешь?» Я ответила: не настолько, чтобы с тобой из-за этого даже разговаривать. А он улыбнулся: «А что ты хочешь?» Говорю: я хочу работу. Он заржал. «С такими ногтями, как у тебя, ты в Париже работу не найдешь никогда». Я взяла рюкзак и спустилась с моста к воде. Нашла не только мыло, ножницы, но даже лак, который мне еще наши студийные девчонки сунули перед отъездом. Привела руки в порядок просто для порядка, поднялась, а он все сидит. Хохочет: «Если для мытья рук тебе час потребовался, то сколько же надо времени на всю? Если до завтрашнего утра успеешь отмыться и найдешь черную юбку и белую блузку с рукавами, то приходи, вот адрес, я дам тебе работу. Не мотай головой, официанткой в американском гриль-баре. Меня зовут Джефф, запомни». «А я — Нора», — сказала я ему уже в спину.

Все это время я старалась не красть, но тут уж делать было нечего. Кофту я украла в первом же магазинчике: взяла блузку, несколько брюк, в примерочной быстро напялила кофту под куртку, вешалку спрятала под коврик, села на стул и вроде сплю. Продавщица через полчаса заглянула, подняла крик, что здесь не ночлежка, схватила брюки и вытолкала меня за дверь. Так что даже моя совесть почти чиста. Юбку я стянула с вешалки на улице, когда товар стали завозить внутрь перед закрытием, а в туфлях новых просто убежала, оставив свои кроссовки в магазине. Помылась в душевых на вокзале. Работа моя.

21.12

Сегодня мой день рожденья. Пробовала позвонить бабушке с дедушкой, услышала какие-то чужие голоса и не стала ничего говорить. Мы с Гошкой так ни разу мой день рождения и не праздновали, он и не знает, что я сегодня жду от него подарка: пусть приснится.

31.12.91

С Новым годом все, кто меня помнит! Гоша, любовь моя, пусть сбудутся твои мечты. Я не хочу, чтобы ты забыл меня и чтобы помнил вечно, тоже не хочу. Пусть одна буду прикована цепью вины и любви к тебе, а ты постарайся быть счастливым без меня. Заканчивается год, принесший и унесший любовь. В 90-м я потеряла маму и честь, в 91-м — любовь и родину. Сейчас, видно, такое время, все кругом ломается, рушится, меняется. Я попала на этот излом и потеряла все. У меня нет дома, семьи, денег, любви, профессии, значит, больше я потерять ничего не могу и бояться мне нечего. Пора вживаться в эту жизнь, говорить, думать, видеть сны на французском. Пора перестать писать дневник по-русски и вообще пора перестать его писать. Может, только иногда, вместо писем, и то лучше не баловать себя. J’en ai assez!

18.01.92

Мамочка, кто сегодня приходил к тебе на могилу? Жива ли бабушка, выдержал ли дед все ужасы, которые происходят там у вас? Галочка, тетушка моя, счастливая, мне ведь мама платья-то так и не сшила. Поплачьте о ней вместе со мной.

18.01.95

Мамочка, вспоминаю тебя в Милане. Целый день глаза на мокром месте, уже пять лет, как тебя нет. Мир стал совсем другой: новые ткани, новые фасоны. Тебе было бы так интересно в этом разбираться, шить, придумывать, а тебя нет нигде, кроме моего сердца. Я все чаще стала с тобой разговаривать. Раньше только с Гошей, а сейчас ты мне как-то ближе. Я, наверное, выросла. День сегодня тяжелый — с визой ничего не получилось, система общеевропейских закрытых дверей. Расстроилась, села не на тот автобус, из глаз слезы текут, водитель заметил это, пока билет покупала. Теперь развлекает. Он веселый римлянин Илио, играет мне на губной гармошке, в пробках встает и танцует со мной под свою же музыку. Теперь начал слагать стихи в мою честь и клясться в вечной любви. Жаль, что конечная остановка, а то он и жениться бы успел. Бросил свой автобус, повел меня к метро. Осторожно снял слезу с моих ресниц и сказал вечное, как Рим: «Ciao, bella!» Мне кажется, что это ты его послала, мамочка, чтобы я не грустила. Может быть, ты хочешь, чтобы в моей жизни что-то изменилось? Гоша меня отпускает понемногу. Я уже не дергаюсь от чужих прикосновений, как тогда, когда ошпарила отца. Я знаю, что он от меня отказался сам и больше не ждет.