Этого младшего сына сейчас нет здесь, хотя он во дворце. Но давно прошли времена, когда Кёсем могла, не вызывая никаких подозрений, приласкать маленького ребенка своей подруги. Теперь он уже подросток, шахзаде с ним общаться пристало, но здесь им всем быть не по чину.

Это рвет Кёсем сердце. Она чуть ли не стыдилась признаться себе в этом, но по Тургаю за время разлуки тосковала больше, чем по отцу его Карталу. Тому, который сейчас надежно скрыт под личиной своего брата-близнеца.

Пальцы Башар, тоже не размыкающей объятий, предупреждающе сказали: «Довольно!» Это было не просто прикосновение, а безмолвный язык, понятный им обеим с тех пор, как они, юные гёзде, проходили обучение у «бабушки Сафие». Кёсем с благодарностью погладила подругу по плечу.

– Хватит… – Она с трудом сумела отстраниться. – А то сейчас ревнители дворцового церемониала невесть что подумают.

Все трое вымученно улыбнулись. Они открыто стояли посреди ухоженной лужайки, даже не зашли в беседку, где были загодя постелены ковры, потому что беседка эта слишком близка к окаймляющим этот участок дворцового сада кустам, у кустов же есть уши. Глаза у них тем более есть, ну так пусть смотрят. Все равно церемониал нарушен очень сильно – но Кёсем-хасеки может себе такое позволить.

– Пусть думают что хотят, – хрипло произнес Картал. – Здоровье султана важнее.

– Это так, – вздохнула Кёсем. – Жаль, что Халиме-султан сейчас не с нами, но она вскоре подойдет.

Последовал знак в сторону солнечных часов, столбик которых высился в самом центре лужайки. Острая полоса тени как раз подползала к выложенному красным гравием знаку киблы[2].

– Сколько у нас времени? – быстро спросила Башар.

– Около получаса. Раньше не управится.

Вопрос о здоровье султана нельзя обсуждать без его матери, но так уж вышло – о, чистая случайность, правоверные! – что почтенная валиде сейчас в бане. Ее, разумеется, сразу известили, но прервать банную церемонию так просто нельзя, да и соорудить прическу, а потом облачиться в то одеяние, которое подобает матери султана, – дело долгое. А на что-то более простое Халиме не согласна, она не Кёсем.

Но раз уж привезены во дворец искуснейшие лекари, целых двое, то отчего бы им и в самом деле не приступить к осмотру больного султана сразу? Да, отчего бы? Доложат о результатах они, понятно, уже при валиде-султан. А то, что происходит сейчас, – это… да ничего, собственно, не происходит: собрались вместе друзья детства, друг другу и султану, немногие среди тех, кого он еще узнает. Стоят посреди сада, видимые со всех сторон, негромко беседуют, ожидают прихода валиде.

Они невольно снова посмотрели на росчерк тени.

– Будь во дворце иные часы, кроме солнечных… – вздохнула Башар.

– Сейчас есть.

– Знаю. Но если бы одного султана за два года до тысячелетия Хиджры не одолел приступ праведности…

Из всех них в ту пору только Картал был рожден на свет, да и то пребывал в бессмысленном младенчестве. Но никому не требовалось объяснять, что это значит.

Девятьсот девяносто восьмой год Хиджры, от рождества пророка Исы, которого христиане почитают сыном Аллаха, – тысяча пятьсот девяностый. Тридцать три года назад. Шестнадцатый год царствования султана Мурада, третьего этого имени, мужа «бабушки Сафие», – пусть ему слегка икнется сейчас, где бы он ни был, под сенью райских садов или на ложе огня, что скорее.

Были во дворце Топкапы часы с гирями и маятником, как не быть. Гяурской работы, потому что, так уж вышло, отстали правоверные от неверных в искусстве механики. Но время они показывали точно, во всяком случае, куда точнее, чем солнечные.

Ну да, кроме циферблата и стрелок имелись на них фигурки, оживавшие каждый час, даже не человеческие: павлин хвост распускал, дракон скалил пасть, птица феникс скрывалась за завесой пламени, хитроумно составленной из вырезных позолоченных фестонов. И никому это не мешало – до той поры, когда султан Мурад, третий своего имени, вдруг решил вспомнить, что по установлению Пророка (мир ему!) запрещено изображать живую тварь. Оно и вправду запрещено, но с тех времен, как Сулейман Великолепный пожелал иметь во дворце портрет роксоланки Хюррем, владычицы своего сердца, на этот запрет было принято смотреть сквозь пальцы. Иному ревнителю благочестия прямо говорили: «Ты что, блистательней самого Сулеймана?»

А вот султану Мураду такое сказать никто не рискнул. Впрочем, он, наверно, и вправду считал себя блистательней своего деда Сулеймана.

Так или иначе, гяурские часы превратились в груду обломков. А когда едва ли не на следующий день, точнее, ночь в разных концах гарема от разных наложниц почти одновременно родились старшие султанские внуки, одному из которых предстояло через поколение унаследовать трон, не было средства достоверно узнать, какой из них появился на свет чуть раньше. Почти наверняка Ахмед, но и у шахзаде Яхьи тоже нашлась своя партия.

Следствием этого была долгая череда событий, в результате которых юный шахзаде Мустафа получил на воинских упражнениях удар, будто бы случайный, да и на самом деле так, потому что предназначался не ему, а старшему брату… И вот обоих старших братьев давно уже нет в живых, а султан Мустафа с той поры болен. И его болезнь называется безумием.

– Кстати, – Кёсем вдруг вспомнила кое-что важное, – этот ваш…

– Не беспокойся, – Картал, как часто бывало, понял даже невысказанное, – Хусейн-эфенди – целитель знающий и испытанный.

– Хусейн-эфенди?! – Кёсем в ужасе поднесла ладони к щекам. – То-то я и думаю… Да его же к половине вельмож вызывали! О Аллах, кто же из вас поврежден в уме, ты или наш младший братик?

«Младшим братиком» они, когда не было посторонних ушей, называли меж собой Мустафу.

– Все в порядке, – на сей раз ответила Башар. – Ты права, но Хусейн – лекарь не только известный и модный. Он на самом-то деле до крайности непрост. А бен Закуто все равно вскоре отбывать, так что сейчас он здесь для того, чтобы передать пациента из рук в руки…

– Правда? – Кёсем покачала головой. – Ну, ты меня успокоила!

– Что ж, я не мастерица говорить, да и где мне разбираться в таком мужском деле, как целительство. – Башар потупилась с обманчивой скромностью. – Вот муж мой лучше объяснит!

На Картала она глянула лукаво и без смущения: уж слишком давней и привычной была эта игра. Но у Кёсем снова на миг рвануло сердце. У Картала, судя по всему, тоже.

– Моя… жена права. – Начав говорить, он угрюмо смотрел в землю, но затем поднял взгляд на Кёсем и уже не отрывался. – С Хусейном-эфенди мы друзья и, если хочешь, единомышленники. А целитель он настоящий. Во дворцах и усадьбах вправду слывет духовидцем, по цене золота приписывает тем, кто считает себя страждущими, сладкую водичку для похудения… совсем уж за несусветные деньги отгоняет молитвами зеленых шайтанят, если кто из страждущих перебрал кое с чем запретным… Но наш клан для него не просто «одни из клиентов». Хусейн-эфенди, видишь ли, имеет глупость веровать, что мир нуждается в исцелении, ибо этот мир сейчас болен. Тяжело.

– Он прав. – Кёсем тоже смотрела ему глаза в глаза не отрываясь. – И болезнь эта зовется безумием. Еще в изначалье времен кто-то проломил миру голову. Рана зажила, но…

– Вот именно, – кивнул Картал. – Бредет с тех пор наш мир сквозь кромешную мглу, беседует с невидимыми, шарахается от тех, кто бы мог и желал ему помочь… А их, кто вправду готов и способен его врачевать, мало.

– Совсем мало, – согласилась Кёсем. – И им надо держаться друг друга.

– Воистину так. Вот ты и узнала главную тайну Хусейна-эфенди, султанша. А что это наша с ним общая тайна, ты и раньше знала, верно?

«Ого!» – беззвучно произнесла Башар, глядя на них обоих с чуть насмешливым, но несомненным восхищением. И развела было руками, собираясь, кажется, хлопнуть в ладоши, как аплодируют музыкантам или акробатам, только что выполнившим виртуозно сложный трюк, но вовремя спохватилась: слишком заметен окажется этот жест, распознаваемый даже издали.

– Не завидуй, умница, – ехидно произнесла Кёсем, мастерски подделываясь под голос юной гёзде, одной из «девочек Сафие». – На сей раз это сказала не ты – но мы-то отлично знаем, что все равно ты самая умная из всех нас.

– Да ну, скажешь тоже… – Башар, как во сне, заговорила тонким голоском девочки-подростка и, сама того не сознавая, покраснела тоже по-девичьи.

– Правда-правда, – усмехнулся Картал. У него мальчишеским голосом говорить не получилось бы, он даже не старался, но обе женщины взглянули на него, как тринадцатилетние девчонки смотрят на четырнадцатилетнего парня. – Ты умнее всех, чего уж спорить с очевидным. И муж твой это подтвердит, и кайын, брат мужа, подтверждает…

Он вдруг поежился, словно ледяная ладонь погладила его по щеке.

«Осторожней!» – сказал взгляд Кёсем. «Я всегда осторожен, о звезда моей души…» – безмолвно ответил ей Картал. И у них обоих снова одновременно, Кёсем чувствовала это, рвануло сердце.

– Никогда не считала себя умнее прародителей-Джан, – подумав, сказала Башар. И осеклась.

– Ты и вправду умеешь утешить, подруга, – вздохнула Кёсем после того, как в воздухе совершенно точно пронеслось веяние ледяного ветерка, долетевшего из краев вековечной разлуки. Она здесь знала джан-патриархов меньше всех, но основатели клана Крылатых были такими людьми, рядом с которыми холм сразу понимает, что с гору не вырос. – Тем не менее их ведь уже нет среди живых. Так что сейчас все-таки ты самая умная. Неси эту ношу смиренно.

Они снова обнялись.

– Я… скучаю по твоему кайыну, Башар. Редко мы с ним видимся, – призналась Кёсем. – По твоему брату. – Она в упор посмотрела на Картала.

– Да, в детстве мы виделись чаще. Но теперь братья Крылатые – семейные люди. – По голосу Башар ничего было не разобрать, но подушечки ее пальцев, заплясавшие на предплечье Кёсем, истекали тревожным недоумением: «Ты что это надумала, подруга?!» – И лишь у одного жена росла вместе с тобой, вот в этом самом дворце и саду…