Кому позволено, спрашиваете? Тсс, правоверные, не стоит болтать о том, о чем болтать не следует, а то ведь можно договориться до всякого-разного… Но да, о ней не следует болтать особо. Ведьма она там или не ведьма – а не следует.

Не следует вспоминать, как стояла она на веранде султанского дворца, мать, пережившая всех своих сыновей, валиде, отправившая на смерть собственное дитя. Последнего сына душили перед ней, султана убивали перед ней, шею ребенка ее плотно охватила шелковая удавка. И что, правоверные? Может, кричала она, может, упрекала судьбу или просила Аллаха о милости? Нет, не было ничего такого, правоверные!

Молча она стояла, Кёсем-султан, молча. Ветер серьгами ее играл, ветер широкие рукава платья ее шевелил, а сама она не дрогнула ни разу, словно не женщина – статуя, словно не мать – чудовище. Но тише, правоверные, тише! Вспоминать о таком не следует.

Тянулся к ней сын ее, ее султан, но она не ответила на его мольбу. Много дурного сделал султан Ибрагим, хоть султану Аллах и прощает больше, чем другим, но вот ему не простил, заставил перед смертью в глаза собственной матери смотреть. А та молчала. Когда разоружили сына ее – молчала, когда удавкой шею сдавили – молчала, когда тело сына ее бездыханным упало на землю – тоже словечка не проронила. Развернулась потом и ушла. Словно вместо сердца ей Аллах кусок камня в грудь вложил. Что говорите, правоверные? Не может такого сделать Аллах всемилостивый и милосердный? И то верно…

Кто его знает, зачем Кёсем-султан на казнь пришла, почему смотрела на то, как убивают последнего ее сына. Нам она точно не скажет. А кому скажет – те не скажут нам.

Так что не радуйтесь, правоверные, не радуйтесь и не плачьте, а лучше позаботьтесь о своих близких, о тех, с кем вместе доведется вам пережить эти тяжкие времена. А что времена настанут тяжкие, в этом можно не сомневаться. Когда султан – маленький ребенок, а у власти женщины, думаете, времена будут легкими? Вот и мы о том же. Да смилостивится над нами Аллах, да убережет он нас и близких наших от напастей, ибо все в деснице его! Но скоро, ох, скоро, жизнь будет стоить не дешевле похлебки.

Не радуйтесь, правоверные. И не плачьте.

Просто готовьтесь к тяжелым временам, ибо Золотой Век Блистательной Порты миновал и теперь грядут черные дни.

* * *

Запершись у себя, отослав всех служанок своих, даже самых близких, Кёсем-султан неотрывно смотрела на янтарный кинжал.

Так вот ты какая, погибель.

Вот ты каков, враг, погубивший самых близких людей, сделавший из них нелюдей, разорвавший узы родства, разрубивший узы клятв, в клочья разрезавший узы любви.

Янтарная рукоять слабо поблескивала на солнце.

Вот ты, значит, какой…

Обычный, самый обычный! Случалось Кёсем-султан видеть оружие красивей, удобней в руке, с отделкой побогаче… Так что же в этом кинжале увидел муж ее Ахмед, что увидели Осман, Мурад, Ибрагим?… Или же все дело в том, что Кёсем – женщина и ей не понять мужских страстей?

Лезвие хорошей стали, рукоять удобно ложится в ладонь – и только.

Но ведь видела Кёсем, своими глазами видела, как сходили с ума дорогие ее сердцу мужчины, стоило им ухватиться за эту янтарную рукоять! Не сошла же она с ума, в самом-то деле, не выдумала себе все это!

Или все-таки выдумала?…

И джан-патриархи тоже все выдумали, получается? Или искренне обманывались? Но ведь Джанбал, мудрейшая из женщин (даже Башар была готова это признать!), в юности держала его в своих руках – и опять-таки своими глазами видела, что пытался сотворить он с ее названой сестрой.

Да и она сама, тогда еще не Кёсем, в столь же ранней юности видела этот кинжал своими собственными глазами… Правда, так и не прикоснулась к нему.

Браться за кинжал голыми руками Кёсем даже сейчас не решилась. То, что получилось у юной Джанбал, ей может даром не пройти. А если еще и она потеряет рассудок, кто тогда позаботится о внуках, об Оттоманской Порте?…

Турхан? Айше? Кто?

Крики из дворцового сада доносились даже сюда, в запертую комнату. Там сейчас убивают ее предпоследнего сына – и последнего из тех, о котором знают люди. Ах, Ибрагим, глупый, маленький, восторженный Ибрагим, как же Кёсем боролась за тебя! Еще сильнее, чем боролась за Мурада, за Османа, за Ахмеда… Но проклятая железяка раз за разом побеждала. Побеждала любовь, побеждала дружбу, побеждала человечность. Один за другим ее любимые мальчики уходили во тьму, один за другим…

Может быть, брало их не железо, а янтарь. Но кому на небе или на земле от этого легче?

«Ну и при чем здесь я? Люди сами выбирают свой путь. Чья вина, что, если показать им хороший и дурной путь, они пойдут по дурному? Разве неразумное железо может портить разумных людей? Разве может это делать янтарь, даже если его называют „Камень терпения“?»

Кёсем со слабым вскриком вскочила с места, завертела головой по сторонам. Голос, услышанный ею, был слабым, будто шепот, проходящий по краю сознания. Она не была уверена, что вообще слышала хоть что-то, что ей не привиделось. В конце концов, разве не так начинается сумасшествие? Ты разговариваешь с кинжалом, начинаешь видеть призраков…

«Ибрагим и Мустафа видели их до того, как взяли меня в руки. И посмотри на Айше – она ни разу до меня не дотрагивалась, очень умная девочка. Но ведь она в честолюбии своем, в желании власти, в умении управлять людьми и идти по трупам превзойдет любого из твоих сыновей! Сама, безо всякого участия потусторонних сил. Она – истинный человек, не стесняющийся своих чувств и желаний. Грядущее за такими, как она. Они будут править миром».

Кёсем-султан рухнула на колени и принялась неистово молиться. Вслух, чтобы заглушить доносящиеся из сада крики, ругань и мольбы. Молитва прояснила разум, но и принесла горечь в сердце. Голос стих – или и не было его вовсе? Может, сама Кёсем пришла к горьким выводам?

Как бы там ни было, Айше и впрямь сама вызвалась присутствовать на казни султана Ибрагима. И вряд ли это было продиктовано преданностью султану Мураду, который на смертном одре жаждал увидеть голову брата. Просто сама возможность присутствовать при событии, меняющем лицо мира, участвовать в этом событии, направлять его – все это кружило Айше голову.

А ведь была такой милой девочкой…

Во имя Аллаха, да сколько можно врать самой себе? Никогда Айше не была милой и ласковой, все это только умелое притворство! Всегда эта девушка сторонилась остальных, была себе на уме. И в гареме она точно была на своем месте.

Но точно так же себе на уме была Хадидже-первая, а выросла в искреннюю и преданную подругу. С Хадидже было легко и спокойно, как когда-то раньше с Башар. Увы, сейчас дороги Кёсем и Башар разошлись, каждая заботится о собственной семье, но может быть когда-нибудь…

И снова это проклятое «когда-нибудь». Не сейчас.

А может ли так случиться, что и сама Кёсем пленена властью, отдала сердце свое интригам и притворству, просто не хочет себе же в этом признаваться? Сколько лет ждет ее любимый человек, сколько лет не может она сказать единственному оставшемуся у нее – последнему! – сыну, что она его мать, она, а не та, что воспитала его как сына! Так, может, и не мать она вовсе, Кёсем-султан, не мать и не возлюбленная, а просто еще одна валиде? Мало ли их перебывало в стенах этого дворца, мало ли еще их будет!..

Просто валиде. Созданная для власти, как рыба для океана. И как рыба не может летать, так не может султанша любить и быть любимой. Удел валиде – бороться за власть и умереть в свой черед от рук соперницы.

Да и не валиде она уже, если разобраться. Все сыновья Кёсем-султан мертвы. Остались лишь внуки – и Тургай, веселый и ласковый малыш Тургай, сильный и красивый юноша Тургай, которому она не мама, а Кёсем-султан или «тетушка Кёсем»…

Тетушка. Не мать. Если всегда помнить об этом, то, возможно, проклятие кинжала минует единственного оставшегося в живых сына могущественной султанши?

«Мне не нужен твой Тургай. Мое место во дворце. Мое предназначение – разрушать судьбы сильных мира сего».

Не помня себя, Кёсем схватила кинжал и прошипела, глядя в собственное лицо, отраженное на лезвии:

– Не будет по-твоему! Больше никто не возьмет тебя в руки, ты заржавеешь и рассыплешься прахом. Клянусь, больше ты никому не испортишь жизнь!

Вновь показалось – или все-таки кто-то нечеловечески упрямый и нечеловечески жестокий усмехнулся в глубине ее разума?

«Мне не нужно, чтобы меня брали в руки. Не нужно, чтобы я приковывал чужой взор.

Вы, люди, сделаете все сами.

Мне достаточно просто быть».

Большие испуганные глаза султанши отражались в полированной стали. Но постепенно глаза эти наполнились спокойствием. Дыхание Кёсем-султан выровнялось, на губах появилась спокойная, задумчивая улыбка. Веселья в этой улыбке не было даже близко, а боль, таящаяся под спокойствием в глубине темных глаз, могла бы напугать любого до полусмерти.

Кёсем-султан, валиде Кёсем, достала кусок дорогого шелка, обернула им кинжал и спрятала его в одну из своих шкатулок. Заперла шкатулку на ключ, ключ повесила на золотую цепочку, а цепочку надела на шею. Затем прошептала, не обращаясь ни к кому:

– Мне тоже достаточно просто быть. Мне тоже…

Крики в саду окончательно стихли.

* * *

О летние ночи Истанбула! Вы пропахли ароматом цветов и морской солью, вы напоены теплым ветром, песнями под окнами красавиц и сладчайшим шербетом, продающимся в маленьких лавчонках круглые сутки. Глухие стены, выходящие на узенькие мощеные улочки, скрывают за собой изящные сады, где розы качаются на кустах, маня соловьев, а острые шипы этих роз ежесекундно готовы пронзить храбрым пичугам сердца, но разве опасность остановит отважных и влюбленных?

О Кара-Дениз, Черное море! Ты бросаешь свои волны к подножию Истанбула, как безнадежный должник бросается к ногам заимодавца, как пылкий и влюбленный юноша готов бросить все состояние свое к ногам богатого отца возлюбленной. А ночью, когда бесстыдница-луна не прикрывается чадрой из облаков и сияет равно султану и нищему, твои воды ласкают перси города, как в ночи красавица ласкает залезшего к ней в окно удальца, пока муж ее храпит в соседней комнате. И нет в мире прекрасней союза, чем союз моря и суши, союз тех, кто вечно врозь и вечно вместе.