– Этот разговор был тягостен для султана? – железным голосом прервала она лекаря.

– Нет, госпожа. – Тот, всерьез оробев, даже попятился. – Наоборот. Cултан общался со своими… братьями охотно и без боязни, разговор касался чего угодно, но не обстоятельств их смерти. Мне даже показалось… показалось, что они убеждают его бросить дурачиться и начать вести себя сообразно подлинному возрасту. Поскольку я тогда думал, что в действительности наш повелитель говорит с самим собой, то продолжал, о моя госпожа, наблюдать за ним с прежней внимательностью, а сердце мое было готово исполниться радости!

– Но сейчас ты изменил прежнее мнение, почтенный, – констатировала очевидное Кёсем, – поскольку в твоем голосе слишком явно не слышно радости. Итак, чем огорчишь меня?

– Госпожа… – Хусейн, кажется, готов был снова впасть в нерешительность, но превозмог себя. Взглянул на нее прямо и остро, точно на сломанную руку, перед тем как накладывать на нее лубок. – Тебе известно, как меня называют в Истанбуле?

Женщина кивнула. Прозвание Хусейна-эфенди было известно всем: «Джинджи-эфенди». А уж «духовидец» это или «повелитель джиннов», с восторженным придыханием, испуганно или с насмешкой произносить – тут имелись разные возможности.

– Я не уверен теперь, что султан говорил сам с собой, – Джинджи-эфенди продолжал бестрепетно смотреть ей в глаза. – Потому что вдруг увидел тех, с кем он говорил и кто отвечал ему. Пускай лишь на миг, но было это.

На последних словах он понизил голос. Возможно, ждал, что Кёсем-султан прервет разговор и проверит, не таится ли кто-нибудь в соседней комнате, за ведущей туда слуховой отдушиной. Или прямо прикажет ожидающему где-то в тайном укрытии верному слуге: ступай, мол, прочь, дальнейшее не для твоих ушей. Напрасные ожидания, точнее, излишние.

Мягкий ковер на полу, коврами увешаны и стены: хоть запирай сюда безумца, склонного к самоубийству. Для того эта комната вообще-то и вправду оборудована, на случай, если кто из султанов, нынешний или позапрошлый, будут представлять опасность для себя самих. Ровно горят огоньки свечей: сейчас день, но помещение упрятано в недрах дворца. И дым поднимается к потолку отвесно, ни в какие отдушины не норовя усквозить.

Некому здесь их подслушать, об этом Кёсем позаботилась заранее.

Поняв это, лекарь продолжал:

– Их было трое, госпожа. Я никогда не видел… братьев султана, поэтому не могу судить, их ли лица мне открылись. Но за это мгновение мне удалось рассмотреть раны на их телах, хотя сами тела и просвечивали насквозь. Если прикажешь…

– Не прикажу.

Она с трудом сумела произнести это слово. Ее мальчики, ее дети! Ей ли не знать, какие были у них раны… Она обмывала их тела, готовила к погребению: всех троих, включая Баязида, убитого раньше. Тогда даже ее помощницы испуганно отстранились, а потом, когда пришло время обмывать Сулеймана с Касымом, чуть ли не на плечах у нее повисли, плача, причитая и умоляя самой не ходить, потому что султан Мурад наверняка разгневается. А если уж он братьев не пощадил, то и на мать может обрушить свою ярость… «И на тех, кто рядом с ней», – этого они все-таки не сказали, но, чувствовалось, близки были. Особенно Хадидже-вторая: она даже сумела в обморок упасть, чтобы Кёсем ее тогда с собой не взяла… Что ж, раз так, то и не взяла ее с собой Кёсем. А вот Хадидже-первая утерла глаза, отбросила причитания, как плащ, и, стиснув зубы, пошла с ней.

Все-таки Хусейн-эфенди за пределами своих лекарских знаний на редкость неумен.

А еще он в какой-то момент, вряд ли сам это заметив, сделал жест, словно собираясь указать себе на голову, над левым ухом. Там ни у кого из ее мальчиков не было раны. Но у черноголового Баязида в этом месте с рождения была бесцветная прядь, как бы ранняя седина, и когда он лежал в алой луже, натекшей из рассеченного горла, кровь окрасила ему волосы. На черном ее не было видно, а вот белая прядка сделалась багряной.

– Благодарю тебя, госпожа, – Хусейн перевел дух, – ты дала мне возможность сохранить рассудок. Может быть, это все-таки наш повелитель грезил настолько бурно и зримо, что даже меня на миг сумел вовлечь в свой несуществующий мир.

Тут он наконец что-то почувствовал – и замолчал. Почтительно ждал, когда валиде-султан соизволит задать ему вопрос.

– Для султана вид… тех, кто говорили с ним… был тягостен? – Кёсем сумела наконец справиться с собой, ее голос не дрогнул.

– Нет, госпожа. Он, возможно, привык. Или даже видел их иначе, чем представилось мне.

Хусейн-эфенди очень явственно выделил слово «представилось», скорее для себя самого, чем для валиде. Ему на редкость тяжело далось внезапное соприкосновение с личиной Джинджи-«духовидца», пускай своей же собственной, и теперь он искренне радовался возможности сохранить рассудок. Вскоре, наверно, сам сумеет себя убедить, что ничего не видел, только следовал за видениями пациента.

«Думала я, что ты наивен, целитель. А ты, пожалуй, просто неумен и нечуток – во всем, что простирается за пределы твоих занятий. Ну и ладно. Без тебя хватает умников, отлично разбирающихся во множестве вещей, кроме той единственной, в которой должны».

– Хорошо, – бесцветно произнесла Кёсем. – Так что ты все-таки посоветуешь султану, почтенный?

– Но, моя госпожа… – лекарь искренне растерялся. – Тебе же хорошо известен мой совет: искать любое проявление взрослости. В речах, поступках, пристрастиях… телесных потребностях… Если таковое обнаружится – это и есть та нить, за которую осторожно и внимательно можно будет подвести нашего повелителя к берегу здоровья. Даже не важно тянуть именно за нее, госпожа, – нужнее обнаружить, что эта связь вообще есть.

В прошлый раз он высказался еще цветистее: «Надо убедиться, госпожа, что „берег взрослости“ султана не размыт половодьем безумия. А потом уж в любом месте можно к нему мост проложить. Если окажется, что наш повелитель по-взрослому, уверенной рукой раскуривает кальян, можно будет положить перед ним книгу кого-нибудь из знаменитых стихотворцев, чьи строки ребенку не понять. Если проявит интерес к военному трактату – можно попытаться заинтересовать его женской красотой, привлечь опытную искусницу или, наоборот, юную деву, жемчужину несверленую. А если вспомнит хитроумную шахматную комбинацию – есть смысл оживить в его памяти правила фехтовального искусства…»

Вот только не курил Ибрагим кальян вообще. И к шахматной доске не прикасался. Cодержанием трактатов интересовался столь же мало, сколь и трудами знаменитых стихотворцев. Единственное, что его занимало, – есть ли картинки в этих книжках…

Искусниц вокруг него, разумеется, хватало, уж Кёсем-то постаралась, но тщетны были их усилия: он их воспринимал как банщиц, поварих или массажисток, а иные желания его не посещали. Юная дева, жемчужина несверленая и кобылка необъезженная… о да, она постоянно увивалась вокруг Ибрагима и готова была не только из одежды, а из кожи своей выскочить, лишь бы он ее заметил. Покамест преуспела не более, чем искусницы.

С боевым оружием Кёсем сыну сама не позволила бы упражняться. Но он, так уж вышло, через игрушечную сабельку какое-то взрослое воспоминание сумел выразить…

Медленно струится в темном воздухе свечной дым, исчезает под потолочным сводом.

– Да, этот твой совет мне известен. Значит, то, что ты видел и ощутил этой ночью, его не изменяет, Джинджи-эфенди?

Хусейн дернулся, как от удара. Хотел ответить сразу, но вдруг серьезно задумался.

– Нет, госпожа, не изменяет и не отменяет, – наконец сказал он. – Видишь ли, это… даже не знаю, как назвать… Пожалуй, так, госпожа: султан, наш повелитель, страдает от двух вещей одновременно, но в разной степени. Прежде всего, его мучает «жажда» – то, из-за чего он никак не может и не хочет перестать быть ребенком. А то, что он видит во время ночных прогулок… или думает, что видит, хотя может заставить видеть и других… (Тут врач нахмурился.) Это «голод», госпожа. Не знаю пока, как с ним бороться, но прямо сейчас он менее опасен. А раз уж мы не в силах нашего повелителя накормить, давайте его хотя бы напоим, госпожа!

«Что ж, лекарь. Пожалуй, ты прав. И, наверно, ты все-таки умен. Но о том, что ты мне сказал сейчас, я во всей Высокой Порте могу поведать разве что своим друзьям. Да, могу… но не стану и им».

* * *

– Нечестно! Нечестно! – В голосе Ибрагима звенели слезы. – Ты обманываешь!

– Но ты же победил, о мой повелитель! Как я могу тебя обманывать? – Турхан, похоже, сама растерялась.

– Ты нарочно поддалась!

– Неправда! Тебе показалось, мой повелитель!

– Правда! Первый раз ты мимо ударила, а второй раз медленно саблю подняла, специально, чтобы опоздать! Я все вижу, я не маленький!

Турхан явно не знала, что сказать и как поступить сейчас. Она в испуге покосилась на оплетенный зеленью балкон, ожидая оттуда подсказки, – но тщетно. Кёсем, не показываясь, молча покачала головой: «Нет, девочка, если уж ты хочешь стать хасеки, то научись обращаться с султаном сама. Не только когда он радуется, но и когда капризничает. И сама же пойми, что каждый раз уступать, поддаваться ему – не лучший выход…»

– Я думал, мы друзья… – Ибрагим обиженно надул губы. – А ты каждый раз меня обманываешь. Ну тебя!

Он отвернулся и, скрестив ноги, сел на мраморные плиты двора. Игрушечную саблю, правда, из рук не выпустил.

– Хорошо. – Турхан, решившись, опустилась на мрамор рядом с Ибрагимом. Осторожно прикоснулась к его плечу. – Ты прав, мой повелитель, мы друзья. Я действительно поддалась тебе, и это было неправильно. Больше никогда не буду тебя обманывать! Ни-ко-гда!

– Правда? – расцвел Ибрагим.

– Клянусь Аллахом! – очень серьезно произнесла девчонка.

Они сцепили мизинцы левых рук и в знак примирения попрыгали на одной ножке. Сабли-прутики при этом оба продолжали держать в правой руке. Так и есть (Кёсем горько усмехнулась): еще не закончив обряд примирения, Ибрагим, как ему показалось, незаметно отвел саблю в сторону – и вдруг ударил Турхан. Но та ловко уклонилась.