…Какие-то дальние потомки Джема[3], шахзаде-мятежника и султана-беглеца, после войн которого с братом был принят закон, что разрешает султану, опоясавшемуся мечом Османа или даже только готовящегося к этому, казнить всех своих единокровных братьев, детей своего отца. Да, потомки Джема живы, но в Блистательной Порте им не править.

Также как и не править тому, который называет себя Яхьей. Даже если он еще не сгинул где-то в чужедальних краях, вот уже около полугода нет о нем достоверных известий.

Еще род Османа в достаточной мере связан кровным родством с несколькими именитыми домами, частью обитающими в Истанбуле, а частью – в провинциях или вассальных ханствах. Крымский род Гиреев из их числа. Эта «достаточная мера» на самом-то деле далеко недостаточна, чтобы удержать разваливающуюся державу, – но вряд ли этим кланам достанет мудрости такое признать. Случись что, уже сегодня пойдут слухи, будто умирающий султан давно уже собирался оставить завещание в пользу, допустим, младшего Гирей-хана – и вот сейчас, на смертном ложе, его подтвердил.

Хотя на самом деле Мурад никакого завещания не оставлял. Вообще. Мысль о собственной смерти казалась ему невозможной.

Случись что… Ну, сегодня что-то непременно да случится.

Лекарь молчал, голос подавать уже не осмеливался. Даже дышал через раз.

– Я… извещу тебя о своем решении, почтенный, – произнеся эти слова, Кёсем-султан прикусила губу и вышла из султанских покоев, пока никто не разглядел в глазах могущественной валиде предательские слезы. Валиде не может плакать, это недостойно и, как правило, означает слабость, которая дорого обходится, когда ты на вершине власти. Враги не дремлют, они подобны стервятникам, готовым спикировать на падаль, но не чурающимся и добить ослабевшую добычу… которая без их «помощи» могла ведь и выжить…

Кёсем совершенно не удивилась, когда обнаружила у дверей султанской опочивальни встревоженного Картала. Да, клан Крылатых старался держаться подальше от султанского дворца, особенно в последнее время, но это ведь не означало, что у Догана с Карталом не осталось здесь друзей и осведомителей! Золото подчас творит такие чудеса, какие и не снились седобородым пророкам, да будет Аллах ими доволен. Вопрос лишь в количестве золота.

У Крылатых золота хватало, и они никогда не страшились его тратить. Они знали, что, потеряв в малом, можно выиграть намного больше.

Подходить к валиде Картал, само собой, не намеревался. Застыл мраморным изваянием за спиной стражников, лишь глаза жили на закаменевшем лице – живые, исполненные боли за Кёсем и тревоги за дальнейшую судьбу как Блистательной Порты, так и любимой женщины. Картал все понимал и сейчас ждал знака. Легкий взмах руки – и он бросится за Хусейном-эфенди, приведет его, а там, как знать, может, Мурад придет в себя, может, заглянув в глаза смерти, начнет больше ценить и свою, и чужие жизни…

А еще, возможно, гора Арарат решит заглянуть в Истанбул в гости. И в реках вдруг вместо воды потекут молоко и кисель.

Кёсем-султан медлила.

А когда уже решилась было наконец подать условный знак, когда мать все-таки взяла верх над султаншей, ее остановило появление Хаджи Мустафы-аги. Черный евнух появился из дверей султанской опочивальни и, поблескивая белками выпученных глаз, скороговоркой произнес:

– Госпожа моя, сиятельный султан пришел в сознание!

* * *

Тьма окружала Мурада, и во тьме этой сияло несколько светильников, которые одновременно были и голосами. В иной жизни подобное показалось бы Мураду невозможным, немыслимым, но только не здесь. Здесь, во тьме, слишком многое было сокрыто, но главное Мурад все же видел, и главное это было – он сам.

Сам он был светильником, но иного рода. Там, где он стоял, тьма лишь сгущалась. Светильник, источающий тьму, – таким казался самому себе султан Мурад, и это не радовало его, но и не огорчало, просто ему была теперь ведома его собственная сущность. Он ни о чем не сожалел – разве что о том, что прожил слишком мало и не успел свершить тех великих дел, что, несомненно, были уготованы ему небесами. Ибо никто и ничто не может стать таким, каков он есть, без соизволения на то Аллаха, всемилостивого и всемогущего.

Тьма ласкала глаз Мурада – если бы у него были глаза. Но здесь, в средоточии таинственного и неизведанного, глаз не было ни у кого и ни у чего. Мурад просто воспринимал происходящее всей своей сущностью.

Мурад чувствовал себя спокойно и держался с достоинством. Он – средоточие Блистательной Порты, он ее сердце и ее душа, и без него Блистательной Порте не бывать. А раз так, стоит ли беспокоиться о державе, которой не станет, когда не станет самого Мурада? Пожалеть эту державу, может, и нужно, но вот беспокоиться о ней совершенно не обязательно.

– Вот я уже говорил, что ты возомнил о себе чересчур много, – раздался рядом иронический голос (за неимением иного слова Мурад назвал это колебание темноты «голосом»), и один из светильников подплыл чуть поближе. Светил он куда менее ярко, нежели прочие, и, казалось, часть его вырабатывала тьму, а часть – свет, и эти половины хотя и не враждовали между собой, но находились в слабом, неустойчивом равновесии. Вот дохни на этот светильник чуть посильнее – и какая-то из сторон победит. Однако делать выводы Мурад не торопился. Существо, сотканное из подобных противоречий, может преподнести какие угодно сюрпризы.

– Молодец, – одобрительно колыхнулся огонек. – Даже удивительно: в каких-то делах ум твой острей твоей же собственной сабли. Почему же в иных ситуациях ты оказываешься настолько непроходимым тупицей?

Голос был знакóм. Сущность, скрывавшаяся за этим слабым огоньком, едва-едва развеивавшим на пару шагов окружающую тьму, ранее была знакома Мураду под именем… под именем Яхьи.

Как только имя было найдено, во тьме проступило знакомое лицо: лисьи глаза, бегающие по сторонам, насмешливая ухмылка… Воспоминания здесь рождали образы, а образы, в свою очередь, будили новые воспоминания. Но в конечном счете все оказывалось иллюзией. Таково уж было это место.

– Значит, я мертв? – произнес было Мурад, но тьма качнулась угрожающе, и все огоньки заколебались, а мимо них пронеслись сонмы, мириады теней.

– Не мертв и не жив… пока, – беспечно отозвался Яхья, и тени успокоились. Они не ушли, просто затаились, выжидая удобного момента. Мурад не знал, для чего именно, но вряд ли тени замышляли что-то доброе.

– И что же я здесь делаю? – выдохнул Мурад.

Огонек-Яхья заплясал перед ним, словно рассмеялся:

– Да что хочешь, то и делаешь. Это место дает тебе последний шанс проявить себя.

– Я султан… – начал было Мурад, но Яхья резко перебил его:

– Вот как раз это тут не имеет вообще никакого значения. Кто ты – здесь видно сразу. Признаться, не думал я, что тьма настолько пустила в тебе корни, уже и не выкорчуешь… но это тоже дело твое. Многие здесь начинают плакать и взывать к Аллаху. Это не возбраняется.

– Я султан, – надменно повторил Мурад. – Я не стану плакать, ты, выкормыш шакала. Сразу видно, что ты султаном никогда не был.

– Да, – легко согласился Яхья, – в этом мне все-таки повезло. Слушай, султан, не можешь сказать своей матери, что я умер?

Мурад насторожился:

– Зачем это тебе?

– Мне – незачем. А вот ей легче будет, поверь. Она, кажется, этого не знает… по крайней мере, не знает доподлинно.

Мурад ощутил в голосе Яхьи то, что при иных обстоятельствах должно было оказаться неуверенностью, и от этого у него самого мгновенно уверенности прибыло. Или, во всяком случае, того, что при иных обстоятельствах звалось бы уверенностью.

Только не показать этого Яхье.

– Тот, кто стал мной после моей смерти, один раз почти встретился с ней… – голос-свечение Яхьи мерцал задумчиво. – То есть она его даже видела, а он ее – нет. И они не разговаривали. И не знали, кто есть кто. Меня-то она узнала бы, наверно: мы же несколько лет росли вместе…

– Кто он такой? – жестко спросил Мурад, так, как султан спрашивает стоящего перед ним на коленях дворцового соглядатая, даже допрашивает его.

– Понятия не имею. – На сей раз мерцание, похоже, соответствовало равнодушному пожатию плечами. – Один из корабельщиков, направивших меня в последний путь. Мелкая сошка, звено в цепочке, узел в веренице – для контрабандистов это правило столь же справедливо, что и для султанов. Никогда не интересовался его именем: ни живой, ни мертвый. Он моего тем паче знать не должен был… но, как видно, догадался. И когда понял, что я не появлюсь больше нигде и никогда, вдруг решил, что будет очень хорошо смотреться на моем месте. Зря: сейчас бы уже мог первых внуков на коленях качать…

– Он уже здесь?

– Пока нет. – Это пожатие плечами было еще равнодушней. – Кратко наведывался сюда несколько раз за эти годы. У обычных людей это случается после тяжелой раны – да что мне до того! В последнее время что-то зачастил: трижды за вашу неделю… Обычно это бывает после такой раны, от которой не поправляются. Ну, сам виноват: раз уж выбрал такую дорогу – нечего сетовать на частые раны, бесприютную жизнь и раннюю погибель.

На некоторое время – если бы здесь было время – воцарилась тишина. Если бы здесь вообще были звуки. И если бы это здесь существовало как таковое.

– Так что же, султан? – наконец снова заговорил тот, кто звался Яхьей. – Окажешь эту услугу той, которую звали Махпейкер?

– И как я это сделаю?

– Ну, пару минут в мире живых я тебе могу обеспечить, – беззаботно подмигнул огонек. – Мое слово здесь, скажем так, имеет вес.

Мысль Мурада лихорадочно заработала. Вернуться в мир живых… вновь стиснуть в пальцах янтарную рукоять кинжала… не может быть, чтобы кинжал его предал! Такого просто не может быть! Мало ли, как кинжал поступил с другими своими избранниками. Да они просто не были его достойны, в отличие от Мурада! Вон хоть на Яхью посмотреть – удивительно, как янтарь вообще мог избрать своим хозяином это ничтожество. Видать, в те времена с настоящими мужчинами в султанском роду было совсем туго.