Мурад сжал руку в кулак, словно сжимал чью-то шею, и в этот миг скулеж и бессвязное мычание со стороны Мустафы сменились сдавленным хрипом. Глаза бывшего султана выкатились из орбит, на губах появилась пена. Он из последних сил вскочил было на ноги, но тут же пошатнулся и рухнул под ноги племяннику.

Кто-то из присутствовавших при этой сцене не удержался от вскрика, кто-то просто сдавленно втянул воздух, потому что на некоторое время забыл, что надо дышать. Мурад же лишь хищно усмехнулся, посмотрел на стену напротив себя и покачал головой:

– Ну, у тебя и способы извиняться, знаешь ли, – надо будет перенять. Ты, конечно, не султан, но способы вполне достойны султана, признаю. Гордись – тебя султан похвалил.

С этими словами султан перешагнул через тело Мустафы, все еще содрогающееся в предсмертной агонии, и пошел дальше, посмеиваясь. Однако не прошел он и десятка шагов, как улыбка исчезла с его лица и он гневно воскликнул:

– Как смеешь ты спорить? И кто же это тогда, если не ты?

Похоже, ответ, коего не услышал никто из придворных, сильно разгневал Мурада: он потянулся за саблей и начал с неистовыми криками рубить воздух. Конечно же, впоследствии рассказывали всякое: и что сабля после этого была в крови, которую не могли оттереть нигде, кроме как в мечети после пятого намаза, и что из ниоткуда слышались крики и мольбы о пощаде… Но царедворец, рассказавший обо всем, что он видел, неприметному человечку в одном из небогатых домов Истанбула, тех, что похожи друг на друга, словно бусины одних четок… этот царедворец ни о чем подобном не упоминал. Более того, он утверждал, что повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь свистом сабли, дыханием султана, тяжелым и прерывистым, будто не воздух рассекала сабля, а тюки с тканями, да последними хрипами умирающего. Последнее, впрочем, вскорости прекратилось.

Когда Мурад наконец утомился, он странно дернул головой, будто хотел проститься с дядей Мустафой, но что-то его удержало и даже рот заткнуло. Глаза султана подозрительно заблестели – уж не слезы ли затмили их? – да нет, вряд ли. Просто солнце светило не под тем углом, а может, перепил вина великий султан. Ведь это же было вино, не так ли? Ну что же еще?

Впрочем, меньше всего на свете придворные жаждали узнать, чем еще могло оказаться странное поведение великого султана.

Когда султан ушел, к Мустафе подбежало несколько евнухов, давно уже дожидавшихся в одном из боковых коридоров. Они бегло осмотрели тело, и один из них, самый старший, слегка покачал головой.

Тогда и появилась Кёсем-султан.

Она поначалу ничего не говорила. Опустилась на колени рядом с телом Мустафы, прикрыла умершему глаза, по-прежнему напоенные ужасом. Погладила по лицу, и многие впоследствии готовы были поклясться, что черты Мустафы разгладились. Ужас покинул тело мертвеца, дважды взошедшего на султанский трон и дважды впоследствии этот трон потерявшего. Осталось лишь спокойствие, свойственное тем, кого Аллах принял в свои отеческие объятья. И лишь тогда Кёсем-султан промолвила:

– Спи спокойно, братик. Свое ты уже отбоялся… – Затем, не оборачиваясь, добавила: – Похороните его достойно, однако не пышно. Где-нибудь в тихом месте. Он так хотел. Он не раз упоминал при мне об этом.

– Да, госпожа, – с поклоном ответил один из евнухов.

Кёсем-султан поднялась на ноги, поклонилась умершему и удалилась. Тело же вскорости унесли те же вездесущие и расторопные евнухи. А те, кто присутствовал при этой сцене, справившись со смущением и ужасом, повелели себе крепко-накрепко забыть о том, что видели и слышали.

Вот такую историю рассказал царедворец, чье имя не сбереглось, неприметному человечку, платившему полновесным золотом за разнообразные любопытные истории. Эта показалась ему весьма и весьма любопытной.

Тело того царедворца через пару дней выловили в Босфоре. Рыбы изрядно над ним уже потрудились, однако опознать все же было можно. Поскольку при трупе не было никаких драгоценностей, городская стража пришла к естественному в подобных случаях выводу, что неведомые грабители позарились на кольца и прочие украшения, кои подвизавшийся при дворе молодой человек носил в достаточно больших количествах.

Ведь это же были грабители, не так ли?

Ну кто же еще?

* * *

– Это был Мурад? – требовательно спросила Кёсем, стоило ей зайти в свои покои.

Служанок в комнате не было. Лишь Хадидже-хатун, но разве можно назвать служанкой ту, что разделяла ложе с султаном и понесла от него ребенка, пускай и было это много лет назад и ребенок тот умер вскорости после рождения… Но – не служанка Хадидже-хатун, а формально султанская вдова. Немногим в иерархии уступает самой валиде. А уж о ее уме и преданности Кёсем-султан знал весь гарем. Вот и сейчас умница Хадидже позаботилась, чтобы служанки были где угодно, но не там, где они сумеют подслушать разговор валиде с кызлар-агасы, главой черных евнухов, и растрепать его по всему гарему.

Хаджи Мустафа-ага, видавший еще времена Османа, смещенный со своего поста и восстановленный на нем, чувствовал себя неловко и неуютно. Всю свою жизнь служил он султанским матерям и султанским женам, не забывая, однако, и самого султана, и Оттоманскую Порту, страну, где достиг он неслыханных для простого чернокожего мальчишки-невольника высот. Он был человеком, ценившим преданность и не желающим участвовать в дворцовых интригах, направленных против султана. Но только вот… свою преданность Кёсем-султан он ценил не меньше.

Кроме того, Мустафа-ага не был слепцом, и глухим он тоже не был, а глупцы не задерживаются в султанском гареме, не говоря уже о том, чтобы становиться главами черных евнухов. Хаджи Мустафа-ага видел, что творится и с Блистательной Портой, и с самим султаном.

Кёсем-султан смотрела на него остро, однако с ответом не торопила, и мало-помалу чернокожий евнух успокоился. Тем более что лгать от него не требовалось. Разве что умолчать кое о чем…

– Нет, госпожа. Это сделал не сиятельный султан, да будет Аллах им доволен.

«Что вряд ли», – почти против воли подумалось кызлар-агасы, однако вслух он этого, разумеется, не сказал. Мустафа-ага был человеком благочестивым, свершившим хадж, – немногие евнухи могли этим похвастаться. Он понимал, что султан – человек особый и требования к нему и его деяниям у Аллаха могут оказаться… другими. Но все же… все же вряд ли настолько другими.

Подобные обстоятельства Хаджи Мустафу-агу совершенно не радовали. Но Аллах даровал правоверным терпение и смирение, и сейчас евнух искренне благодарил Всевышнего за эти его дары.

– Ты уверен? – помолчав, спросила Кёсем.

Опасный вопрос, заданный в опасных обстоятельствах и опасной женщиной. И все же Мустафа-ага глубоко уважал ту, которой служил, так что с ответом не задержался:

– Уверен, госпожа. Сам не видел всего… происшествия, но верные мне люди рассказали обо всем. Я верю их словам, как верил бы своим собственным глазам и ушам.

Ложь, но невинная и почти незаметная. Тем более что сейчас основания доверять своим людям у Хаджи Мустафы-аги имелись вполне достойные: трое евнухов видели все почти с самого начала и находились при этом в разных коридорах. Вряд ли они успели бы сговориться.

Кёсем-султан выдохнула и безрадостно усмехнулась.

– Ну хоть в этом неповинен, – бросила куда-то в пустоту между Хадидже и Хаджи Мустафой-агой. И столько горечи было в ее взгляде, так бессильно повисли все еще красивые и сильные руки, что у старого евнуха сжалось сердце.

Разве может он причинить ей еще больше боли, чем она уже испытывает? Да как сердце этой женщины все еще не разорвалось?

Но потом Мустафа-ага напомнил себе, кто стоит перед ним. А стояла перед ним валиде, соперники которой рано или поздно оставались не просто ни с чем, а хорошо если живыми. И если вызвать неудовольствие этой женщины… нет, лучше даже не думать об этом. А не рассказав, как раз легко вызвать неудовольствие могущественной Кёсем-султан. Она ведь и от других узнать может. В гареме полно евнухов, желающих выслужиться, и как знать, не послужит ли естественное желание защитить госпожу толчком к смещению самого Хаджи Мустафы-аги?

Да и если подумать, то вспомнится, что никогда Кёсем-султан не обижала вестников, явившихся к ней с дурными вестями. А вот тех, кто дурные вести утаивал, могла покарать, причем жестоко.

Евнух глубоко вздохнул и промолвил:

– Вот только, госпожа… было кое-что странное.

– Кое-что помимо этой безумной смерти? – не выдержав, фыркнула Хадидже.

Кёсем встрепенулась, смерила наглую девицу строгим взглядом (та тут же притворно потупилась) и быстро перевела взор на кызлар-агасы:

– Рассказывай!

Пересказ диалога между султаном Мурадом, Мустафой и неизвестным духом (да был ли он, дух этот? Вот только если нет, кого тогда испугался несчастный бывший султан?) много времени не занял. Кёсем-султан мрачнела на глазах, но слушала внимательно, не перебивала, а по окончании рассказа поблагодарила Хаджи Мустафу-агу, и тот убедился: все он сделал верно. Кажется, госпожа в мудрости своей прозревает куда большее, что может узреть на поверхности глава черных евнухов.

– Вечером пришлешь ко мне каждого из своих людей. Проследи, чтобы они не разговаривали между собой и не обсуждали этот случай, – велела Кёсем, и черный евнух согнулся в поклоне:

– Услышано и исполнено.

– А теперь ступай, ступай…

Пятясь и беспрестанно кланяясь, Хаджи Мустафа-ага покинул покои своей госпожи. После его ухода Кёсем-султан еще некоторое время сидела молча, бездумно разглядывая витраж на окне.

Вот и Мустафа ушел… Бедняга, он так мучился! А ее жестокий, бессердечный сын играл со своим больным дядей, как с деревянными солдатиками. Наигравшись же, бросил надоевшую игрушку в огонь.

Что за чудовище она, Кёсем, вы́носила, родила и воспитала!

Сейчас Кёсем-султан никак не могла поверить, что во всем виноват только и исключительно кинжал. Если все беды сваливать на железяку с янтарным навершием, то где же тогда та свобода выбора, которую обещал людям Аллах? Нет, если Мурад, а до него Осман и Ахмед, так легко поддались чарам проклятого кинжала, стало быть, была в них та же самая гниль, что источила еще в раннем детстве душу Яхьи!