Ширин Мелек - Кёсем-султан. Заговор

Мурад даже готов был простить Догану, что тот назвал его ребенком.

Вскорости все было закончено. Ну, почти. На ногах остались лишь Доган и Челик.

– Ты! – прошипел Челик. – Ты!

Глаза его сузились от ненависти.

– А, – промолвил Доган, отслеживая каждое движение противника, – вот как низко ты пал, несчастный.

В голосе его звучала искренняя печаль, но на самом-то деле разговаривать в бою нельзя вообще, это Мурад усвоил давно, еще с первых же дней обучения. И сейчас он в осознании воинского искусства продвинулся достаточно далеко, чтобы понять: оба бойца слишком изнурены короткой, но безжалостной схваткой, они ищут хотя бы несколько мгновений, чтобы передохнуть.

Не вмешаться ли Мураду в эту схватку? Оружие у него есть… А то этот нежданный и, прямо скажем, незваный спаситель так и будет считать его не шахзаде, но ребенком!

Но он ничего не успел.

– Молчи, ты, безродный пес! – взревел Челик, кидаясь в атаку. Доган отбил удар, нанес ответный…

Противники кружили по траве, гибкие стебли клонились под их ногами. Внезапно Челик, прервав поединок, развернулся и бросился к Мураду: прикончить юного шахзаде убийце было важнее, чем уцелеть самому. Но уже немного пришедший в себя Мурад отскочил, а Челик вдруг содрогнулся всем телом, и изо рта его толчком выплеснулась алая кровь.

– Порченое… – выдохнул он, ноги его подкосились, и он рухнул на колени. – Порченое семя…

Следующий удар разрубил Челика от плеча до пояса, и груда мяса и костей, в которые мгновенно превратилось только что живое, стремительное и опасное человеческое тело, грузно стекла по клинку на траву.

– Шахзаде! – Доган быстро отер саблю, вбросил ее в ножны и подбежал к трясущемуся мальчишке. – Ты цел, шахзаде?

– Да, да. Это ведь убийца Османа, да? Я видел его. – Мурада трясло, руки дрожали, а губы никак не могли выговорить нужные слова. – Я его видел. Он убил султана Османа.

– Видел? – Доган нахмурился. – Где? Когда?

Но Мурад уже опомнился, надменно тряхнул головой:

– Это неважно. Сейчас важнее разузнать, кто подослал подлых заговорщиков. Я благодарен тебе и непременно вспомню об этом в свой срок…

Глупые, никчемушные слова легко слетали с губ. Доган поклонился, ровным голосом ответил, что служить шахзаде и есть наивысшая награда, а Мурад еще раз пообещал не забыть верной службы. Никто не мог догадаться, как стыдится сейчас шахзаде самого себя и как отчаянно жаждет услышать внутренний голос, говорящий, что он самый лучший, самый мудрый, самый великий…

Но голос молчал.

Над телами кружила первая привлеченная запахом свежей крови ворона.

Присмиревший Мурад сидел в углу. За стенкой перекрикивались стражники, осматривавшие тела. Евнух принес еду и напитки, но ни есть, ни пить не хотелось.

Доган и спешно вызванный Картал обошли большую часть сада, пытаясь понять, кто привел заговорщиков во дворец. С ними неожиданно для всех увязалась Хадидже-хатун, но вскорости вернулась, задумчиво вертя в пальцах какой-то высушенный цветок. Мурад пригляделся: вроде бы гиацинт. Ничего особенного. Странно только, что женщина, вместо того чтобы помогать, нашла себе какую-то безделушку, ну да что с них возьмешь, с женщин. Только матушка исключение.

Кёсем-султан сидела рядом с сыном, прямая и страшная. Не плакала, не причитала, глаза ее были сухими и беспощадными. Даже Догана поблагодарила сухо, без эмоций. Мураду же сказала лишь:

– Это будет тебе урок.

И Мурад вынужден был признать: урок и впрямь сильный. И жестокий. Не на такие он рассчитывал, желая всего-навсего показать свою удаль.

Расплакалась Кёсем-султан, уже когда Мурада увели евнухи, а Доган… точнее, Картал, возлюбленный ее Картал, спасший сегодня жизнь ее сыну, обнял ее за плечи и шепнул тихо:

– Ну все, сердце мое, все. Им не удалось. Все уже позади.

– Ничего не позади! – всхлипнула тогда Кёсем. – Они не успокоятся, пока не достигнут своей цели. Они никогда не успокаиваются!

– Мы защитим сына твоего, сердце мое…

Хадидже все это время вроде бы и была рядом, но словно отдалилась. Крутила в пальцах засушенный цветок, не произнесла ни слова.

Пришел Доган – настоящий Доган. Покачал головой, бросил задумчиво:

– Они не перелезали через стены, и прислуга тоже их не видела. Кто-то свой привел. Кто-то, знающий в западном крыле дворца все входы и выходы. Похоже, без потайных ходов не обошлось, иначе бы хоть кто-нибудь из прислуги раскололся. Всем рты не замазать, ни страхом, ни золотом.

Кёсем быстро отерла слезы, отстранилась от Картала. Несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, приходя в себя. Задумалась, затем медленно кивнула.

Доган был прав. Кем бы ни были заговорщики, они не джинны и не ифриты, чтобы незаметно проходить сквозь толстые дворцовые стены, да и крыльями их шайтан наделить не сумел. Стало быть, постарался кто-то из своих.

На душе стало горько, будто хины напилась. И сколько раз уже ее предавали? Даже не сосчитать, пальцев на руках и ногах давно уже не хватает! Почему же бьет каждое предательство, словно в первый раз?

Может, потому, что направлено не на нее лично, не на ненавистную многим Кёсем-султан, а на ребенка, пускай и старающегося выглядеть взрослым, ее сына, ее плоть и кровь, еще не успевшего ни повидать жизнь, ни порадоваться ей? Сколь же мерзки дворцовые интриги! И когда кажется, что хуже уже не будет, жизнь всегда находит, какую дрянь бросить в чашу со шербетом.

Может, и впрямь хватит уже? Может, стоит развернуться да покинуть дворец навсегда, и пусть змеи, шипящие здесь из каждого угла, вцепятся наконец друг другу в глотку? Может, передушат друг друга и настанет благословенный Аллахом мир?

Но кто тогда защитит Мурада и прочих шахзаде?

Кёсем-султан чувствовала себя раздавленной и усталой. Чтобы скрыть это, сказала, стараясь говорить спокойным, размеренным тоном:

– Да, ты прав, свои постарались. И, что хуже всего, расследование начать сейчас никак не сможем. Ступим не туда – и стены Топкапы кровью умоются. Кажется, покушение это надо здесь, в этой комнате, похоронить и память о нем покрепче закопать, а дальше только ждать, когда враг объявится вновь.

Слова обжигали гортань похуже кислоты, да только были сущей правдой, и от этого сердце билось надрывно, предвещая новые беды.

Кёсем видела, как понурился Картал, как вскинулся было, но тут же сам себя осадил Доган, как поникли широкие плечи братьев. Но Крылатые не хуже ее самой осознавали, насколько шатко перемирие между группировками, воцарившееся во дворце.

Тогда-то Хадидже, до того сидевшая в стороне, негромко заговорила:

– Что касается пособника, госпожа… есть у меня одна мысль. Дозволишь ли проверить?

Сначала Кёсем объяснениям, данным Хадидже, не поверила. Потом пришла в ужас. А потом дала разрешение. И глаза великой Кёсем-султан в этот миг были холоднее полуночных земель, где, по словам ученых мужей, круглый год люди не видят солнца.

В комнате, куда зашла Хадидже, царил полумрак. Несколько свечей выхватывали из темноты белое лицо евнуха. Смотритель западных покоев, евнух Ахмед, воистину достойный похвалы и благоразумнейший из благоразумных, сидел недвижимо в своих покоях и смотрел в одну точку. Точкой этой был роскошный букет из гиацинтов.

Где он достал гиацинты в такое время года? Да и зачем ему столь явное напоминание о «детском» имени? Чуть ли не все евнухи старались забыть его, едва лишь получив имя взрослое, достойное, позволяющее отгородиться от тех дней, что заполнены были учебой и – что греха таить! – постоянными унижениями и от султанских наложниц, и от евнухов более высокого ранга. А евнухами более высокого ранга были все, кто вышел уже из возраста обучения.

Так зачем же?…

В памяти Хадидже тоже мелькнули годы обучения. Вот она с подругами делает Ахмеду, тогда еще Гиацинту, массаж, от которого юный евнух-ученик выгибается, получая неслыханное, невозможное удовольствие, граничащее с болью, и боль, не отличимую от наслаждения. Это было во время урока, и строгие наставницы-калфа следили, правильно ли юные гедиклис выполняют задание. А вот и другие «уроки», которые Хадидже преподала Гиацинту, только проходили эти уроки не в бане, не у всех на виду, а тайно, в заброшенных покоях, в темноте и тишине, а чтобы сберечь тишину эту, во рту у Гиацинта красовался кляп, и глаза у Гиацинта были тогда выпучены, а грудь тяжко вздымалась и опускалась в попытках удержать наслаждение, продлить его, лучше всего – до бесконечности.

Давно это было. И Хадидже тогда звали Кюджюкбиркус, певчей пташкой, и Ахмеда – Гиацинтом, юношей-цветком… Зачем теперь вспоминать прошлое? Кому оно нужно?

Но вот же стоит в хрустальной вазе букет гиацинтов!

– Ты пришла, госпожа, – это не было вопросом. Просто вежливая фраза, призванная обозначить, что Ахмед услышал, как прошелестели занавеси. Ничего другого он услышать не мог: когда надо, Хадидже, перчатка своей Богини, все еще умела передвигаться неслышно.