Смерть. Смерть султана.

Эта мысль мгновенно накренила ладью сна, выбрасывая Кёсем в темную, холодную воду яви. На мгновение перед глазами промелькнуло виденное и невиденное: Яхья, вот так же цепляющийся за борт грузно осевшей в морские волны лодки… Запрокинутое к небу мертвое лицо Аджеми – юноши, слишком верного своим друзьям и Дому Османа как таковому, чтобы рисковать жизнью любого из шахзаде… Янтарный блеск рукояти кинжала над его грудью – а клинка не видно, он ушел глубоко в тело… Тот же кинжал в изголовье постели Ахмеда, когда они с Башар провели ночь в его опочивальне… Но нет: там был другой кинжал, совсем обычный! А этот, оправленный в янтарь, она видела… видела наяву, много лет назад, а потом, сразу после этого, во сне… кажется… И вот позавчера – опять наяву.

Тут последние остатки сна окончательно опали, как опадают листья с деревьев в волчий месяц аралык, с которого начинается зима.

Багряной точкой тлел в ночи огонек лампады. Марита молча сидела у ложа.

– Да. Сейчас встаю, – хрипло произнесла Кёсем.

До рассвета еще далеко. Не ради утренней молитвы подняла ее ближняя служанка.

Сама не зная зачем (что-то смутное вспомнилось… из юности? Из еще какого-то давнего сна, казавшегося вещим, но не запомнившегося толком?), Кёсем повернулась к лампаде спиной, не давая зрачкам сузиться даже от этой малой толики света. Подошла к окну, распахнула узорчатые ставни.

Ковш Большой Медведицы лежал на темном небе, казалось, прямо напротив лица. Встань на цыпочки – и можешь браться за рукоять, черпать небесное молоко из реки Млечного Пути…

Не напрягая зрения, она увидела, как мерцает в ручке этого ковша крохотная звездная искра. Но что это значит, так и не смогла вспомнить.

Хватит думать о приметах и воспоминаниях. Есть дела поважнее.

– Говори.

– Женишок отбыл из города, – тихо произнесла Марита. – В войско.

«Женишок», «Дамат» – это великий визирь Марашлы Халил-паша. Было у него такое прозвище… сейчас не имеет значения почему. А к войску он отбыл, конечно, потому, что оно без твердой руки может и взбунтоваться. Особенно теперь, когда в связи с болезнью султана того и гляди получат сразу несколько шахзаде.

Халил-паша в первый же день сказал Кёсем, что его здесь как бы и нет, он по-прежнему при войске. По крайней мере так считают многие – и да не убедятся они в обратном.

И все-таки у Кёсем сохранялась надежда, что, может быть, останется он во дворце до… – она с усилием заставила себя произнести это мысленно – до смерти Ахмеда. Потому что именно тут сейчас нужней его влияние…

Однако здесь же и выше опасность. Как видно, Марашлы для себя такого не захотел. Что поделать: как флотоводец он толков и удачлив, а в сухопутных делах… слегка неуклюж. Во дворцовых тем паче.

– Кто вместо него? – Перед Маритой нечего было скрываться: она гораздо в большей степени наперсница, чем служанка. Но Кёсем все-таки постаралась, чтобы ее голос не дрогнул.

– Мехмед, госпожа.

Вот это уже было по-настоящему хорошо. У великого визиря несколько заместителей, статус их равен, но взгляды Мехмед-паши она знала. Вот этот как раз будет ей настоящим союзником – и, главное, в дворцовых битвах изощрен.

– Два Мехмеда, – скупо улыбнулась Кёсем. И, заметив недоумение Мариты, пояснила: – Шейх-уль-ислам.

– Эсат-эфенди, законоучитель! – ахнула Марита. – Так разве он за нас?

Приятно все-таки ощущать, что ты превосходишь своих помощниц, причем не как госпожа, а честно: по знанию и пониманию. Кёсем улыбнулась чуть менее скупо.

– Он не за нас. Он за себя самого. Но так уж вышло, что от Османа ждет для себя больших хлопот и неприятностей, а от Мустафы не ждет вообще.

– От нашего Мустафы их ждать и вправду не приходится, – кивнула наперсница. – А вот от черного, Мустафы-аги…

Тут она права. Дарюс-заде агасы, глава черных евнухов, был фигурой влиятельной, и он – это хорошо известно – сделал ставку на Османа.

А вот два Мехмеда, законоучитель и заместитель визиря, считают, что трон должен занять взрослый, а не мальчишка, то есть – пусть вместо сына наследует брат, старший в роду. Их совместное влияние вообще-то должно перевесить решимость Мустафы-аги. Но такого, чтобы султану наследовал брат, доселе еще не было. И традиция становится за спиной чернокожего главы евнухов, превращается в его союзника…

Если бы можно было положиться, как на игрока, на другого Мустафу, нашего Мустафу… Но он вне этой игры.

* * *

Сын прежнего султана, брат нынешнего (Ахмед, пока он не покинул этот мир, остается султаном!), Мустафа был тем, кого события во дворце касались напрямую. И иногда Кёсем казалось, что ей все-таки удастся привлечь шахзаде на свою сторону. Ведь это и его сторона тоже!

Но мало что поменялось в его поведении: такой же безучастный внешне и, наверно, в глубинах души своей, все так же перебирает в пальцах связанные в узелки обрывки халата, все так же смотрит на небо пустым взглядом, не меняя позы, почти не шевелясь. Одному Аллаху ведомо, о чем он при этом думает, что у него в голове, какие мысли посещают и задерживаются ли там вообще.

Иногда шахзаде вставал, прохаживался по комнате, взмахивал руками, будто большая птица, собирающаяся взлететь, делал какие-то телодвижения, со стороны напоминающие поклоны (кому же он там кланялся, в сокрытых от всего остального человечества мыслях и видениях?), – но потом снова возвращался на прежнее место. Перебирал истончившимися, ослабевшими пальцами свои самодельные четки, улыбался или хмурился, смотрел вверх, на плывущие куда-то облака. Понимал ли он, какие перемены вскоре ждут его, именно и прежде всего его, а потом уж всю Блистательную Порту? Догадывался ли о своей дальнейшей судьбе? Знал ли, чего ждет он сам? Ведь даже в темноте бывают моменты просветления, и тогда человек просыпается, идет на этот свет, становится прежним…

Надежда на это есть. Но пока Мустафа – не в игре. С того уже по-настоящему далекого дня, когда удар Яхьи, предназначавшийся другому, обрушился на голову младшего, а не старшего брата.

* * *

– Есть еще третий Мустафа… – неохотно произнесла Кёсем. Покосилась на Мариту – но доверенная служанка сидела неподвижно, не давая понять, ясно ли ей, про кого идет речь.

Другой Мустафа-ага. Не евнух и не чернокожий: оруженосец султана. Пока Ахмед жив, оруженосец его – во дворце ли, на поле боя ли, – мелкая сошка. Человек с двумя саблями: своей и султанской, которую он в нужный момент должен подать своему господину и повелителю. Так ли велика важность, что клинок этой второй сабли – из струйчатого индийского булата, равного которому на свете нет?

Если султану суждено пасть в бою, то оруженосец падет много раньше. А вот когда господин и повелитель уходит от старости или болезни, то носитель двух сабель имеет право его пережить… Но судьба его зыбка, как струйка дыма, потому что у нового султана уже есть свой собственный оруженосец.

Всегда раньше был. Даже у шахзаде Османа уже есть. А вот у шахзаде Мустафы – нет.

И на краткий, неуловимый миг струйка дыма может обрести прочность стали. Потому что, ранее чем названо имя нового султана, именно оруженосец прежнего считается командиром всех воинских сил, что сосредоточены в пределах дворцовых стен. Он многое может в эти часы. И ему тоже многое можно предложить. Вплоть до поста санджак-бея в какой-нибудь ключевой провинции. Неплохо для хранителя султанской сабли!

Да, надо использовать этот козырь. Но как же тяжело, о Аллах, сделать этот шаг, означающий: ты смирилась с тем, что Ахмед уже вычеркнут из списка живых.

– И еще Халиме-султан, – подсказала Марита, глядя в пол.

– Не одобряешь? – прямо спросила Кёсем.

Та сделала неопределенный жест, означающий: «О, моя госпожа, да как же ничтожная служанка может одобрять или не одобрять решение великой хасеки Кёсем-султан!» Но смотрела при этом по-прежнему в пол. Она выполнит свой долг, но подруга ее госпожи и ей самой не посторонний человек. Можно сказать, тоже ближайшая подруга, почти сестра… Нелегкое это дело – быть наперсницей хасеки!

– Я не предаю свою подругу, – сказала Кёсем чуть резче, чем намеревалась. – Просто знай и пойми: Хадидже… Махфируз угасает. И с ней угасает клятва ее. А Осман… Он, конечно, хороший мальчик – но он ни в чем не клялся. Ни своей матери, ни мне.

– Ни своим сводным братьям… – прошептала Марита, мгновенно поняв и приняв правду своей хозяйки. – Твоим сыновьям, госпожа…

– Именно так. Еще день назад я была готова сражаться за него, как львица, собиралась сказать своему сыну: «Ты не станешь султаном, стань вместо этого опорой брата своего, ведь ему тяжелее, чем тебе!..» Но сейчас…

Кёсем остановилась, не зная, как объяснить то странное, что ощутила вчера. Но наперсница испуганно смотрела на нее округлившимися глазами и часто кивала.

– Воистину, госпожа: а я-то, дура, понять не умела… Как раз вчера. И суток не прошло.

– Ты тоже это почувствовала?.. – Голос Кёсем упал до шепота. Все-таки она даже сейчас надеялась, что ошибается.

– Ой, госпожа, почувствовала или нашептал мне кто невидимый, – Марита выразительно указала пальцем вверх, – но что-то с нашим… с шахзаде Османом не то. Словно переменился он, другим человеком стал. Когда вышел из отцовской опочивальни…

– Вот как? – медленно произнесла Кёсем. – А почему я этого не знаю?

– Я решила тебя не огорчать, госпожа. – В голосе Мариты не звучало раскаяния или страха. – Ведь отец… То есть султан, господин наш и повелитель, он ведь послал за своим старшим сыном, чтобы, ну… А ты только за час до того уснула, утомленная бдением у его ложа.

«Чтобы попрощаться», – догадалась Кёсем. И снова, который уже раз, ощутила тупую боль в сердце.

– Так что ты права, госпожа, а я ошибалась: мать ему теперь не указ. Значит, пусть Халиме-султан, матушка нашего шахзаде Мустафы, возвращается из старых палат в новые. Пусть она примет звание валиде. Все равно ей со своим сыном без тебя, госпожа, и слова не сказать. Так что будете им править вдвоем: ты и она…