Ахмед – и ревность? Да скорее уж море раздвинется перед юным шахзаде, как перед известным пророком, чем Ахмед вообще посмотрит на свой гарем как на женщин!

– И друзей себе подобрал таких же! – сквозь смех, утирая слезы, рассказывала Махпейкер. – Доган хотя бы на Башар заглядывается…

– Ничего он не заглядывается! – густо покраснев, выкрикнула Башар.

– Да ну? А как же тот разговор?

«Тот разговор» случился неделей ранее, и начала его девушки не слыхали. Подоспели уже к финальной части – и тут же быстренько спрятались за занавески, дабы не упустить ничего и затем всласть между собой об этом посплетничать.

А послушать было о чем. Ахмед наскакивал на Догана, который вяло отбивался и, по мнению Махпейкер, скорее подтверждал догадки своего господина, нежели опровергал их.

– Да не нравится она мне! О каком вообще «нравится» может речь идти? Эта девушка принадлежит тебе, шахзаде, и никогда я не вел себя с ней, выходя за рамки дозволенного…

Показалось – или Башар побледнела, а затем румянец залил ее щеки?

– Не вел, говоришь? Так почему же всегда стараешься первым встать там, где ей нужно подать руку? Почему не сводишь с нее на тренировке глаз, хотя твой противник вовсе не она, а я или Яхья?

– Просто она коварна! Никогда не угадаешь, что учудит в следующую минуту!

– Ох, как ты прав, серебряный рыцарь, – загадочно, но при этом, вне всяких сомнений, зловеще прошипела Башар, сузив глаза. Махпейкер мягко взяла подругу за руку, умеряя ее пыл.

– Конечно, коварна! – расхохотался Ахмед. – Как и все женщины, которые крадут сердца мужчин, а затем смеются над нами, непонимающими и униженными. Но помни, еще чуть ли не тысячу лет назад Безумец сказал:

Ты найдешь ли, упрямое сердце,

свой правильный путь?

Образумься, опомнись, красавицу эту забудь.

Посмотри: кто любил, от любви отказался давно,

Только ты, как и прежде,

неверной надежды полно…[2]

В ответ раздался тяжелый вздох Догана. Махпейкер и Башар замерли. Неужели они и вправду сейчас услышат признание?

– Я помню, чем завершилось это стихотворение, шахзаде. Но ко мне его применить невозможно. Ибо сказал поэт:

О виночерпий, до краев наполни мой бокал!

Она священна, я ж святынь ничем не осквернял[3].

– Глупости все это, – прошептала Башар, отвернувшись. – Они просто соревнуются в стихосложении, ты сама это видишь.

Махпейкер лишь плечами пожала. Ей-то казалось совсем иное: что в беседе двух юношей натягивается небесная тетива, чтобы пустить стрелу и ранить чье-то сердце, возможно, сердце ее милой подруги. Но ответить так Башар, и без того рассерженной, она не посмела бы.

– Разве любовь нуждается в осквернении святынь? – расхохотался между тем Ахмед. – Да и если мы с тобой говорим о рамках дозволенного, то разве когда-либо это останавливало любящие души? Ибо сказано:

Мучительница велела замолкнуть устам поэта,

Но сладостность искушенья

еще возросла от запрета[4].

– Это старинные стихи, – почти против воли ласково произнесла Махпейкер. – Они не соревнуются в стихосложении…

– О да! Они просто вспоминают все, что попадалось им когда-либо записанным на клочке бумаги или пергамена! – Башар раздраженно дернула плечом. – С меня довольно этих бредней! По-моему, очевидно, что этот добродетельный юноша совершенно в меня не влюблен.

Махпейкер хотела что-нибудь ответить, но замерла, поскольку Ахмед с усмешкой закончил свою речь:

– В общем, запомни, друг. Ты дорог мне, как могли бы быть дороги родные братья, если бы по воле судьбы я не появился на свет потомком Османов. Впрочем, поглядим, возможно, жизнь еще улыбнется благосклонно и Яхье с Мустафой… Но пока даже не думай глядеть в сторону этой девушки! Сдержи свое сердце, и впоследствии, когда я стану султаном, ты будешь вознагражден тысячекратно.

– Вознагражден? – Голос Догана звучал тускло и невыразительно. – О чем ты, господин мой? Твоя дружба – лучшая мне награда!

– Ты упрям, как сто ослов! – Кажется, Ахмед был одновременно раздосадован и восхищен. – Запомни же мои слова, друг мой: когда над Оттоманской Портой займется рассвет второго дня после торжеств по случаю восхождения на престол нового султана, ты получишь эту девушку в жены! А пока сдержи верблюда своего желания. Поверь, иногда проиграть в этом забеге почетней, чем выиграть!

– Слова друга – родник, бьющий посреди пустыни. – Доган склонился в глубоком поклоне, и тут даже Махпейкер была вынуждена признать: да, вот сейчас мальчишки выкаблучиваются друг перед другом. По-павлиньи распуская хвосты, соревнуются, кто сумеет вычурней завернуть фразу.

* * *

Жизнь султана – это не только политика, даже не только сражения или дворцовые поединки на всяческих острых и не слишком острых предметах. Это еще и умение красиво складывать стихи, о чем в последнее время неустанно напоминала Ахмеду валиде.

Как ни странно, потрясение основ прошло для шахзаде не то чтобы незамеченным, но, откровенно говоря, безнаказанным. То есть не для самого шахзаде Ахмеда, а для двух вроде как икбал (именно «вроде как»!) из его гарема. Девушек отпускали из гарема достаточно спокойно, даже сплетен особенных по этому поводу не ходило. Ахмед и Яхья не уставали изумляться, а Башар с Махпейкер помалкивали, памятуя слова валиде Сафие:

– Хочу, чтобы он сблизился с вами, девочки. Хочу, чтобы мой маленький большой внук вовремя осознал, как же ему повезло, и не прошел мимо собственного счастья в погоне за очередной фальшивой и ненужной ему победой.

Валиде тогда сидела, сложив руки на коленях, а забытое шитье подобрала верная Рухшах и пристроила рядом на изящном столике, расписанном цветами и бабочками.

– Что есть счастье для мужчины? – спросила валиде Сафие, глядя куда-то вдаль задумчиво и бесстрастно. – Они говорят, что их сила – в борьбе, в погоне за великим, в беспрестанных схватках… Правы ли они или лгут даже самим себе? Мужчины… с ними так сложно!

Хадидже, Башар и Махпейкер замерли, внимая своей покровительнице.

– Когда они уходят от нас в мир, полный того, о чем они так мечтали, – счастливы ли они? А если да, то почему столько стихов посвящают любви, страсти, тоске по женщине? О, они найдут этому тысячи причин! Но правда в том, что все мужчины – большие дети. Им хочется поиграть, но счастливы они, когда о них заботятся. Когда кто-то есть рядом – тот, на кого можно положиться. Они говорят, что таким человеком может быть друг. Что ж… друзья – это хорошо. Но только женщина дает так много, а взамен просит так мало. Друзья на это неспособны.

В саду надрывался соловей. Тоже, видимо, чувствовал себя одиноким и несчастным без подруги.

– Мужчина способен завоевать, но вот удерживать завоеванное им – удел женщины, даже если завоевал он именно ее. Это величайшее искусство, девочки, – быть завоеванной, но не сдавшейся, покоренной, но не покорившейся. И та, которая овладеет этим искусством, может стать счастливой… если не променяет своего мужчину на другие игрушки, интересные уже ей. Впрочем, я отвлеклась. Я хочу, чтобы вы время от времени напоминали моему внуку, что он ведет себя безрассудно, однако делали это тонко и тактично. Правда заключается в том, что все происходящее… может оказаться полезным.

«То есть вполне устраивает тебя, о валиде», – подумала тогда Махпейкер, однако промолчала. Она уже выучилась великой премудрости не говорить очевидные вещи.

– Будьте с ним, девочки. – Глаза валиде Сафие наполнились тьмой и печалью, а ее собеседницы, казалось, забыли, как дышать, не в силах ничем помочь той, что сейчас помогала им. – Ничего ему не говорите, не надо. Просто будьте с ним рядом.

Первой поклонилась Хадидже, и Махпейкер тогда не поняла почему. Но сейчас осознала: Ахмед ой как неспроста заговорил с Доганом о любви!

Некое неосознанное чувство, похоже, мучило и самого шахзаде. Иначе почему он так радовался, когда Хадидже иногда приходила смотреть на совместные занятия самой ненормальной компании из всех, что когда-либо встречались под сводами Топкапы?

* * *

Аджеми был человеком достаточно серьезно настроенным и в боевом искусстве разбирающимся, но вот изящные искусства никогда не являлись его коньком. Так что теперь Махпейкер и Башар оказались чем-то вроде наставниц для не слишком-то преуспевающего, например, в стихосложении нового товарища.

– Чалму, – вещала Махпейкер, пока Доган отрабатывал на ротанговых тростях приемы сабельного боя с Ахмедом, а Картал и Яхья обсуждали достоинства метательных кинжалов, – называют по-разному, но суть ее одна: она – символ небес и завет Аллаха. Вот слова, обозначающие чалму: амома, имама, салла, дастор, фута, – запомни их.

Аджеми морщился – ему не слишком нравилось, когда девчонки командуют, – однако послушно кивал.

В стороне явно подслушивал Мустафа. Он все это проходил давно и вроде бы должен был знать, но то ли пропустил в свое время мимо ушей, то ли просто забыл.

– Названия эти, – подхватила мысль подруги Хадидже, – определяют тех, кто носит чалму. Так, носить амому, или имаму, – удел высшего духовенства, шейхов или имамов. Имама, как сказано в хадисе, воплощает достоинства верующих! Ей правоверные факихи даже несколько трактатов посвятили. Теперь взгляни на эту картинку. Это дастор – парадная чалма, ее надевают правители и знатные вельможи в торжественных случаях. А вот фута – небольшая чалма, видишь? Она полагается обычным горожанам – ремесленникам, торговцам…

– Ох, – вздохнул Аджеми, – вот сколько помню, носил себе чалму и носил. Какая мне разница, что учителя мои ходят в дасторе, а парень, приносящий в Эндерун дыни, покрывает голову чалмой фута?

– Тот, кто стоит возле трона, обязан знать и эту, и тысячи других тонкостей, – отчеканила Башар. – Даже то, что дастор – почетный дар от султана его верным слугам. Так, Абу Рейхан Бируни получил, по свидетельству Низами Арузи Самарканди, от султана Махмуда среди прочих драгоценных даров парчовую чалму, дастор-и-касад, которая имела статус почетного дара. Хорош бы был этот дар, если бы султан подарил ему футу!