– О моей взрослости можешь не заботиться, – усмехнулся Ахмед. – А вот с вами что она сделает?

– Высечет, разумеется. – Махпейкер c чуть наигранной беззаботностью пожала плечами. – Своими руками, наставницам не доверит: мы – ее девочки!

Она поймала себя на том, что сейчас хвастается тем, чем, пожалуй, и не стоит. Но ведь и в самом деле не всяких служанок «бабушка Сафие» собственноручно наказывает, а только ближних, которые скорее воспитанницы, чем прислужницы!

– Мы трое, – уточнила Башар.

– Ну да, конечно, – поспешила подтвердить Махпейкер. – Я, она и Хадидже.

– Розгами?

– Ты еще скажи – плетью! Нет, тростью, конечно.

– Буковой? – с каким-то странным любопытством поинтересовался Ахмед. – По пяткам?

– Что мы тебе, провинившиеся янычары?! – возмутилась Башар. – По тому, по чему надо! И трость у нее, конечно, не буковая палка, а ротанговая лоза.

– Ага. Ясно.

– Что же такое тебе ясно, о господин наш и повелитель?

– Многое, – усмехнулся шахзаде. – Ротанг во дворце вот откуда: нам, мне и братьям, для занятий матраком регулярно завозят свежие палки, они ведь ломаются постоянно, иной раз за время состязаний по три деревянных клинка сменишь. И вот мне наставник-матракчи сообщил как-то раз, что самые тонкие из них служанка Сафие-султан забирает. Я все гадал, для чего: старухе воинскими искусствами заниматься точно не пристало! А это, оказывается, для вас. Юных, ближних, любимых.

– Для нас… – вздохнула Махпейкер. – Ничего страшного, бывает.

Ахмед вдруг звонко шлепнул ее по седалищу.

– Ты что?! – Девочка, змейкой провернувшись на покрывале, пнула его босой ногой в бок. Точнее, почти пнула: никто из них не смог понять, это она в последний миг догадалась промахнуться или он сместился с линии удара. Оба мысленно приписали заслугу себе.

– Поосторожней. – Шахзаде со значением взглянул на нее. И внезапно гордо приосанился: – Сама видишь, что умелого матракчи тебе врасплох не застать! Вы, девчонки, вообще знаете, что такое настоящий матрак?

Он вдруг привстал на колени и очень ловко проделал несколько движений, словно в руках у него были клинок и щит.

– О нет, господин наш и повелитель, не знаем… – Махпейкер грустно покачала головой.

– Мечтаем узнать, повелитель наш и господин! – весело подтвердила Башар.

Ахмед, разумеется, не заметил иронии ни в грусти этой, ни в веселье. И правда, где им, гаремным затворницам, знать о главном увлечении шахзаде – всех троих шахзаде, братьев и отчаянных любителей воинских состязаний! Если, конечно, матрак во всех его видах действительно воинское состязание, а не мальчишеская забава… Вот весь дворец знает, а гарем – нет! И не знает, и не слышит ничего (особенно когда у мальчишек такие тренировки, которые требуют работы со щитом или шлемом: звон стоит такой, что через два двора и три стены слышно, азартный крик еще громче… а гарем совсем оглох, он такой). И не видит, когда эти состязания проходят на дворе, отделенном от женской половины не каменной стеной, а узорной кованой решеткой: гарем еще и ослеп вдобавок. И служанка, та, которая приходит за тростями, ничего не рассказывает: ведь гарем к тому же онемел или сделался совсем нелюбопытен. Очень это для него характерно, для гарема.

– Узнаете, – загадочно произнес шахзаде, – вскоре все увидите своими глазами, обе. Юные, ближние, любимые. Тщательно воспитанные. Тростью.

– Нас трое, о господин и повелитель, – с податливой, но на самом деле непреклонной твердостью поправила его Махпейкер.

– Пускай трое, – легко согласился Ахмед, думая о своем.

– А кто мы трое, о господин и повелитель? – Голос Башар был тих и благонравен, однако вопрос прозвучал с той вкрадчивостью, от которой не отмахнешься. – Кто мы трое сейчас, после этой ночи?

Шахзаде ответил не сразу. Видно, тоже понял, что сейчас определяется судьба.

Ровно, как устремленные острием ввысь кинжалы, поднимаются над свечами язычки огня. Пахнет горячим воском, разгоряченными телами, благовониями. А еще плывет по комнате запах манго, которого давно уже нет, лишь сок его остался кое-где на щеках, губах и пальцах.

– Предлагай, – сказал наконец Ахмед. – То есть вы обе – предлагайте. За троих.

– Икбал? – не совсем уверенно произнесла Махпейкер, как бы называя «пробную цену», явно завышенную, будто торговец живым товаром, расхваливающий юную рабыню так, словно она дороже пяти верблюдов… а на самом-то деле дешевле двух, вот столько за нее и заплатят, но после долгого торга, без которого и рынок не рынок.

Нельзя всерьез говорить о статусе икбал для Хадидже, даже не переступившей порог опочивальни. По какой причине – это уже другой вопрос.

Да и для них двоих этот статус выговаривать странно. Они-то, допустим, порог переступили, но… дело ведь не в пороге.

Хотя если торговаться лишь за себя двоих, то тут шанс что-нибудь выторговать есть. Но… они не будут этого делать. Ни за что.

– Икбал не получится. – Шахзаде с сомнением наморщил лоб. – Тут простыня должна быть окровавлена.

– Вообще-то, – аккуратно вставила Башар, – крови на ней хватает…

– Это точно. Из двух ваших носов, из одной моей губы, – Ахмед огорченно потрогал нижнюю губу, опять сморщился, – а вот теперь и из пальца еще… Но, сама понимаешь, их, – оцарапанный палец указал вверх, – так просто не обмануть. И гарем, и дворец обязательно узнают, стал кто-то в эту ночь женщиной или нет.

Подруги в очередной раз переглянулись: у обеих на языке вертелся ответ, что и мужчиной сегодня кое-кто не стал. Но, вместо того чтобы произнести это вслух, они огорченно вздохнули.

– Хм, – Ахмед присмотрелся к простыне повнимательней, – нет, точно не выйдет: совсем мало пятен, да и маленькие они… Я и тому дивлюсь, что вы, ха, ногти в ход не пустили, когда мне противоволили. Тогда уж точно все тут в крови было бы. Из моих царапин – и, ха-ха, из двух перерезанных глоток. Не бойтесь.

– Мы и не боимся. – Махпейкер действительно без малейшего страха встретила взгляд шахзаде. – А чтобы царапаться, противясь воле господина своего и повелителя, – так ведь не девчонки мы!

– Да я уж понял, что скорее мальчишки…

Тут можно бы вспомнить, что он тоже кулаки в ход не пустил… Вспомнить можно, а говорить об этом лучше не стоит. За эту ночь подруги как-то разом многое поняли насчет того, чего лучше не говорить…

«Мы уже взрослые, – вдруг осознала Махпейкер еще одну истину. – Не стали женщинами, но стали девушками: из девчонок…».

– Ладно, – принял решение шахзаде. – Вы не отвергнутые гёзде, это точно. Иншалла! – торжественно возгласил он.

– Машалла, – шепотом подтвердили девушки.

– Вот. А остальное пусть бабушка решает, она в таких делах после Аллаха вторая. Ну и я с ней соглашусь. Что можно, как вас назвать, кем вы стали – это ей видней. Так ведь?

Он словно уговаривал их, сам не зная, как будет лучше.

– Так, – кивнула Махпейкер.

– Так, – согласилась Башар. – Сафие-султан решит, кто мы теперь. Мы трое.

– Да я уж помню, помню: трое. Юные, ближние, любимые. Сестры по бабушкиной трости. Ха, а вот отсюда действительно выйдете в халатах икбал… да вам больше и не в чем: ваши одеяния гёзде выглядят так, словно вас в них убили.

– Кто же в этом виноват…

– Вы и виноваты, обе, – безапелляционно отрезал шахзаде. – Но эту вину я прощу и не взыщу. А вот этих халатиков у меня тут все равно сейчас два. Насчет третьего пусть валиде сама что-нибудь сообразит. А этих – ну, сколько слуги принесли вечером, столько и есть. Вон, видите?

Ахмед широким жестом, словно распахивая дверь, показал на резной кипарисовый столик в углу опочивальни. На нем были тщательно разложены эти самые халаты: одеяния икбал, в которые наложницам подобает облачиться, оставляя своего господина и повелителя после первой ночи.

Великая привилегия. Предмет лютой зависти многих и многих.

Махпейкер вдруг погладила шахзаде по плечу: быстро и легко, украдкой, невесомым касанием. Он отшатнулся, удивленный сверх всякой меры. Она тоже смутилась – с господином и повелителем так не поступают, его тело можно только осыпать ласками во время… во время; а кроме этого разве что руку ему можно поцеловать, благодаря за милость, или к ногам припасть, уповая о милости…

Они на мгновение замерли – и тут же сделали вид, что ничего не было. Башар быстро покосилась на обоих и немедленно сделала в точности такой же вид.

– Так что мы собирались делать… – напряженно произнес Ахмед, не зная, куда глаза девать.

– Китайский померанец делить, – невинно подсказала Башар.

– А, точно! – с облегчением воскликнул шахзаде. – По-братски, юные, ближние, любимые. Сейчас я его…

Он быстро оглянулся по сторонам. Померанец – фрукт размером с большое яблоко, но в кожуре, как у лимона, только оранжевой, с нежной сладкой мякотью, приправленной легкой кислинкой (девочки это отлично знали, даже если наследник престола и позабыл, что к столу его бабушки диковинные фрукты поставляются чаще, чем к его собственному), – лежал на отдельном блюде, а вот серебряный фруктовый нож куда-то делся. Ахмед коротко поискал его взглядом, не нашел – и, без колебаний сунув руку в щель возле изголовья, извлек оттуда кинжал: большой, настоящий. Явно боевой.

Сбросил с клинка ножны. По лезвию темными жилками зазмеился узор струйчатого булата.

Подруги вновь переглянулись украдкой, на сей раз по-настоящему испуганно. Впрочем, этот испуг был обращен в прошлое: да уж, шахзаде, когда дрался с ними, кулаки в ход действительно не пустил, не такой он мальчишка… но и, выходит, не такой взрослый, чтобы пустить в ход сталь против женщин, пускай они и непокорные рабыни.

У его отца с этим проблем не возникало. Хотя он мог и не своими руками, зачем ему… Но для сына это было еще более невозможно.

Пока они предавались этим мыслям, кинжал трижды прорезал воздух, блеснув уже не только в огнях свеч, но и в узорчато воссиявшем сквозь окно луче пробудившегося солнца, – и безошибочно рассек померанец на три равные части. Вообще-то лучше бы кожуру надрезать и снять, затем делить плод по малым долькам. Но так, как получилось, было и в самом деле по-братски.