Но обиду свою (за богиню, конечно же!) Кюджюкбиркус легко запрятала в самый дальний внутренний сундучок в самом глубоком и тайном подвале души. Плотно прикрыла тяжелой крышкой, заперла на массивный замок, а ключ выбросила. Обида – что острый нож, она может ранить твоего противника, но и самой о нее легко порезаться до крови. А еще ею можно случайно обрезать нить судьбы, по которой идешь над пропастью. Нет, обида, пусть даже и не за себя, – лишнее. Она ничем не может помочь Кюджюкбиркус в достижении ее цели.

* * *

…Со своего тайного наблюдательного поста на балкончике Кёсем смотрела, как по призыву наставницы сбегаются на урок гедиклис – такие яркие, юные, так похожие на нее саму не так уж много лет назад. Стайками и поодиночке, словно яркоперые птички, рассаживаются, снова вскакивают, меняются местами, смеются. И наконец, затихают под строгим взглядом уста-хатун – сегодняшний урок очень важен, его проведет лично старшая наставница, никому не доверит. Можно понаблюдать еще, а можно и уйти, положившись на опытную уста-хатун, она мудра и приметлива, сама не пропустит ничего, что пригляда требует.

Взгляд Кёсем задержался на стайке из трех девочек, тесной группкой усевшихся чуть поодаль от прочих. Мейлишах, Ясемин и… Кюджюкбиркус. Та, что больше всего напоминала Кёсем ее саму в не столь далекой юности – и вместе с тем вызывала наибольшие сомнения. Кёсем давно к ней приглядывалась – и чем больше приглядывалась, тем сильнее сомневалась. И даже не в том, стоит ли пытаться ввести бывшую воздушную плясунью в будущий гарем одного из своих сыновей или сына Махфируз, – Кёсем сомневалась, стоит ли вообще оставлять в младшем гареме эту странную девочку. Не изгнать ли ее, пока не стало слишком поздно?

Кюджюкбиркус была умна и хорошо обучена, слишком хорошо для той, что выросла вне стен гарема. Уже одно это вызывало определенные сомнения. Всегда весела и улыбчива, услужлива и расторопна, она умела подчиняться, была готова метнуться куда прикажут по малейшему шевелению брови, всегда спешила предвосхитить повеления наставниц, – но при этом Кёсем не оставляло ощущение, что все это поверхностное, что в глубине души Кюджюкбиркус совсем иная и что там могут прятаться неожиданности весьма неприятного свойства.

Тревожной приметой – и, пожалуй, единственным достоверным подтверждением сомнений Кёсем – было то обстоятельство, что Кюджюкбиркус за несколько месяцев пребывания в гареме так и не завела ни единой подружки, ни с кем не сблизилась. Во всяком случае, так было еще вчера.

Но вот же, однако, – не в одиночестве сидит, как раньше бывало, гордая и надменная, а чуть ли не в обнимку с двумя другими девочками. Причем с девочками, уже отмеченными Кёсем как вполне достойные и почти готовые к первому знакомству с подрастающими сыновьями Ахмеда. И ведь не просто так сидит, случайно рядом оказавшись, вовсе нет – обнимается, хихикает, перешептывается, насмешничает над другими соученицами. То есть ведет себя как самая обычная девочка, словно это в порядке вещей, словно давно уже дружит с обеими. И когда только успели сблизиться?

Похоже, рано Кёсем исключила из своих расчетов и планов на будущее маленькую Кюджюкбиркус, Мейлишах удалось растопить и это ледяное сердечко. Что ж, тем лучше…

Решительно поднимаясь с подушек и покидая душный наблюдательный пост, Кёсем лишний раз порадовалась, что проявила выдержку и не поторопилась с принятием решения о судьбе юной гордячки – решения, которое, как показал сегодняшний день, могло оказаться неверным и, возможно, даже губительным. Больше сомнений у нее не оставалось – Кюджюкбиркус следует оставить в младшем гареме, предназначенном для шахзаде. Вместе с Мейлишах и Ясемин. И уже потихоньку начинать их знакомить с Османом, Мехмедом и Баязидом.

Глава 5. Хаяльбаз

В театре теней о Карагёзе и Хадживате – старшая степень «создателей образа», все-таки не дающая права управлять куклами первого плана


Ранняя пташка всегда получает самого жирного червячка и самые мягкие чувяки – это знают даже уличные артисты, привыкшие босыми ногами месить грязь и обивать булыжники мостовых. Кюджюкбиркус всегда была ранней пташкой, привыкла чуть ли не с самого младенчества вставать затемно – лучше убраться с общей циновки первой, до того, как проснутся старшие или начнет ворочаться пробуждающийся папа-Рит. Тем более что старшие всегда норовили пробудить слишком много о себе возомнивших засонь-младших болезненными пинками или щипками, от которых потом оставались долго не сходившие синяки. Да и папа-Рит просыпался, как правило, не в духе, и попасть ему под горячую руку было легче легкого, а вот рука у него как раз таки вовсе не легкая, очень тяжелая у него рука, под такую лучше не попадаться. Но если не попалась ни на глаза, ни под руку или если попалась, но сумела убежать вовремя, догонять он не станет, найдет другого, на ком можно сорвать утреннее раздражение. Главное – успеть удрать, а еще лучше проснуться первой. Ну или во всяком случае раньше папы-Ритабана.

Все танцоры и акробаты маленькой труппы это отлично знали, только вот проснуться раньше хозяина удавалось не всем. Кюджюкбиркус удавалось – не иначе, богиня помогала, каждый раз посылая то куснувшего за ухо москита, то впившийся в бок камешек.

В Дар-ас-Саадет тюфяки мягкие, обтянутые ласкающим кожу хлопком, и нет ни москитов, ни кусачих мошек, которые еще противнее, ибо вечно лезут в нос, – их отгоняет дым из ароматных курильниц, расставленных по всем углам. Но глаза у Кюджюкбиркус все равно открывались задолго до утреннего крика муэдзина, призывающего правоверных к рассветной молитве. Мягкие тюфяки не смогли перебить устоявшуюся привычку.

Казалось бы, ну проснулась, ну открыла глаза, когда все вокруг видят девятый сон, а небо только-только подернулось на востоке розовым перламутром, – так порадуйся, что день еще не настал, закрой глаза снова, перевернись на другой бок и спи себе дальше в свое удовольствие! Пройдет несколько дней, и ты самым распрекрасным образом перестанешь просыпаться до света, будешь спать до самой молитвы, как все остальные…

Но в том-то и дело, что Кюджюкбиркус – не все. Она избранная Аллахом перчатка великой богини, а перчатке богини не следует валяться где ни попадя, теряя форму и привлекательность. Перчатка должна следить за собой. А где взять на это время, если весь день наставницы-калфа гоняют бедных гедиклис, не давая им ни минутки свободной? Им, наставницам, хорошо, их много, одна устанет – ей тут же на смену спешит другая, урок гимнастики сменяется изучением фарси, осваивание тонкостей макияжа или способов шлифовки лучных колец – занятиями по стихосложению или истории Великой Порты. И так до самой ночи, пока протяжный вопль муэдзина не возвестит о том, что дневные труды пора заканчивать или хотя бы отложить до следующего дня. Вот тут-то вроде можно и собою заняться, да только никаких сил уже нет, тело болит, словно весь день на канате плясала, а перед глазами разноцветные мушки кружатся и путаются слова пяти языков – хинди и бенгали, с детства знакомые, мешаются с фарси и приобретают вдруг турецкое звучание или арабскую цветистость. Уже и не вспомнить, что и как на каком называется, уже и рукой не шевельнуть, только бы до тюфяка добрести и в сон провалиться.

Раннее утро – единственное время, когда ты полна сил и на что-то годишься. Нет, не видела Кюджюкбиркус причин менять сложившуюся привычку вставать до света. Вот и сегодня глаза ее распахнулись сами собой, словно кто ее за пятку дернул.


В спальной комнате гедиклис было не так уж и темно, во всяком случае, пробираясь к выходу, Кюджюкбиркус ни разу не споткнулась о чье-нибудь разметавшееся во сне тело. Жидкого предрассветного сумрака, что сочился сквозь ажурную деревянную решетку выходящих во дворик окон, вполне хватало. И Кюджюкбиркус в который раз порадовалась тому, что ничтожным гедиклис по статусу не положено всю ночь наслаждаться ароматом цветущих лиан, чьими побегами заплетены окна спален более привилегированных наложниц, отдельных, пусть и крохотных, комнатушек икбал и куда более роскошных покоев кадинэ. У ничтожности есть свои преимущества, и умная перчатка умеет ценить их и быть благодарной богине. Ведь густые лианы дарили не только аромат, но и тень, и ночью в покоях старших наложниц было хоть глаз выколи.

Ловко балансируя на цыпочках и удерживая на голове сверток с одеждой, Кюджюкбиркус протанцевала к выходу между посапывающих или громко храпящих гедиклис, бесшумная и никем не замеченная, где перешагивая, а где и перепрыгивая смутно, но все-таки различимые в предрассветном полумраке препятствия. Это вовсе не трудно было для той, кого папа-Рит почти год гонял по «лабиринту со змеями». Там, пожалуй, было и потемнее, под затянутой на глазах кожаной повязкой! И что с того, что роли змей исполняли джутовые веревки, в беспорядке разбросанные на полу? Только и радости, что они не могли тебя укусить, если случайно наступишь на какую или заденешь ненароком. Зато сколько раз наступила или задела – столько раз и получила после тренировки хлестких ударов пониже спины. Той же самой джутовой веревкой и получишь! Быстро научишься ходить осторожно и тем самым нахлестанным местом чувствовать, куда не следует ставить ногу!

Во дворике было почти светло, во всяком случае, так Кюджюкбиркус показалось после темного коридора. По нему каждое утро пробираться приходилось буквально на ощупь, хорошо хоть там можно было не опасаться на кого-нибудь наступить. Как и добрая половина гедиклис, Кюджюкбиркус спала голышом и не находила в этом ничего необычного, скорее уж на тех, кто входит во вторую половину, посматривала с удивлением – вольно́ же им спать одетыми! Но вот танцевать голышом, без стесняющего движения верхнего платья, без путающего ноги чурибара, даже без набедренной повязки-лангота, – это поначалу действительно казалось ей хотя и восхитительно-удобным, однако же странным и непривычным. Но тут так принято. Такие правила, ни у одной из наложниц и ни у единого евнуха Кюджюкбиркус не видела ничего, хотя бы отдаленно напоминающего лангот, по слухам, их не носят даже мужчины, а кто такая Кюджюкбиркус, чтобы приходить в чужой храм со своими танцами?