Кевин Сэмпсон - Курорт

– ПОБЕДИТЕЛЬ ПОЛУЧАЕТ ВСЕ… Беснующаяся толпа вместе с Ив и Кристофом подпевала:

– ТЕПЕРЬ ВСЕ В ПРОШЛОМ!

Он увидел тянущую к нему руку Милли. Голос начинал садиться. Он сунул микрофон ближайшему желающему и спрыгнул на пол. Вытащив Милли из толпы, он прижал ее к себе и поцеловал со всей страстью, на которую был способен.

– Боже мой, – прокричала она, облизывая губы. – Это было здорово. Сделай так еще раз.

И он сделал. Он не мог ошибаться.

Она опустилась на скамейку. Он сел рядом. Мэгги смотрела прямо перед собой невидящим взглядом, и он заметил маленькую горку камней, на вершине которой возвышался маленький крестик.

– Это мой.

Он хотел встать, но она удержала его за руку.

– Дай мне сказать. Я хочу рассказать тебе.

– Да, пожалуйста.

Шон чувствовал каждый скачок ее настроения, пока она говорила.

– Когда я впервые приехала сюда, то провела всю зиму в солярии. Можешь себе представить? – горько засмеялась она.

– 1986. Мы с мамой купили его по каталогу. Четыре трубки – «Филипс» – мы думали, это круто! Соседи платили деньги, чтобы у нас позагорать. Когда я закончила школу и приехала сюда с девчонками, я была вся оранжевая. Мой самый первый загар. Мне казалось, что я красивая.

На слове «красивая» ее голос дрогнул, и ему захотелось прижать ее к себе, но он сидел и слушал.

– Тогда это был скорее курорт для тех, кому от восемнадцати до тридцати. Мини-юбки, стройные ноги, попсовые песенки – я помню наизусть каждое слово этих чертовых песен.

– И что случилось?

– Это была моя вина. Мне отчаянно хотелось быть первой, кто переспит с официантом. Мы все такие были. Представляешь? Сраный испанский официант! Вряд ли их можно винить за то, что они этим пользовались. Мы сами на этих бедняг просто наседали.

Шон кивнул.

– Я стала встречаться с этим парнем. Его на самом деле так и звали – Мануэль. Мы всю неделю над этим смеялись. Никогда не думала, что буду любить кого-то, как я любила Мануэля, с его маленькими усиками и плохими зубами. Когда я вернулась сказать, что я беременна, они тут же сомкнули ряды. Мануэль? Никакого Мануэля не знаем.

Она горько засмеялась.

– Ну и кто в результате посмеялся последним, а?

Он покачал головой.

– И ты осталась?

– Я просто так решила, и все. Не знаю, что случилось, возможно, это был выкидыш, но прежде чем я что-то поняла, я уже истекала кровью, попала в госпиталь и потеряла ребенка.

Шон снова посмотрел на кучку камней. На могилку.

Мэгги, одолев самое трудное, сухо закончила:

– У меня не было страховки, чтобы оплатить больничные счета. Я была позором семьи и собственным позором, а потому я просто осталась. Я и ребенок. Не беспокойся, ее там нет. В госпитале мне ее не отдали. Мне пришлось заплатить даже за то, чтобы узнать, девочка это или мальчик. Это было так паршиво…

Шон нагнулся, привлек ее к себе и обнял своими огромными руками.

– Иди ко мне.

Она слабо улыбнулась.

– Да ничего. Я просто хотела, чтобы ты все это знал. Чтобы хоть кто-то…

Она замолчала и посмотрела на море, и на этот раз в ее глазах стояли слезы, хотя она все еще улыбалась.

– Чтобы кто-то знал обо мне.

– Господи Иисусе.

Она засмеялась.

– Точно. А потом я наткнулась на это место. Оно… живое, полное духов, тебе не кажется?

Шон кивнул.

– В общем, я успокоилась, сделала собственный памятник и просто…

Она глубоко вздохнула.

– Ну вот. Я нашла место на горе, там, где я могла бы жить с моим ребенком. Ну и просто прижилась. Поначалу мне казалось, что я Жанна Д'Арк, ходила за молоденькими девчонками и пыталась предостеречь их от соблазнов. Вот кого ты мне напомнил, когда я впервые тебя встретила. Будто у тебя миссия. Ты даже не задумывался, прав ты или нет.

Я была такой же. Заходила в номера к девчонкам и оставляла презервативы у кроватей. Меня чуть не уволили.

Она снова вздохнула и покачала головой.

– Но потом это ушло, понимаешь?

Она посмотрела на Шона, и он кивнул. Когда она говорила, веснушки на ее носу шевелились, и Шону захотелось поцеловать ее.

– Я не чувствовала себя… ограбленной. Мне все еще было восемнадцать, и я говорила на почти безупречном испанском. В общем, я решилась. Я зазывала отдыхающих в бары, где мне платили. То же самое с прокатными конторами и автобусными экскурсиями. С каждой продажи я что-то имею. Потом перешла в недвижимость, особенно когда начался бум. Я даже таблетки продавала – просто чтобы удостовериться, что у подростков будут нормальные «колеса».

Она уткнулась носом в плечо Шона.

– Вот и все. Это я. Рыжая девчонка из Данбара, которая живет здесь.

Она пожала плечами. Шон еще крепче прижал ее к себе. Она чувствовала, что это не страсть, а дружеская поддержка, поэтому не стала искать его поцелуев и тоже обняла его.

Он поднялся и подошел к краю пропасти. Она присоединилась к нему. Шон отклонился назад, к ней.

– Можно тебя кое о чем спросить?

– Конечно.

– Как ты назвала ее?

Она помолчала.

– Бонита.

– Красивое имя.

– Была такая песня, помнишь? Когда мы девчонками приезжали сюда в отпуск, мы были такие юные, красивые и… свободные. Да, мы были свободны. И танцевали под эту песню. «Ла Исла Бонита».

Она отвернулась от него и встала на краю утеса.

– Но ты и сейчас свободна. Ты же вне закона. Если уж ты не свободна, то кто тогда свободен?

Она подумала над этим.

– Мне нужен мужчина, все равно нужен. Какая уж тут свобода.

Он не мог поднять глаза. Как неловкий юнец, он растерялся и не знал, что делать. Он чувствовал ее зовущий взгляд. Когда Мэгги снова заговорила, в ее голосе была боль:

– Есть еще одна причина, по которой я здесь осталась.

– И что это за причина?

– Не могу тебе об этом рассказывать.

– Попробуй.

– Было бы гораздо лучше, если бы ты позволил мне показать тебе это.

– Когда?

– Завтра у меня выходной.

До этого она говорила в темноту, а теперь с улыбкой повернулась к нему.

– Извини, что я жалуюсь. Знаю, у тебя тяжелый период. Просто помни, что я у тебя есть, ладно?

Он улыбнулся.

– Всегда, когда тебе будет нужно.

– Спасибо.

Она бросила на него хитрый взгляд.

– Просто пыталась тебя зацепить, пока ты расслабился. Нельзя же меня за это винить, да?

Он громко засмеялся, отчего она тоже начала хохотать. Она взяла его за руку и повела обратно к джипу.

– Заведи будильник. Ты не пожалеешь. Встретимся у телефонов в восемь, хорошо?

– Хорошо.

Закрыв дверь со своей стороны, он ощутил дрожь, которой не чувствовал уже давно. Он поежился, будто от холода. Хотя, возможно, это был страх.

Он чувствовал, как Милли неотрывно смотрит на него с другого конца комнаты. Он по-прежнему торчал на кухне, притворяясь, что готовит для всех закуски и выпивку. Она старалась выглядеть страстно. Вряд ли это ее красило – она стала точь-в-точь как Брук Шилдс в «Прелестной малышке»,[17] которая изображает страсть. Он украдкой глянул на нее. Черт! Он уперся прямо в глаза! И в этих глазах была любовь. Большая любовь. Черт! Он должен это как-то разрулить. Рано или поздно ему не отвертеться. Все остальные, как обычно, пойдут парочками в их неймегенский номер. Мэтт ляжет спать. Останутся только Милли и он. Наедине. Распаленная, горевшая желанием Милли, особенно после того, как он продемонстрировал свои чувства в баре «Нарранха». С самого начала она добивалась его тела и сейчас ждала, что все случится в эту ночь. Великую ночь.

– Эй, Пасти! Что там с выпивкой, чувак?

Он очнулся на том же месте, застыв у дверцы холодильника. Это был его последний шанс. Если он покинет свое убежище на кухне и выйдет к ним, тогда ему конец. Пути назад не будет, и ему придется переспать с Милли. Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Как же ему этого хотелось! И как же это было невозможно!

Он вывалился в комнату с глупой улыбкой:

– О-ох, вах-вах, бе-е!

Они неуверенно засмеялись:

– Чего? Что он говорит?

Пастернак засмеялся безумным смехом, тыча пальцем в Мэтта:

– Бе-бе-е!

– Что?

– Он нажрался, – заявил Мэтт. Лицо Милли потухло.

– Он вроде нормальный был только что. Когда мы все вернулись.

Пастернак закатил глаза и умудрился даже пустить слюну изо рта. Мэтт вскочил.

– Черт! Я уже видел его таким. Он отключается!

Он щелкнул пальцами, как бы иллюстрируя это. Пастернак чуть не обнял его. «Отличная работа, дружище, – подумал он. – Я твой должник».

Мэтт оттащил его в ванную и сунул головой в раковину.

«Ну зачем так грубо», – подумал толстяк. Каким-то чудом он сумел изобразить, что его рвет. Мэтт, дружище Мэтт, обтер его холодным полотенцем и увел в спальню. Через несколько минут он вернулся с полотенцем и тазом.

– Вот, старик. Проспись. Не знаю, слышишь ли ты меня, но с твоей стороны кровати таз, на случай, если тебя снова будет тошнить. И на тумбочке у лампы стакан воды. Спокойной ночи.

Он закрыл дверь. Пастернак улыбнулся. Есть! Он перевернулся, действительно совершенно разбитый, и стал слушать доносящийся из комнаты гул голосов, обсуждающих его. Его там не было, и все равно он оставался в центре внимания.

Он спал как суслик и даже не почувствовал, как она скользнула к нему под одеяло. Он не чувствовал прикосновения ее грудей к своей спине, когда она потянулась к его члену; он не чувствовал, как она терпеливо, любовно мяла его и гладила. Он не почувствовал ее теплых губ, когда она взяла его в рот, и не услышал, как она тихонько вздохнула, сдаваясь. Или он притворялся, что не слышит. Когда она нежно поцеловала его в плечо, шепнув: «Спокойных снов, любимый Пасти», она не могла знать, что его глаза широко открыты и тупо пялятся в балконную дверь.

Она приняла душ и оделась около часа назад, но они до сих пор не обмолвились ни словом. Он так и сидел на балконе, закинув ноги на стену и глядя на море. Их взгляды встретились лишь один раз, когда она вышла взять полотенце. Шон выглядел покорным и виноватым, и действительно печальным. Этого она не ожидала. Хилари не особенно задумывалась над его чувствами, но инстинкт подсказывал ей, что он уйдет в себя, отгородится, как ребенок, громко распевающий песни, чтобы не слышать, как ссорятся родители. Прошлой ночью, в ожидании развязки, она разыграла целую серию воображаемых споров с Шоном и из всех вышла победительницей. Все эти мысленные диалоги начинались с того, что Шон, пританцовывая, входил в комнату с завтраком на подносе и будил ее веселым: «Привет, путешественница!» Она действительно думала, что он так и сделает, – или, может быть, подсознательно она даже желала именно этого. Если бы его первые слова после трехдневного враждебного молчания были: «Привет, путешественница!» – то он вполне заслуживал той отповеди, что она собиралась ему дать.