— Нѣкоторые изъ васъ поступили, какъ подлые измѣнники и негодяи, — говорилъ онъ дворовымъ, собирая ихъ въ походъ, — а всѣ вы вели себя, какъ трусы, какъ бабы, и позволили перевязать себя шайкѣ бродягъ, отдавъ ей въ руки вашего господина и его добро, которымъ и вы живы съ вашими дѣтьми, такъ покажите же себя хоть теперь, искупите вашу вину передъ Богомъ и вашимъ господиномъ, который поставленъ надъ вами Божіимъ соизволеніемъ, который вмѣсто отца для васъ. Впередъ, рябята, и переловимъ разбойниковъ всѣхъ до одного, защитимъ округу отъ ихъ насилія, заслужимъ и Богу, и Царю!

Народъ воодушевился. Гулъ набата подымалъ его чувства, пламя пожара, которымъ могло быть истреблено не только господское имущество, но и имущество дворни, подогрѣло эти чувства, и всѣ до одного готовы были идти куда угодно. Освѣщая дорогу фонарями и зажигаемыми сухими вѣтвями смолистой сосны, то крупной рысью, то въ карьеръ подвигалась дружина Черомисова впередъ. Бѣгомъ шелъ пѣшій отрядъ лѣсомъ, тоже освѣщая дорогу фонарями. Очень скоро и конные, и пѣшіе начали догонять разбойниковъ. Иные обезсилѣли отъ взятой не въ мѣру добычи, другіе сбивались съ дороги и попадали въ зажоры[31], въ промоины; третьихъ, какъ непривычныхъ къ верховой ѣздѣ, сбрасывали горячіе кони. Къ числу такихъ принадлежалъ и дядя Игнатъ со своей драгоцѣнной ношей. Лихой аргамакъ, который попался на его долю, понесъ его вихремъ, но не дядѣ Игнату, неуклюжему громадному мужику, было сидѣть на этомъ аргамакѣ, особенно обремененному Наташей. На первой же канавѣ, черезъ которую конь перелетѣлъ вихремъ, дядя Игнатъ свалился, крѣпко ударившись тыломъ о твердые корни придорожныхъ сосенъ. Наташа упала на него и не получила ушиба. Вскочилъ было дядя Игнатъ сгоряча, но сейчасъ же и опустился: у него была переломлена нога.

— Эхъ, дѣвка, пропалъ я! — съ тоскою воскликнулъ онъ. — Утекай какъ хочешь, одна, ногу я переломилъ...

Наташа склонилась къ нему.

— Можетъ, я поведу тебя, дядя? — сказала она.

— Какъ разъ тебѣ подъ силу это, — усмѣхнулся Игнатъ. — Нѣтъ, дѣвушка, бѣги, куда глаза глядятъ, а мой, стало быть, часъ пришелъ.

Наташа заплакала.

— Эхъ, братъ, заныла, а еще атаманша! — съ грустною и добродушною ироніей проговорилъ дядя Игнатъ. — Атаманъ Груня не плачетъ, сказываютъ.

— Да что же мнѣ дѣлать, дядя? Ненавистницу я упустила изъ рукъ, не потѣшилась надъ ней, нашихъ всѣхъ, гляди, переловятъ, тебя тоже схватятъ, куда-жь мнѣ бѣжать то теперь? Пущай берутъ и меня.

— Да вѣдь нудно больно придется тебѣ, болѣзная ты моя дѣвонька! Коли-бъ тебя попороли только да въ дальную вотчину услали, а то вѣдь палачу попадешь въ лапы, вѣдь въ разбоѣ ты была... На смерть вѣдь забьютъ на площади на торговой.

Наташа заплакала сильнѣе.

— А ты бѣги скорѣй, авось укроешься еще, — сказалъ дядя Игнатъ. — Всѣхъ не переловятъ, такъ авось до становища нашего доберешься и Богъ помилуетъ. Въ скиты уйдешь, на Волгу, тамъ и проживешь. Бѣги, дѣвица, не теряй время!

— Я тебя, дядя, не оставлю одного.

— Ишь, ты, шустрая! Что-жъ, изъ бѣды меня ты вызволишь, что ли? Меня не спасешь, а себя погубишь... Т-съ!

Дядя Игнатъ остановилъ Наташу рукой и прислушался. Въ тишинѣ ночи ясно послышался топотъ многихъ лошадей.

— Погоня, близко погоня! — крикнулъ дядя Игнатъ. — Бѣги, Наташа, пока есть время, бѣги, Господь съ тобой!

Наташа инстинктивно вскочила на ноги и бросилась по дорогѣ; чувство самосохраненія взяло верхъ надъ всѣми прочими чувствами.

Дядя Игнатъ перекрестился и досталъ изъ-за кушака топоръ. Почти вплотную наскакалъ на него Черемисовъ впереди своего отряда и круто осадилъ шарахнувшуюся въ сторону лошадь. Прочіе всадники тоже осадили лошадей и окружили дядю Игната.

— Бери его! — крикнулъ Черемисовъ. — Это коноводъ ихній!

— Не обожгись, баринъ! — проговорилъ дядя Игнатъ, приподнялся и ударилъ топоромъ по ногамъ лошади. Она взвилась на дыбы и упала, придавивъ всадника. Въ туже минуту одинъ изъ людей Черемисова почти въ упоръ выстрѣлилъ въ дядю Игната и положилъ его на мѣстѣ. Нѣсколько человѣкъ, спѣшившись, бросились за Наташей и схватили ее. Она отдалась безъ сопротивленія.

— Батюшки, да вѣдь это дѣвка! — вскрикнулъ кто то.

— Наташка это наша, милые! — проговорилъ другой.

— Такъ вотъ кто атаманша то была!

Дворовые окружили Наташу, связавъ ей руки.

Подошелъ Черемисовъ, слегка прихрамывая.

— На коней, ребята, и впередъ! — сказалъ онъ.

— А эту куда дѣвать? — спросили у него.

Любвеобильное сердце гусара сжалось при видѣ красавицы Наташи, связанной кушаками. Онъ вздохнулъ и задумался на минуту. Увы, спасти эту дѣвушку было нельзя, и ее, отданную въ руки правосудія, ожидала страшная участь. Черемисовъ зналъ это.

— Ее то куда дѣвать, сударь? — повторилъ дворовый вопросъ.

— Отвести въ усадьбу, — отрывисто приказалъ Черемисовъ. — Возьми ее кто нибудь и веди, а мнѣ лошадь отдай. Живо! У кого тутъ изъ васъ конь получше?

— У Митки вотъ барскій карабахъ.

Молодой парень охотникъ подвелъ Черемисову золотистаго Карабаха, и гусаръ вскочилъ на сѣдло.

— Впередъ, ребята! — крикнулъ онъ. — А ты веди дѣвку и сдай тамъ барину, что-ли... Маршъ!

Отрядъ двинулся впередъ.

— Пойдемъ! — угрюмо проговорилъ молодой охотникъ.

Они медленно двинулись къ усадьбѣ, надъ которой стояло яркое зарево пожара.

— Ишь, на какое дѣло пошла! — замѣтилъ парень, поглядывая на Наташу. — Что теперь будетъ то тебѣ, подумать страхъ!

— Отпусти меня, — тихо выговорила Наташа.

— Въ умѣ ли ты? Что-жъ у меня спина то купленная, что ли? Тебя жаль, а своя рубашка ближе къ тѣлу. Пошла на такую дорогу, такъ ужъ неча разговаривать.

Они молча двигались по дорогѣ и только изрѣдка парень вздыхалъ и покачивалъ головой. Онъ привелъ Наташу въ домъ и ее окружили лакеи, казачки, горничныя. Наташа опустила голову на грудь и упорно молчала. Ее одни кляли и бранили, другія жалѣли, но она не слыхала, кажется, ни тѣхъ, ни другихъ.

— Гдѣ баринъ-то? — спросилъ приведшій Наташу парень.

— Съ барыней. Насилу въ чувство привели барыню-то; теперича лежитъ и плачетъ, а въ залѣ на полу покойники...

— Покойники?

— Да. Дворецкаго убили разбойники, Глафиру барынину, Ивана буфетчика...

— Господи!.. Ступайте, доложите барину, что Наташу, молъ, привели.

— Гдѣ-жъ ему докладывать теперича? Онъ тоже раненъ, въ крови весь.

— Такъ что же мнѣ съ ней дѣлать?

— Въ огонь ее, въ пожарище! — крикнула одна изъ дворовыхъ женщинъ, сестра убитаго дворецкаго. — Она это, проклятая, разбойниковъ привела къ намъ!

— Извѣстно, она и прямая ей дорога въ огонь, въ полымя! — раздались еще голоса.

— Въ клочья ее, проклятую, своимъ судомъ!

— Смирно! — остановилъ старый лакей. — Нешто мы можемъ безъ суда орудовать? Можетъ, она укажетъ, гдѣ вся шайка пребываетъ.

— Такъ что же съ ней дѣлать?

— Запереть пока начальство не прибыло.

Лакей осмотрѣлъ, хорошо ли завязаны руки у Наташи, приказалъ связать ей ноги, и собственноручно заперъ въ буфетной комнатѣ, приставивъ караулъ.

XXV.

Катерина Андреевна перенесла сильнѣйшую горячку и пролежала въ постели очень долго. Болѣе недѣли она была въ безпамятствѣ и бредила, и металась, видя разбойниковъ, Наташу, представляя себя въ ея рукахъ всячески терзаемую. Лучшіе доктора тогдашней Москвы лѣчили ее и боролись съ тяжелымъ недугомъ, опасаясь за умственныя способности сильно потрясенной больной. Легко раненый Павелъ Борисовичъ не отходилъ отъ постели Катерина Андреевны и спалъ кое-какъ, прикурнувшись на диванѣ, не болѣе трехъ четырехъ часовъ въ сутки. Наука съ одной стороны и здоровая молодая натура съ другой сдѣлали свое дѣло, и Катерина Андреевна выздоровѣла. Первымъ ея вопросомъ былъ вопросъ о Надѣ.

— Что эта дѣвушка, эта „купеческая невѣста“ у насъ? — спросила она.

— У насъ, мой ангелъ, — отвѣтилъ Павелъ Борисовичъ.

— Отпусти ее къ жениху...

— Да? — слегка удивился Павелъ Борисовичъ.

Онъ думалъ, что у Катерины Андреевны, какъ и у него, явится особенно сильная ненависть къ „хамамъ“ послѣ всего случившагося. Что до него, то онъ видѣть не могъ теперь своей дворни, сдѣлался съ нею строгимъ до жестокости и какъ бы мстилъ имъ за болѣзнь, за страданіе Катерины Андреевны. Онъ жестоко наказалъ всѣхъ тѣхъ, которые оказались освобожденными отъ суда, какъ не принимавшіе участія въ разбоѣ; помилованы имъ были лишь тѣ, которые прямо заявили себя преданными барину, а надъ могилою погибшаго геройской смертью дворецкаго онъ поставилъ богатый памятникъ съ подобающей надписью и всю семью дворецкаго отпустилъ на волю, щедро наградивъ. Особенно сурово и круто обошелся онъ съ бывшими фаворитками, какъ бы мстя имъ за вину Наташи. Они были поголовно обвинены въ пособничествѣ, въ бездѣйствіи, въ соучастіи — не судомъ уголовной палаты, а Павломъ Борисовичемъ и понесли наказаніе въ вотчинѣ, вынесли по сту и болѣе ударовъ, а затѣмъ разосланы по дальнимъ имѣніямъ. Весь штатъ прислуги, за очень немногими исключеніями, Павелъ Борисовичъ перемѣнилъ и болѣе чѣмъ на половину взялъ нанятыхъ. Онъ прямо возненавидѣлъ свою дворню, не понимая того, что она была обижена вопіющей несправедливостью, деспотизмомъ „бѣглой барыни“ и ея наперстницы Глафиры. Питая теперь такія чувства ко всѣмъ дворовымъ и крѣпостнымъ, отрицая въ нихъ всѣ человѣческія чувства, онъ былъ удивленъ желаніемъ Катерины Андреевны отпустить Надю.

— Ты хочешь, чтобы ее отпустили къ этому купцу ея! — спросилъ онъ, нѣжно лаская Катерину Андреевну.

— Да. Она мнѣ все во снѣ снилась, и мнѣ жаль ее. Она не виновата ни въ чемъ. Отпусти ее, мой милый.