— Стой, стой! — закричалъ своимъ зычнымъ голосомъ Лука Осиповичъ и на ходу выскочилъ изъ саней.

Черемисовъ замѣтилъ его, двинулъ бровями, подумалъ одну секунду и приказалъ кучеру, остановиться. Лука Осиповичъ подбѣжалъ къ нему и схватилъ могучею рукой возжи у кучера.

— Что сіе значитъ, государь мой? — гордо спросилъ Черемисовъ.

— Это значитъ то, что я убью тебя сію минуту!.. Ты укралъ мою жену?

Черемисовъ безпокойно оглянулся кругомъ. Народъ на панеляхъ остановился и съ удивленіемъ глядѣлъ на происходившее.

— Ты укралъ мою жену? — повторилъ Лука Осиповичъ, задыхаясь.

— Государь мой, добропорядочные люди не дѣлаютъ такъ, какъ дѣлаете вы, — отвѣтилъ Черемисовъ. — Пришлите ко мнѣ секундатовъ, и я дамъ вамъ сатисфакцію...

— Какъ собаку убью я тебя безъ всякой сатисфакціи! — бѣшено крикнулъ Лука Осиповичъ. — Гдѣ моя жена? Гдѣ она?

Черемисовъ опять оглянулся кругомъ. Толпа уже двинулась съ панелей и окружила сани. Отъ сосѣдней будки бѣжалъ буточникъ, какой то офицеръ въ треугольной шляпѣ съ плюмажемъ звалъ рукою идущихъ мимо солдатъ.

— Жена ваша уѣхала къ моему полку въ Польшу, — проговорилъ Черемисовъ. — Извольте отойти и ищете удовлетворенія, а это не болѣе, какъ пассажъ, который обоихъ насъ конфузитъ.

— Воръ ты, воръ, разбойникъ! — не помня себя, крикнулъ Лука Осиповичъ и бросился на Черемисова съ кулаками. Тотъ вскочилъ въ саняхъ, выхватилъ саблю и ударилъ ею Коровайцева по головѣ. Помѣщикъ вскрикнулъ, схватился за голову, зашатался и упалъ на снѣгъ, обливаясь кровью. Толпа ахнула, какъ одинъ человѣкъ, отшатнулась, потомъ глухо и громко зароптала и двинулась впередъ съ угрожающими криками и жестами. Сабля лихого гусара готова была уже засверкать въ воздухѣ, но въ этотъ моментъ подоспѣли солдаты, прикладами оттѣснили толпу и кольцомъ окружили сани Черемисова и лежащаго на снѣгу Луку Осиповича. Черемисовъ вложилъ саблю въ ножны и выскочилъ изъ саней. Черезъ пять минутъ онъ былъ уже на гауптвахтѣ, давая показаніе караульному офицеру, а съ раненымъ Коровайцевымъ возились докторъ и фельдшеръ. Ударъ сабли пробилъ мѣховую шапку и раскроилъ голову до лѣваго уха. Изъ зіяющей раны текла кровь, и Лука Осиповичъ былъ въ безсознательномъ положеніи, но дышалъ еще. Докторъ призналъ его рану опасной жизни и объявилъ, что надежды на выздоровленіе почти нѣтъ.

XIII.

Мечта Ивана Анемподистовича Латухина сбылась. Надя сдѣлалась его невѣстой, невѣстой полноправною, свободною. Дней пять тому назадъ, Шушеринъ принесъ ему и торжественно вручилъ „вольную“, совершонную въ палатѣ гражданскаго суда, отъ гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева на имя крѣпостной его, Скосырева, дѣвки Надежды Игнатьевной Грядиной. Въ ноги поклонился Иванъ Анемподистовичъ Шушерину, принимая эту бумагу, тотчасъ же заплатилъ ему условленную сумму денегъ и передъ образами побожился, что устроитъ и выведетъ въ люди его племянниковъ.

Запировали и загуляли всѣ въ домѣ Ивана Анемподистовича. Прислугѣ и прикащикамъ были выданы подарки, харчи во всѣ эти дни отпускались по-праздничному, стряпуха, съ приглашенною помощницей, съ утра до ночи пекла, варила и жарила, а Маша и созванныя гостить подруги ея шили невѣстѣ приданое. Въ горницахъ Ивана Анемподистовича сидѣли, чинно бесѣдуя, старушки, родственницы и знакомыя его матери; въ свѣтелкахъ пѣли съ утра до ночи дѣвушки, подруги невѣсты и Маши, а вечеромъ каждый день собирались гости, то на „сговоры“, то на „помолвку“, то просто на „дѣвичьи вечера“ невѣсты. Надя разцвѣла и еще больше похорошѣла. Стыдливо держась съ подругами при гостяхъ, она бросалась на шею желанному жениху, когда оставалась съ нимъ вдвоемъ, а то плакала, то смѣялась отъ радости.

— Милый ты мой, желанный, хорошій, да неужели всѣ горя наши кончились, и я свободная, вольная? — говорила она.

— Вольная, Надюша, какъ птичка вольная! — весело отвѣчалъ Иванъ Анемподистовичъ. — Вотъ она, бумага-то, въ ларцѣ у меня лежитъ.

— Покажи мнѣ ее, покажи, Ваня, я еще разокъ хочу взглянуть на нее.

— Гляди, Надюша. Вотъ она. Вотъ гербъ государственный, вотъ печать, номеръ, а вотъ подписи господъ начальниковъ и судей. Въ книги казенныя записана эта бумага, а книги прошнурованы, печатью скрѣплены.

— Голубчикъ, стою-ли я того, что ты за меня перенесъ, что денегъ переплатилъ? — спрашивала Надя, ласкаясь къ жениху.

— Ужели не стоишь? Кабы не стоила, не платилъ бы.

— Бѣдный ты мой! Другіе берутъ невѣстъ съ приданымъ, на возахъ за невѣстами то добра привозятъ, а ты безприданницу берешь, да еще и деньги за меня платишь!

— Приданое тебѣ господинъ Скосыревъ дастъ...

— Твоими то деньгами?

— А, что толковать объ этомъ! Не приданое мнѣ нужно, Надежда, а человѣкъ, другъ на всю жизнь, а ты ли мнѣ не другъ? Не видалъ я краше тебя человѣка на свѣтѣ, да и душа у тебя свѣтлая, сердце золотое. Охъ, ты, ласточка моя, голубка бѣлая! Купилъ я тебя и ужь никому не отдамъ, попала изъ неволи въ неволю, изъ огня въ полымя. Увидишь, какой я есть человѣкъ!

Порой темная думка налетала на счастливаго жениха и туманила его свѣтлую радость, подумывалъ онъ о подлогѣ, который они совершили, помѣщика обманули, но онъ гналъ эти думы и вспоминалъ успокоительныя рѣчи Шушерина.

— И не думай объ этомъ! — говорилъ Шушеринъ. — Благо дѣло сдѣлано, вольная выдана, а тамъ и думать нечего. Обвѣнчаешься — и дѣлу конецъ. Надо тебѣ было бы послѣ вѣнца къ Павлу Борисовичу на поклонъ съѣздить, съ визитаціей, какъ промежду господъ говорятъ, ну, да мы этого не сдѣлаемъ ужь, скажемъ, что молодая де захворала, а тамъ, сейчасъ же послѣ Пасхи, баринъ заграницу уѣдетъ, да и забудетъ тебя съ твоей Надей. Благо, что тайну нашу знаютъ только люди близкіе, не выдадутъ, а какъ обвѣнчаешься, такъ и дѣлу конецъ, не развѣнчаютъ, а обманъ Павелъ Борисовичъ проститъ, коли и узнаетъ. Да и не узнаетъ, вотъ что главное. Нешто ему до насъ! У него и самого зазноба теперь на умѣ, а въ мысляхъ — уголовщина.

Шушеринъ пріятельски повѣдалъ Латухину все, что дѣлалось у Павла Борисовича. А дѣлалось тамъ вотъ что: раненый Черемисовымъ помѣщикъ Коровайцевъ скончался и передъ смертью принесъ на гусара жалобу не за нанесеніе раны, которая была вызвана насиліемъ его, Коровайцева, и оскорбленіемъ офицерской чести, а за то, что гусаръ похитилъ у него жену, увезъ ее силою, укралъ. Не дождавшись рѣшенія на принесенную жалобу, Коровайцевъ умеръ, но дѣло пошло своимъ путемъ, и Черемисовъ былъ арестованъ, сидѣлъ на гауптвахтѣ и отписывался на запросы и справки. Онъ и не подумалъ даже вмѣшивать въ дѣло Павла Борисовича, а отвѣчалъ, что жену дворянина Коровайцева увезъ самъ, полюбивъ ее, а о настоящемъ ея мѣстопребываніи ничего не знаетъ. Самъ Павелъ Борисовичъ увѣдомилъ тогда слѣдственную по этому дѣлу коммиссію о томъ, что вдова убитаго Коровайцева находится у него, что въ похищеніи ея онъ принималъ дѣятельное участіе и что Катерина Андреевна Коровайцева желаетъ вступить съ нимъ въ бракъ. Получивъ это увѣдомленіе, коммиссія по дѣлу о корнетѣ Ахтырскаго гусарскаго полка Черемисовѣ списалась съ палатой уголовнаго суда, и палата предала суду отставного гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева и вдову дворянина Коровайцева, — перваго за насиліе, учиненное надъ замужнею женщиной, а вторую — за побѣгъ отъ мужа. Вмѣшалась консисторія, и дѣло заварилось и затянулось на долгіе года, какъ водилось тогда; цѣлыя стопы, цѣлые воза бумаги должны быть исписанными по этому дѣлу.

Павелъ Борисовичъ нанялъ ходатая изъ отставныхъ чиновниковъ палаты уголовнаго суда и поручилъ ему дѣло, нисколько не смущаясь, но жениться на Катеринѣ Андреевнѣ ему было пока нельзя, и вотъ это то обстоятельство смущало и безпокоило его. Такимъ образомъ и было Павлу Борисовичу не до подлога, совершеннаго Латухинымъ. Онъ весь отдался любви и заботамъ о новой жизни, весь отдался Катеринѣ Андреевнѣ, которая внушила ему страсть пылкую, неудержимую, — страсть, охватывающую человѣка лишь на склонѣ лѣтъ послѣднимъ, „девятымъ валомъ“, способнымъ и выкинуть на берегъ къ тихой пристани, и разбить о скалу.

Латухину и Надѣ можно было быть покойнымъ и не думать о Павлѣ Борисовичѣ, но тѣмъ не менѣе, Шушеринъ, заходя иногда попировать къ счастливому жениху, совѣтовалъ ему дѣла въ долгій ящикъ не откладывать.

— Обвѣнчайтесь и дѣлу конецъ, — говорилъ управляющій, — не зачѣмъ вамъ тянуть да откладывать.

Одинъ разъ вечеркомъ Шушеринъ пришелъ чѣмъ то озабоченный и особенно настаивалъ на скорѣйшей свадьбѣ.

— До масляницы еще время достаточно, Ефимъ Михайловичъ, успѣемъ обвѣнчаться, — отвѣтилъ Латухинъ. — Надо приданое приготовить, батюшка, то, се; хлопотъ не мало, сами изволите знать.

— А ты, голубчикъ, не дремли, — возразилъ на это Шушеринъ. — Приданое можно и послѣ свадьбы нашить, дѣло домашнее. Смотри, чтобы препоны какой не вышло.

— Какая же можетъ препона быть?

— Мало ли какая. Купилъ невѣсту, да вѣдь не безъ грѣха, самъ знаешь. Ежели обвѣнчаетесь, такъ отнять мудрено, а пока еще невѣстой состоитъ — возможно, имѣя въ виду, что куплена то Надя при помощи подлога. Мнѣ тебя жаль, а я то ужь выкарабкаюсь какъ нибудь. Есть тутъ заковыка одна, человѣчекъ одинъ намъ помѣшать можетъ.

„Заковыка“ эта состояла вотъ въ чемъ: одинъ разъ вечеркомъ Ефимъ Михайловичъ кушалъ у себя въ горницѣ чай и читалъ какую то душеспасительную книгу, какъ въ комнату къ нему вошелъ любимый барскій камердинеръ Порфишка. Съ трудомъ узналъ Шушеринъ барскаго любимца. Давно небритый, съ опухшимъ отъ сильнаго пьянства лицомъ, съ налитыми кровью глазами, Порфирій самъ на себя не былъ похожъ. Одѣтъ онъ былъ въ дубленый полушубокъ и въ валеные сапоги, въ рукахъ держалъ палку и барашковую шапку.

— Порфирій! — съ удивленіемъ воскликнулъ Шушеринъ, поднимая на лобъ очки въ серебряной оправѣ. — Какими ты судьбами попалъ сюда изъ Лавриковъ? Отъ барина?