Маша этого „словечка“ не сказала. Насилу оттащили Надю отъ подруги и уложили въ постель, а Маша сбѣжала внизъ и тихо проговорила ожидавшему ее Лихотину.

— Я готова.

Желая показать свою исполнительность и подслужиться у „нужнаго человѣка“, Лихотинъ самъ повезъ Машу. Слѣдомъ за ними поѣхалъ и Иванъ Анемподистовичъ, рѣшивъ во что бы то ни стало увидать барина.

Было часовъ девять вечера, когда лихой приставъ подкатилъ на парѣ съ отлетомъ къ подъѣзду Скосыровскаго дома.

— Доложи барину, — сказалъ онъ встрѣтившему его лакею, — что приставъ Пятницкой части Аристархъ Венедиктовичъ Лихотинъ иривезъ сегодня найденную имъ бѣглую дѣвку Надежду Грядину.

Лакей доложилъ и, вернувшись, попросилъ пристава въ кабинетъ. Расчесавъ бакенбарды, взбивъ хохолъ и молодцевато выпятивъ грудь, пошелъ Лихотинъ за лакеемъ, приказавъ Машѣ ждать въ лакейской.

Павелъ Борисовичъ, весь погруженный въ думы объ отчаянномъ порученіи своемъ, которое исполнялъ Черемисовъ, и съ минуты на минуту ожидающій вѣстника, сидѣлъ въ кабинетѣ, выкуривая трубку за трубкой и выпивая стаканъ за стаканомъ крѣпчайшаго пунша. При видѣ пристава онъ не всталъ съ кресла и лишь слегка наклонилъ голову. Принимая въ этомъ самомъ кабинетѣ представителей высшей московской аристократіи, Павелъ Борисовичъ не считалъ нужнымъ чиниться съ приставомъ.

— Приставъ Лихотинъ, — отрекомендовался тотъ, шаркнувъ ботфортами и сгибая послушную спину. — Получивъ сообщеніе отъ мѣстнаго пристава о побѣгѣ вашей крѣпостной дѣвки, коя должна была находиться во ввѣренной мнѣ части, въ домѣ купца Латухина, въ ту же минуту сдѣлалъ обыскъ у указаннаго Латухина и, не взирая на его, Латухина, запирательство и на то, что означенная дѣвка была уже препровождена въ укромное мѣсто, нашелъ ее и привезъ къ вамъ.

— Очень вамъ благодаренъ, господинъ приставъ, — склоняя опять голову, проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Садитесь, пожалуйста. Человѣкъ, трубку господину офицеру! Я сообщу о вашей примѣрной распорядительности вашему начальству, которое, надѣюсь, дастъ моимъ словамъ значеніе и вы безъ награды не останетесь.

Лихотинъ поклонился.

— Не прикажете ли стаканъ пуншу? — спросилъ Павелъ Борисовичъ.

— Почту за честь.

— Пуншу! Гдѣ же дѣвка, которую вы нашли?

— Оставлена мною въ лакейской вашего дома.

— Сашка, позвать сюда бѣглянку да клюшницу Аксинью ко мнѣ! Бѣгаютъ вотъ канальи, не цѣнятъ господскихъ заботъ о нихъ!

— Да-съ, случаи побѣговъ не рѣдки. Мы стараемся всѣми силами ловить; у меня, напримѣръ, въ части болѣе сутокъ ни одна каналья такая не проживетъ, непремѣнно сцапаю и къ помѣщику, а дабы не повадно было, второй разъ попадется — деру.

— И мою драли?

— Никакъ нѣтъ, уважаемый Павелъ Борисовичъ. Не было на сей предметъ вашего полномочія, но если угодно, я съ особымъ удовольствіемъ, хотя жительство ваше и не во ввѣренной мнѣ части.

— Нѣтъ, спасибо, зачѣмъ же? У меня это домашнимъ образомъ дѣлается и дѣвушекъ своихъ я наказаніямъ чрезъ полицейскихъ солдатъ не срамлю, бабы этимъ завѣдуютъ.

— Весьма, сударь, похвально и симъ вы обнаруживаете отеческое попеченіе о своихъ рабахъ. У меня вотъ въ части дама одна живетъ, вдова полковница Пронова, такъ та ежедневно своихъ горничныхъ къ намъ посылаетъ, такъ ужь и знаемъ. Одинажды даже такой случай былъ: присылаетъ оная Пронова горничную позвать меня на именинную къ себѣ кулебяку, ну и входитъ квартальный и говоритъ, что отъ полковницы де Проновой дѣвка пришла къ вашему высокоблагородію. Я пишу какую то бумагу. „Дать, говорю, дѣвкѣ двадцать пять лозановъ немедленно и отпустить, ибо знаю ужь привычки госпожи Проновой“...

Павелъ Борисовичъ захохоталъ.

— И всыпали?

— И всыпали-съ. Послѣ экзекуціи дѣвка входитъ ко мнѣ и говоритъ, что барыня ее послала не за симъ, а лишь звать на кулебяку. Посмѣялся и сказалъ посланной, что это-де зачтется на будущее время. Препотѣшный случай-съ!

— Да!

Лакей ввелъ Машу, слѣдомъ за которой шла клюшница Аксинья, вѣдающая господскіе ключи и состоящая въ качествѣ надзирательницы за женскою прислугой.

Маша остановилась въ дверяхъ.

— А, птичка пойманная! — обратился къ ней Павелъ Борисовичъ. — Невѣста купеческая! Много набѣгала? Ну, голубушка, теперь пеняй сама на себя. Я покапризничалъ бы немного, подержалъ бы тебя недѣльку, а потомъ и отдалъ бы тебя за купца за этого, а разъ ты бѣжала, осрамила меня, такъ не взыщи! Купца тебѣ не видать, какъ ушей своихъ, а за побѣгъ я строго взыщу съ тебя, ибо ты меня осрамила и подала примѣръ дворнѣ, которая побѣгами у меня не занимается. Прости я тебя, такъ побѣгутъ и другія. Вѣрно, господинъ приставъ?

— Всеконечно-съ...

— Ну, вотъ. Подвела ты и другихъ подъ бѣду: управляющему я за тебя оплеухъ надавалъ, сторожа на конюшню водили, а теперь вотъ и тебя проучатъ.

Грозный приказъ готовъ былъ сорваться съ устъ помѣщика и Аксинья подошла уже къ Машѣ, но, взглянувъ на Машу, Павелъ Борисовичъ увидалъ, что эта дѣвушка совсѣмъ не то, что прочія его горничныя и даже пѣвицы. Не только красота Маши остановила его, нѣтъ, а что то другое. Красотой не уступали и другія, а пѣвица и фаворитка барина Наташа была много лучше Маши, что не спасало ее отъ посѣщенія „мизиминчика“, который служилъ чѣмъ то вродѣ застѣнка. Не красота Маши остановила Павла Борисовича. Съ такимъ выраженіемъ глазъ и всего лица онъ не видалъ еще крѣпостныхъ ни у себя, ни у другихъ. Что то возвышенное и благородное было въ лицѣ этой блѣдной дѣвушки, и это спасло ее.

— Наказывать я тебя не буду, — проговорилъ Павелъ Борисовичъ, — не буду потому, что ты была любимицей моей покойной тетушки Прасковьи Васильевны, а вотъ запереть тебя прикажу. Аксинья, посадить ее въ дѣвичью, дать работу и беречь пуще глаза, ты отвѣчаешь мнѣ за нее, а ты, Надежда, помни, что за вторичную попытку убѣжать я поступлю съ тобой строго и ужь не помилую. Ступай!

— Въ ножки барину поклонись, въ ножки! — обратилась къ Машѣ Аксинья.

— Не нужно, — проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Уведи ее и помни, что я сказалъ.

Аксинья поклонилась барину и вывела Машу за руку.

— Тамъ купецъ Латухинъ пріѣхалъ, желаетъ васъ видѣть, — доложилъ лакей.

Павелъ Борисовичъ сдвинулъ брови и подумалъ минутку.

— Пусть войдетъ, — приказалъ онъ.

IX.

Блѣдный, шатаясь, какъ пьяный, вошелъ Иванъ Анемподистовичъ въ кабинетъ Скосырева и остановился въ дверяхъ. Много передумалъ онъ, ѣдучи къ помѣщику, отъ котораго зависѣла вся его жизнь, все счастіе, равно какъ и жизнь любимой дѣвушки. Онъ надѣялся на успѣхъ, сердце говорило ему, что помѣщикъ не откажетъ ему, видя слезы, видя истинное горе. Будучи самъ очень добрымъ и душевнымъ человѣкомъ, Иванъ Анемподистовичъ вѣрилъ въ людей, не допускалъ мысли, что ему можно отказать, разъ онъ пришелъ самъ, разъ онъ будетъ просить на колѣняхъ и выскажетъ все, что чувствуетъ. Рѣшиться на это ему было не легко, какъ не легко вообще человѣку пускать въ сокровенные тайники души своей посторонняго, но разъ онъ рѣшился, — онъ вѣрилъ въ успѣхъ. Онъ не зналъ только, слѣдуетъ ли ему продолжать обманъ и выдавать Машу за Надежду или же сказать помѣщику всю правду? Надъ этимъ вопросомъ и думалъ онъ, ѣдучи къ Павлу Борисовичу. Ему не хотѣлось лгать въ такія минуты, но и боялся онъ сказать правду. Очень ужъ хороша Надя, а баринъ, по словамъ Шушерина, очень падокъ на красоту, — не отпуститъ онъ Надю, увидавъ ее, не отдастъ. Такъ и не рѣшилъ этого вопроса Иванъ Анемподистовичъ, подъѣхавъ къ дому Скосырева. Теперь только, войдя въ кабинетъ, рѣшилъ онъ, что лучше продолжать обманъ. „Бѣда еще пущая выйдетъ!“ — подумалось ему.

Нѣсколько секундъ Иванъ Анемподистовичъ не могъ придти въ себя и стоялъ, не кланяясь и не говоря ни слова. Павелъ Борисовичъ вопросительно и съ любопытствомъ глядѣлъ на него.

— Что вамъ нужно отъ меня, любезный? — спросилъ, наконецъ, онъ. Лицо Латухина показалось Павлу Борисовичу очень симпатичнымъ.

Иванъ Анемподистовичъ сдѣлалъ шагъ впередъ, помялъ въ рукахъ свою соболью шапку съ синимъ бархатнымъ верхомъ, хотѣлъ что то сказать, но поперхнулся, махнулъ рукой и зарыдалъ, закрывъ лицо шапкой.

— Онъ пьянъ, кажется? — вполголоса спросилъ Павелъ Борисовичъ у Лихотина.

— Не полагаю. Онъ, сколько мнѣ извѣстно, ничего не пьетъ.

Павелъ Борисовичъ подошелъ къ Латухину и тронулъ его за плечо.

— Что съ вами, любезный мой? Перестаньте бабиться, стыдно! Садитесь, любезный, придите въ себя и разскажите, въ чемъ дѣло.

— Въ цѣлой жизни моей дѣло, Павелъ Борисовичъ! — отвѣчалъ Латухинъ, отнимая отъ лица шапку и утирая слезы рукавомъ своего синяго, изъ тонкаго нѣмецкаго сукна, кафтана съ большими перламутровыми пуговицами. — Въ цѣлой жизни моей дѣло и вы можете или спасти эту жизнь, или погубить...

— Да онъ романтикъ, этотъ длинополый купецъ! — обратился Павелъ Борисовичъ къ Лихотину. — Я даже не ожидалъ. Помилуйте, торгашъ, отъ волосъ деревяннымъ масломъ пахнетъ, а чувства, какъ у аркадскаго пастушка! Это любопытно! Дафнисъ и Хлоя, Психея и Амуръ! Ха, ха, ха!..

— Вамъ удивительно, ваше благородіе, что простой человѣкъ такъ любитъ? — спросилъ Латухинъ, задѣтый за живое смѣхомъ барина. — Чувства одинаковы у всѣхъ, и человѣческое сердце бьется равно какъ у благороднаго, такъ и у самаго простаго человѣка, а любовь благородства не знаетъ...

Павелъ Борисовичъ сдвинулъ брови.

— Да? Ты полагаешь? Что же тебѣ надо, неблагородный человѣкъ съ благородными чувствами?

— Милости вашей, сударь. Отдайте мнѣ въ жены вашу крѣпостную дѣвушку Надежду, осчастливьте по гробъ и меня, и ее, возьмите за нее сколько угодно вашей милости, сколько есть у меня достоянія!

— Во первыхъ, мой милый, я крѣпостными не торгую, а во вторыхъ — зачѣмъ же ты обращаешься ко мнѣ, ежели ты самъ уже распорядился и укралъ мою крѣпостную? Умѣлъ красть, умѣлъ моихъ бѣглыхъ принимать, такъ умѣй и владѣть, а ежели проворонилъ, такъ не взыщи, на себя пѣняй.