— Право! — крикнулъ тревожный голосъ изъ встрѣчныхъ саней, и одиночка быстро принялась сворачивать съ дороги.

— Лѣво! — насмѣшливо отвѣчалъ Скворчикъ, забралъ лошадей въ сторону и со всего разлета бѣшено скачущей тройки хватилъ санями по оглоблямъ и по маленькимъ санкамъ встрѣчныхъ. Лошадка ихъ оступилась, метнулась и упала въ снѣгъ, а изъ перекувырнувшихся саней вылетѣли и кучеръ, и сѣдокъ.

— Анаѳемы, чортъ васъ несетъ, разбойниковъ! — раздались сзади голоса, но Скворчикъ мчался ужь по дорогѣ, съ хохотомъ оглядываясь назадъ.

— Не остановили бы ту тройку, — замѣтилъ Черемисовъ.

— Шутъ ее остановитъ, баринъ. Не такія лошади, да и парень не такой посаженъ на козлы.

Вторая тройка дѣйствительно безпрепятственно пролетѣла мимо опрокинувшихся и завязшихъ въ снѣгу саней и только проклятія понеслись ей вслѣдъ, да кто то грозилъ ружьемъ.

— Пропутаются тутъ съ часъ, потому и супонь, и тяжи лопнули, — замѣтилъ Скворчикъ.

Усадьба Коровайцева пропала изъ вида, только лай сторожевыхъ собакъ доносился издалека, да кое-гдѣ огоньки мелькали въ деревнѣ.

— Баринъ, — оглянулся на Черемисова Скворчикъ, — откройте головку то барынѣ, не задохлась бы, храни Богъ.

Черемисовъ приподнялъ съ подушекъ закутанную Катерину Андреевну, а Глафира быстро достала изъ-подъ полы большой ковровый платокъ и ловко, привычными руками накрыла имъ голову барыни, завязавъ концы на шеѣ и запахнувъ пушистый салопъ.

Катерина Андреевна жадно вдохнула въ себя свѣжій воздухъ и сѣла, съ ужасомъ озираясъ. Снѣжная равнина разстилалась кругомъ; рядомъ съ Катериной Андреевной торчало взволнованное, но радостное лицо Глафиры, напротивъ сидѣла мужская фигура, закрытая до самаго лба медвѣжьей шубой. Тройка мчалась во весь духъ, и широкія сани, доверху наполненныя сѣномъ, покрытымъ ковромъ и подушками, ныряли въ ухабахъ или скользили по ровному мѣсту.

— Боже мой, что это такое? — проговорила Катерина Андреевна. — Гдѣ я, что со мною?

— У хорошихъ людей, матушка вы моя, радость вы наша свѣтлая, — отвѣчала Глафира, придерживая барыню за талію поверхъ салопа. — Я тутъ съ вами, Глашка ваша вѣрная тутъ, копье ваше неизмѣнное, не бойтесь, солнышко вы наше красное!...

— Да что же это такое? — повторила Катерина Андреевна, озираясь. — Меня похитили, увезли силой... Куда меня везутъ?

— Къ хорошимъ людямъ, матушка, къ хорошимъ людямъ.

— Не хочу я, пустите меня, пустите!

Катерина Андреевна рванулась было, но Глафира крѣпко держала ее поперегъ туловища, а ноги молодой женщины были плотно закутаны полостью.

— Пустите меня! — сильнѣе крикнула Катерина Андреевна. — Спасите, помогите, разбой!...

Скворчикъ сдержалъ лошадей и оглянулся.

— Сичасъ деревня какая то, баринъ, — проговорилъ онъ. — Намъ ее не миновать, а ежели сударыня кричать будутъ, такъ бѣды бы не вышло. Прикройте ихъ. Ты, ворона, убаюкай барыню то!

Глафира быстро приподняла воротникъ салопа и накрыла имъ голову Катерины Андреевны, а самое ее положила на подушки и ухватила обѣими руками. Чуть слышно продолжала вскрикивать Катерина Андреевна, а обѣ тройки съ гикомъ, съ посвистомъ гагайкающихъ людей пронеслись деревней, выѣхали за околицу и понеслись дальше.

Въ двадцати пяти верстахъ отъ имѣнія Коровайцева былъ постоялый дворъ, гдѣ дожидалась подстава. Совсѣмъ готовыя тройки ждали уже тамъ и во дворѣ постоялаго перешли всѣ въ другія сани, осторожно перенесли Катерину Андреевну и не болѣе, какъ черезъ пять минутъ, поѣхали дальше.

На разсвѣтѣ похитители и похищенная были въ имѣніи Павла Борисовича „Лаврикахъ“.

VII.

Задумавъ въ состояніи непрерывнаго „угара“ отъ вина и страсти дерзкое и безумное похищеніе Катерины Андреевны, Скосыревъ даже и не вѣрилъ въ возможность этого похищенія; не вѣрилъ до такой степени, что и не поѣхалъ въ „Лаврики“, а послалъ туда, „на всякій случай“, Матрену и Порфирія, давъ имъ приказаніе принять подневольную гостью, если она, паче чаянія, будетъ, беречь пуще глаза и сейчасъ же послать въ Москву „нарочнаго“ на самой рѣзвой лошади изо всей конюшни. Сдѣлавъ это распоряженіе раннимъ утромъ, лежа еще въ постели послѣ кутежа съ гостями, Павелъ Борисовичъ приказалъ позвать Шушерина.

Долго крестился около двери барской опочивальни Шушеринъ, нѣсколько разъ повторилъ: „Господи, помяни царя Давида и всю кротость его“ и вошелъ, робко ступая и кланяясь особенно низко и приниженно.

— Гдѣ Надька? — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, приподымаясь съ постели.

— Батюшка, баринъ вы нашъ высокомилостивый, отецъ вы нашъ и благодѣтель...

— Гдѣ Надька? — опять крикнулъ Павелъ Борисовичъ, перебивая вступительную рѣчь своего управителя. — Ты у меня Лазаря тутъ не пой, каналья, а говори прямо, а то я тебѣ задамъ, старой лисицѣ? Гдѣ Надька?

— Сбѣжала, батюшка, сбѣжала!..

Шушеринъ опустился на колѣни.

— Не казните вы раба вашего, простите вы меня, окаяннаго, нерадиваго, нерадѣтельнаго! Недосмотрѣлъ, падзора надлежащаго не сдѣлалъ и убѣгла проклятая!... Батюшка, я чѣмъ свѣтъ былъ нонѣ у купца Латухина, тамъ ее думалъ найти, — нѣтути! Найдемъ, батюшка, сыщемъ, своими руками шкуру съ нея спущу!

— Сперва я съ тебя шкуру спущу, старая лисица! — грозно заговорилъ Павелъ Борисовичъ и спустилъ съ кровати ноги, попавъ ими прямо въ приготовленныя на коврѣ туфли. — Съ тебя я шкуру спущу! Ты что же за дурака меня, что ли, считаешь? Ты думаешь, что я не догадался, въ чемъ дѣло?

Павелъ Борисовичъ подошелъ къ Шушерину вплотную. Управитель дрожалъ всѣмъ тѣломъ и усиленно хлопалъ своими рысьми глазками.

— Ты самъ, каналья старая, помогъ ей бѣжать, разсчитывая на то, что я охотно уступлю этому купцу твоему состоящую въ бѣгахъ дѣвку и возьму тысячу двѣсти рублей, а ты получишь столько же или еще болѣе, ты такъ думалъ? Ты хотѣлъ обмануть и одурачить меня?

— Батюшка...

— Молчать! — на весь домъ крикнулъ Павелъ Борисовичъ, и звонкая пощечина огласила комнату. — Я тебя выучу, старый хрычъ, служить мнѣ вѣрой и правдой! Не выйдетъ по твоему, не выйдетъ! Со дна моря достану дѣвку бѣглую, отдеру, какъ сидорову козу, и отдамъ за послѣдняго мужиченку! Обманывать меня? Обманывать?

Шушеринъ повалился барину въ ноги и этимъ избѣжалъ второй пощечины.

— Вонъ! — крикнулъ на него Павелъ Борисовичъ. — Не смѣть мнѣ показываться на глаза, пока Надька не будетъ найдена! Вонъ!

Шушеринъ поднялся, низко поклонился барину и вышелъ. Власть отъ него не была отнята, и онъ на подчиненныхъ сорвалъ свою обиду, горе, несчастіе. Горько было въ этотъ день дворнѣ отъ расходившагося управителя!

Павелъ Борисовичъ между тѣмь послалъ въ часть формальное заявленіе о бѣжавшей дѣвкѣ своей Надеждѣ Игнатьевой Грядиной и указалъ въ бумагѣ на купца Латухина, который, по его, гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева предположенію, долженъ быть укрывателемъ бѣглой дѣвки. Описавъ примѣты бѣглянки, Павелъ Борисовичъ сверхъ того командировалъ въ распоряженіе полиціи своего крѣпостнаго человѣка, лакея Петра, который долженъ признать бѣглянку, ежели она найдется у Латухина. Мѣстный приставъ, получивъ заявленіе отъ богатаго, съ громкими связями барина, не замедлилъ сдѣлать распоряженіе, не положилъ бумагу „подъ сукно“, какъ водилось тогда, а въ тотъ же часъ послалъ отношеніе къ приставу Пятницкой части, въ вѣдѣніи котораго находился домъ Латухина; посылая отношеніе, приставъ прибавилъ еще записочку, извѣщая коллегу, что гвардіи поручикъ Скосыревъ человѣкъ знатный, богатый. „У самого генералъ-губернатора бываетъ запросто и принимаетъ особъ большаго ранга, какъ равныхъ, о чемъ и считаю нужнымъ предувѣдомить васъ, товарищъ“, писалъ онъ, между прочимъ.

Въ ту пору Пятницкою частью правилъ частный приставъ Аристархъ Венедиктовичъ Лихотинъ, гроза обывателей, громъ и молнія подчиненныхъ, образцовый служака. Громаднаго роста, рыжій и косой на одинъ глазъ, онъ былъ страшилищемъ для обывателей, имъ дѣтей пугали и звали его „Лихо одноглазое“. Разнаго рода темные люди, веселыя дѣвицы, попавшіе въ немилость крѣпостные и тому подобный людъ дрожалъ при одномъ видѣ грознаго и всесильнаго пристава, да и очень богатые, но „не славные родомъ“ обыватели побаивались Лихотина, хотя и задобривали его частыми и обильными подарками. Власть пристава въ ту пору была очень велика, и съ ней приходилось считаться очень многимъ. Не надо забывать, что всѣ мелкія судебныя дѣла, всѣ взысканія, все то, что теперь вѣдается то мировыми судьями, то Окружнымъ Судомъ, то судебными приставами, въ ту пору вѣдались полиціей, а тѣлесныя наказанія практиковались очень широко, и приставъ могъ безъ всякого суда „всыпать“ сотню лозановъ совершенно почтенному обывателю, его женѣ, дочери, кому угодно, если только человѣкъ не былъ, по закону, избавленъ отъ тѣлеснаго наказанія, а такихъ было немного, сравнительно. Мудрено было и жаловаться тогда на полицейскаго пристава человѣку несильному.

Мирно бесѣдовалъ за чайкомъ со своею матерью, съ Надеждой и Машей Иванъ Анемподистовичъ Латухинъ, только что вернувшись изъ лавки, какъ къ нему прибѣжалъ Шушеринъ.

— Прячь Машу! — крикнулъ управитель, вбѣгая въ горницу, запыхавшись и едва дыша. — Немедля ни мало прячь Машу, — сегодня же у васъ обыскъ будетъ!

Латухинъ поблѣднѣлъ, какъ полотно, и уронилъ на полъ росписное съ золотомъ блюдечко, облившись горячимъ чаемъ. Женщины вскрикнули и заплакали.

— Не до реву теперь, не до слезъ! — обратился къ нимъ Шушеринъ. — Не медля отправляйте куда-нибудь Машу, а то схватятъ ее...

— Батюшки, да что же это такое? — воскликнула старуха Латухина, всплеснувъ руками. — За что же мы погибать то должны?... Что случилось то, батюшка вы мой?

— Послѣ, послѣ узнаете, а теперь Машу спасайте. Одѣвайся, дѣвица, не медля ни минуты и бѣги куда-нибудь къ знакомымъ, ночуй тамъ, живи, пока не извѣстимъ тебя...