Когда они вновь оказались наверху, мадам указала на умывальник и жестами приказала Бэлль умыться. Потом развернулась и ушла, не забыв запереть за собой дверь.

Позже, уже помывшись и лежа в постели в ночной сорочке, которую ей принесли, Бэлль была настолько раздавлена, все ее тело так сильно болело, что она даже плакать не могла. Невыносимая боль лишала ее способности о чем-либо думать. Увидеть, как этим занимается Милли, уже было потрясением, но Бэлль в некотором смысле смирилась с этим, ведь Милли сама выбрала для себя профессию проститутки, как и остальные девушки, работавшие у мамы в борделе. Для них это была всего лишь работа, ничем не хуже работы прислуги, только лучше оплачиваемая, и работать им приходилось меньше, чем в других местах.

Но, наверное, в первый раз все проститутки чувствовали то же, что и Бэлль. Как же они могли жить после этого? Как могли надевать свои лучшие наряды, делать прически и улыбаться тем мужчинам, которые снова хотели совершить над ними надругательство?

Весь следующий день Бэлль провела в постели, рыдая в подушку. Приходили служанки с едой, и та, что помоложе, произнесла несколько слов, которыми, Бэлль была уверена, пыталась ее утешить, но девочке от них лучше не стало. Потом, после ужина, к которому она так и не притронулась, ее отвели вниз и затолкали в ванну. На этот раз голову мыть не стали, надели то же белье, что и вчера, и отвели в ту же комнату.

Там ее ждал уже другой мужчина, постарше и более худой. Пенис у него был намного меньше. После того как мадам Сондхайм вышла из комнаты, он попытался засунуть свой член Бэлль в рот, но она чуть не задохнулась, накричала на него, и он перешел к главному действу. Было уже не так больно, как вчера, но так же мерзко. Девочка жалела о том, что у нее нет ножа, который она могла бы воткнуть ему между выпирающих ребер.

Последующие три дня происходило одно и то же, только каждый раз был другой мужчина. Очередной мучитель принудил ее взять его член в рот, еще один вошел в нее сзади, как будто она была собачкой, а последний заставил оставаться в белье и сесть к нему на колени, как будто она его дочь или племянница. Но чувства он при этом испытывал явно не отеческие. Его руки шарили у нее в панталонах, и Бэлль подумала, что он играет в какую-то грязную игру. Наконец он взял ее сзади и так долго мучил, что ей казалось, боль и страдания никогда не закончатся.

После пятого насильника Бэлль стало тошнить. К вечеру рвать было уже нечем, но позывы остались. Девочка настолько ослабела, что экономка попыталась накормить ее из ложки, но Бэлль все вырвала.

Девочка лежала в постели, не испытывая желания поправиться. Она чувствовала себя мертвой. Словно в тумане она видела, как приходит ночь, а потом вновь наступает день. Бэлль понятия не имела, сколько прошло времени, но заметила, что служанки встревожились, когда она без посторонней помощи не смогла воспользоваться ночным горшком. Вероятно, они поставили в известность об этом мадам Сондхайм, потому что к Бэлль пришел врач.

Он немного говорил по-английски, и уже от одной его попытки побеседовать с ней Бэлль расплакалась.

— Как добрался Франция? — спросил он, прослушивая ее легкие, измеряя давление и ощупывая живот.

— В сундуке. Меня привезли плохие люди, — рыдала она, хватая его за руки и заставляя выслушать. — Моя мама в Англии, наверное, думает, что я умерла. Помогите мне!

Врач вопросительно взглянул на мадам Сондхайм, но та только пожала плечами.

— Она плохая женщина! Она позволила пятерым мужчинам сделать это со мной. — Бэлль сбросила одеяло и показала на свою промежность, потому что не знала, как еще объяснить.

— Я посмотреть, что мочь сделать, — осторожно ответил врач и бережно погладил ее по щеке, как будто заверяя в серьезности своих намерений.

После визита доктора Бэлль почувствовала себя немного лучше, не только из-за лекарства, которое он оставил, но и благодаря надежде на то, что помощь не за горами. Она заснула, представляя, что вернулась домой, к себе в кухню, к Мог и маме.

Бэлль проснулась оттого, что в ее комнату вошли. Видя, что к ее кровати приближается мужчина, она закричала что есть мочи. Но с незнакомцем была Дельфина. Она рванулась вперед и закрыла Бэлль рот рукой, приказывая молчать. Потом что-то залопотала на французском. По тому, как она замахала руками на мужчину, а затем усадила Бэлль на кровать и завернула ее в одеяло, было понятно, что этот мужчина будет куда-то ее нести. Девочка надеялась, что в больницу, потому что при одном взгляде на мужчину ее начинало тошнить еще сильнее.

Она думала, что поездка в экипаже ей приснилась, однако скрип колес и цокот копыт казались вполне реальными.

Бэлль проснулась и тут же испугалась тишины — ее на самом деле перевезли в другое место. В доме мадам Сондхайм постоянно раздавались какие-то звуки: людские голоса, цокот лошадиных копыт на улице, музыка, а днем — отдаленное жужжание пилы и грохот (вероятно, от завода или мастерской). Звуки были не обязательно громкими, но непрерывными, как жужжание насекомых летом.

Здесь же было тихо, как на кладбище, как будто на много километров вокруг не было ни единой живой души. Бэлль повернулась к источнику бледно-золотистого света и увидела большое окно с обвисшими тонкими занавесками персикового цвета, колышущимися на легком ветерке.

Постель была теплой и уютной, но несвежий запах, идущий из-под одеяла, свидетельствовал о том, что она пролежала здесь, возможно, несколько дней. Бэлль попыталась сесть, но почувствовала, что еще слишком слаба, и снова упала на подушку. Комната была голой, почти как монашеская келья. Узкая железная кровать, простой деревянный стул, возле кровати — обитый войлоком карточный столик, на нем кувшин с водой и стакан. Стены были побелены, а над кроватью висело распятье. Ни зеркала, ни картин, ни умывальника. Где она?

Бэлль вспомнила, что заболела и к ней приходил врач. Сейчас она чувствовала себя хорошо. Немного поерзав в кровати, она поняла, что интимные места у нее больше не болят. Ей удалось дотянуться и налить себе стакан воды: горло пересохло, и так приятно было почувствовать вкус влаги.

Ее напугал звук открывающейся двери. Она невольно съежилась под одеялом и закрыла глаза.

Вошедшая говорила по-французски, и ее мягкий голос был таким же убаюкивающим, как и царящая здесь тишина.

— Тебе уже лучше, ма шерри? — наконец спросила она по-английски.

Бэлль тут же распахнула глаза и увидела очень красивую женщину лет тридцати. У нее были светло-каштановые волосы, собранные в пучок на затылке, и большие серые глаза. Женщина была одета в серое шерстяное платье с высоким воротником, украшенным жемчужной брошью.

— Вы говорите по-английски? — изумилась Бэлль. Голос у нее срывался.

— Немного. Меня зовут Лизетт. Я ухаживаю за тобой с тех пор, как ты сюда поступила.

— А что это за место? — испуганно спросила Бэлль.

Лизетт улыбнулась. У нее были красивые пухлые губы и улыбка, способная растопить любое сердце.

— Это хорошее место, — успокоила она. — Тебе нечего бояться.

— Больше никаких мужчин? — тихим голосом уточнила Бэлль.

Лизетт обхватила ее ладошку руками.

— Больше никаких мужчин. Я знаю, что они с тобой сделали. Этого не повторится. Ты скоро поправишься, наберешься сил.

— И тогда я смогу вернуться домой, в Англию?

Одного взгляда на лицо Лизетт было достаточно, чтобы понять — это невозможно.

— Нет, в Англию нет. Мадам Сондхайм продала тебя, поэтому больше ты к ней не вернешься.

Пока Бэлль была рада и этому. Она почувствовала, что хочет есть, ей необходимо помыться, и если она сможет спокойно поспать в этом тихом месте, где ей ничего не будет угрожать — спасибо и на том.

Глава одиннадцатая

Мог проснулась от странного, беспокойного сна и несколько минут лежала в темноте, не понимая, что же именно ей привиделось. А может, стоит встать и сделать себе чашечку чая? Но внезапно она учуяла запах дыма и вскочила с кровати.

Пожар — вездесущий бич Лондона, особенно в кварталах, подобных Севен-Дайлс, где дома расположены слишком близко друг к другу и многие из них находятся в плачевном состоянии. Мог взяла себе за правило следить за тем, чтобы девушки не забывали, как легко может начаться пожар, даже от маленького тлеющего уголька, упавшего на ковер, сбитой свечи или длинной юбки, попавшей в открытый огонь.

Когда Мог преодолела три четверти лестницы, ведущей из полуподвала наверх, и увидела, что огнем объята входная дверь, она поняла, что пожар начался не по чьей-то неосторожности.

Было очевидно, что горящий коврик или нечто подобное подбросили в дом через почтовый ящик. Понять, кто за этим стоит, труда также не составило, но пока женщину заботило одно — успеть вывести всех из горящего дома в безопасное место.

Хотя огонь еще не достиг лестницы, ведущей наверх, Мог понимала, что счет идет на минуты, поэтому бессмысленно бежать наверх. Она бросилась в гостиную, схватила колокольчик (обычно она звонила в него за двадцать минут до закрытия, чтобы напомнить клиентам о том, который час), подняла и стала изо всех сил его трясти.

Спальня Энни располагалась на первом этаже, прямо за лестницей, поэтому Энни появилась практически мгновенно, как только Мог начала звонить в колокольчик. Она завизжала от ужаса, когда увидела, что коридор в огне. Но Мог понимала — сейчас не время для истерик и объяснений.

— Держи! — велела она, сунув колокольчик в руки Энни. — Звони и кричи, пока все девочки не спустятся. Но не смей подниматься наверх, иначе можешь оказаться в ловушке. Я побегу вниз за ведрами с водой и попытаюсь немного сбить пламя. Скажи девушкам, пусть бегут во двор и кричат, чтобы ехали пожарные.

Как только Мог исчезла в подвале, по лестнице сбежала Лили. Салли прокричала со второго этажа, что поторопит остальных. Когда с двумя ведрами воды, пошатываясь, появилась Мог, огонь был всего в метре от лестницы и просто обжигал. Энни выхватила ведра, плеснула воду на огонь и велела Мог принести еще воды.