Ованесян проснулся рано. Последние годы того азарта и нетерпения, с которым он встречал каждое утро, становилось все меньше и меньше. Нельзя сказать, что это было связано со здоровьем: несмотря на преклонный возраст, Ашот Георгиевич каждую субботу посещал бассейн «Чайка» и целый час плавал там, не обращая внимания ни на пар над водой, ни на ослепительное солнце, ни на проливной дождь. Компаньоны, домашние и друзья над ним смеялись: уж он-то мог купить себе абонемент в любой спа-салон с бассейном, в котором плавает полтора человека. А Ашот ходит в бассейн с серо-белыми кафельными душевыми, покорно ждет своей очереди среди пенсионеров и пьет в скромном буфете сок из пластикового стаканчика. «Дураки, я туда целую жизнь хожу, меня каждая пиявка там знает – с чего это я стану менять привычки?!» Невозможно объяснить всем им, что даже этот запах старого спортивного учреждения: влаги, общепитовского кофе, разгоряченных тел – был напоминанием о его молодости. И люди там все нормальные: о ценах в магазинах говорят, о внезапно сломавшихся «Жигулях», о последнем концерте Пугачевой. Ованесян, хоть и был очень богатым человеком, такие вещи, как привычки и традиции, оберегал от всякого рода новомодных реконструкций.

Ашот Георгиевич выполз из-под одеяла, помахал гантелями и, приняв душ, пошел на кухню. Тарелки, стоящие на столе, немного улучшили его настроение. Жена беспрекословно выполняла наказ мужа: на завтрак должен быть армянский лаваш, яйца, масло и зелень. Маслом, крошеным яйцом и зеленью сдабривал лаваш Ованесян сам. Получавшийся рулет Ашот Георгиевич иногда обмакивал в ткемали. Но потом всегда жалел об этом: нежный масляный вкус лаваша с яйцом был вкусом детства. Мать еще на закуску иногда сворачивала тоненькую лепешку с маслом и абрикосовым вареньем.

Завтрак помог набрать дню нужную скорость, тем более что уже несколько раз звонил телефон: из ресторанов, владельцем которых Ованесян являлся, просили советов, разрешений, извещали о неприятностях. В доме было тихо – жена уехала к дочери за город, с внуком. Тот заболел свинкой, без матери капризничал и ничего не ел.

«Мальчик. Он ребенок еще. А как сейчас нужен сын!» Ованесян устал. Устал от вечной гонки, которую устроили его партнеры. В Москве и Питере было открыто несколько ресторанов, и, как всегда, размаху сопутствовали небрежность и невнимательность. «Так скоро мы превратимся в очередных производителей фастфуда. Вот позорище! С таким же успехом можно было чебуречную открывать…» Ованесян злился на партнеров, а еще больше на свою усталость, которая мешала противостоять молодым, жадным до неразумных денег компаньонам. «Дочь – она и есть дочь. Вышла замуж, сидит дома. Зять – человек приличный, из армянской семьи, но из ереванской». Когда-то на швейной фабрике его деда работали родственники Ашота Георгиевича. Дед, конечно, был не собственником, а директором, который подчинялся райкому партии, министерству. Но все равно чувствовал себя хозяином. Да, так и должно быть! Ованесян наконец понял, что его сегодня так беспокоит. Вера. Вера Селезнева. Сероглазая женщина, которую он сделал администратором в самом большом ресторане. Ее история оказала странное действие на старого и не впечатлительного мужчину. Жалость, сочувствие и восхищение были первыми чувствами в ответ на услышанное. А потом, позже, история этой женщины заставила его посмотреть другими глазами на собственную семью. И в который раз Ованесян проклял теперешние времена.

Он их не любил, эти времена. Жаловаться на плохую жизнь Ашот Георгиевич не имел права: дом и семья обеспечены достатком на пару поколений вперед. Но это не меняло его мнения о веке, в котором он доживал свою жизнь. Старому Ованесяну в нынешних днях не хватало уважения. Нет, в автосалоне, куда он приезжал за новой дорогой машиной, в ГУМе, поликлинике на Сивцевом Вражке при виде Ашота Георгиевича все улыбались, были предупредительны и ласковы. Но Ованесян чувствовал, что это не уважение, а подарочная упаковка. Ему же нужно было именно уважение. Маргарита Самвеловна, его супруга, дама терпеливая, как всякая восточная жена, и при этом очень решительная и умеющая руководить мужем, как-то сказала:

– Ашот, ты должен уехать в Ереван. Там еще все всех уважают. Денег у людей нет, работы мало, вот они и уважают друг друга. Здесь этим некогда заниматься.

Супруг стукнул чашкой о стол и не стал слушать продолжения. Но знал, что Маргарита права. В последнем нищем селе люди лучше относятся друг к другу, чем в столице, тротуары которой можно мостить золотыми слитками. Вот и его партнеры, молодые, начинавшие без копейки, разбогатевшие на капитале Ованесяна, теперь уже об этом не вспоминают. «Да и черт, пусть, но дело-то зачем х…ть! Добро бы просто проматывали деньги, так выжимают все соки, а когда говоришь им, не слушают… Это и есть неуважение: к труду, к мудрости, к старости…» – Ованесян этот внутренний монолог мог продолжать бесконечно. Заканчивалось все одной мыслью: «Уйду из дела, чтобы позора не видеть. Уйду! Оставлю себе один ресторан!»

Сегодня этот монолог получил логическое завершение: «Уйду, оставлю себе один ресторан. Веру назначу директором. Она сможет. Сильная. И мне станет спокойно, и деньги будут, и человеку хорошо сделаю. Сегодня же поговорю с ней». Мысль законченная дана человеку во благо – Ашот Георгиевич обрел энергию, как всегда бывает, когда решение найдено и надо теперь его реализовывать. Позавтракав, Ованесян прошел в свой кабинет, достал огромный потрепанный гроссбух и с час аккуратно выписывал на отдельный листочек какие-то цифры. Понемногу лист бумаги превратился в подобие шпионской шифровки с загадочным смыслом, и только для старого Ашота все было понятней понятного. Покончив с гроссбухом, Ованесян снял телефонную трубку:

– Сейран, здравствуй, сынок. Подъезжай-ка сегодня на Киевскую, в ресторан. Да, разговор есть. Постарайся к пяти часам. Да, жду.

Точно такой же диалог произошел у него и с двумя другими компаньонами. Ованесян знал, что ослушаться его они не посмеют, приедут обязательно, какие бы встречи у них ни были назначены в других местах. А раз так, сегодня же Ашот Георгиевич поставит их перед выбором. Или меняем политику компании, или он уходит, забирает свою долю капитала, оставляя себе только ресторан на Киевской. Ованесян откинулся на спинку глубокого кожаного кресла и внимательно посмотрел по сторонам. Здесь были фотографии его родителей, совсем молодых, родного дядьки, который когда-то взял его в свою семью и воспитал, дал образование, а потом женил на Маргарите, дальней родственнице. Хотя Ашот тогда был влюблен в девочку из института. Девочка эта казалась ему такой красивой, со светлыми косами, перекрещивающимися сзади и перевязанными тонкими атласными лентами. Она была старостой их группы, выступала на всех собраниях и звонким голосом читала стихи на студенческих вечерах. У Ашота бегали мурашки по коже и краснели уши. Он однажды пригласил девочку в гости, в дом к дяде. Та согласилась и как-то в субботу зашла на минутку. Гостью тут же усадили пить чай с кизиловым вареньем, дядя и его жена расспрашивали об учебе, родителях, о ее планах. Чувствовалось, она всем в доме понравилась. Ашот проводил девочку домой, а вернувшись, застал дядю сидящим в его комнате.

– Ашот! Девушка очень хорошая, воспитанная. Но ты должен жениться на Маргарите. Должен, потому что она сирота. Из той нашей ветви никого больше нет. Нельзя, чтобы род закончился. Ты меня понял?

Дядя докурил папиросу, шумно открыл окно и вышел из комнаты. Ашот просидел на своей кровати почти до утра. Он понимал, что ослушаться дядю – значит подвести семью, пришедшую ему на помощь после смерти родителей, нарушить правила, придуманные не им, правила, которые неукоснительно соблюдаются уважающими себя армянами. Еще он вспоминал о том, что Валя, которую он провожал сегодня, на прощание его поцеловала и, покраснев, шепнула: «Завтра зайди за мной, вместе в институт пойдем». Утром Ашот зашел за ней и по дороге в институт объяснился. Валя сначала замолчала, потом остановилась и произнесла: «Больше никогда не попадайся мне на глаза!» Глаза у нее блестели, как льдинки. «А глаза Веры точно такие же», – Ованесян вздохнул. Свадьбу с Маргаритой сыграли пышную. Дядя не поскупился и собрал по этому случаю всех родственников. Тост, который он произнес, был полон тайного смысла, понятного только Ашоту: «Выпьем за настоящих мужчин – мудрых, решительных и надежных. На них держался, держится и будет держаться наш род. За тебя, Ашот!» Ашот поднял рюмку и поверх нее увидел заплаканные глаза тетки, она понимала, как тяжело далось племяннику такое повиновение, и взгляд дяди, строгий, не допускающий никакого сочувствия.

Маргарита оказалась очень веселой и бойкой. Она понимала, что ее брак с этим красивым высоким молодым человеком – не что иное, как результат традиционного сватовства, принятого в их семьях. Маргарита была благодарна дяде и сразу же решила, что отныне у нее один господин: муж. И что этому господину требуются не только свежие сорочки и вкусный обед, но и душевное участие, любовь и чуткое незаметное руководство. Она подстроила свою жизнь под жизнь и планы мужа. Ашот это оценил, и семья у них в результате получилась хорошая, прочная. Со временем Маргарита превратилась в красивую армянскую женщину с неторопливыми жестами, задумчивой улыбкой и царственной осанкой. В свою жену Ашот Георгиевич влюбился внезапно, через пять лет после свадьбы. Он вдруг увидел то, о чем ему говорили со всех сторон и что он, обиженный на предопределенность этого брака, намеренно старался не замечать…

Ованесян наконец поднялся из-за стола и пошел собираться – день предстоял тяжелый. Потоптавшись несколько минут в гардеробной, Ашот Георгиевич решительно протянул руку к самому дорогому костюму. Маргарита Самвеловна очень удивилась бы, увидев, что и так всегда пижонисто выглядящий супруг сменил синий костюм на новый, серый, и, выходя из дома, благоухал не привычной лавандой, а незнакомым итальянским ароматом. А все дело было в ней, в Вере Селезневой, о которой Ованесян думал теперь и днем, и ночью и из-за которой беспокоил свою супругу тяжелыми вздохами. Вера очень понравилась Ашоту Георгиевичу, но самому себе признаться в этом он не мог. Эта женщина напоминала ему Валю, девочку студенческой поры.