– Папа, ну отпусти меня, щекотно, – сквозь сопение слышалось хихиканье. А как только отец отпускал Егора, он тут же сам нападал, запрыгивал Владимиру на спину, пытаясь повалить его на пол. Больше всех в эти минуты переживала няня Люся. Она страховала Егора, не выпуская его из виду ни на минуту.

– Ах, что вы делаете, упадет сейчас ребенок! – со страхом восклицала няня, а ее лицо расплывалось в улыбке: так заразительно хохотали отец и сын.

Егор был мальчиком высоким, со светло-каштановыми волнистыми волосами. На затылке вечно торчали вихры. Вера всегда умилялась – у сына было две макушки. Пригладить эти вихры не представлялось возможным, и они оставались такой своеобразной иллюстрацией характера мальчика. Вера, педагог, понимала, что неуемную энергию надо направить в безопасное русло. В общем-то это ей удавалось: Егор ходил в бассейн, занимался спортивной гимнастикой, отчего его худенькая грудная клетка вдруг раздалась вширь, а тонкие руки обросли смешной детской мускулатурой.

– Что ты так настаиваешь на гимнастике? – Владимир мечтал, чтобы сын занялся боксом.

Вера, как всякая женщина, категорично восставала против «мордобоя».

– Будет у нас сын с кривым, сломанным носом. И потом, что это за манера, лупить других людей.

– Это не манера, а умение постоять за себя.

– Отдай в восточные единоборства. Это хоть изящнее.

– Нос все равно там сломать могут.

Пока родители спорили, Егор с удовольствием лазал по канату, прыгал через коня и кувыркался на брусьях. Любые занятия физкультурой он воспринимал как игру. Даже такие неприятные, требующие усидчивости и терпения, как упражнения на растяжку. Например, шпагат Егор умудрялся превращать в увлекательное мероприятие.

– Папа, положи мне туда шоколадку, я буду тянуться, если дотянусь, съем.

– Тебе же мама не разрешает есть сладкое. – Владимир внимательно наблюдал за сыном.

– Когда это заслуженно, то можно, – отвечал важно Егор.

После «ароматных» химических опытов и нежелания усидеть на одном месте даже пятнадцать минут самой большой проблемой оказалась любовь к вопросам. Вера и Владимир встали в тупик, когда, например, Егор поинтересовался:

– Мама, а почему в старой школе я был как все, а в этой новой, куда теперь меня возит дядя Толя, я самый бедный?

– Как самый бедный? – Вера и Владимир с недоумением уставились на сына.

Они сидели за завтраком на террасе. Вокруг расстилался большой луг, на котором усилиями садовника, найденного Верой по рекомендации, росли все известные луговые цветы. Справа от дома был гостевой флигель с гаражом на три машины, за ним располагался бассейн. Отдельно стоящее «хозяйственное» здание соединялось с «основным» подземным проходом, который еще и вел в большой винный подвал. Коллекционировать вина непьющий Владимир стал после того, как купил на одном из аукционов раритетную бутылку портвейна. Штат прислуги в доме состоял из двух водителей, сотрудников охраны, двух поваров, двух горничных и няни Люси. Вера и Владимир не считали себя «крезами», но и в «бедняки» записать их было сложно.

– А кто считает, что ты бедный? Ты сам или кто-то из ребят? – Владимир внимательно посмотрел на сына.

– Сначала ребята, а теперь и я сам.

– А по-твоему, кто богатый, а кто бедный? Кто может считаться богачом?

– Тот, у которого все есть. Вот, например, Сеня – богатый, у него даже самолет есть. А больше самолета уже нет ничего.

– Есть. – Вера с улыбкой посмотрела на сына. – Поезд.

Егор согласился. Действительно, он не слышал, чтобы Сеня рассказывал про поезд. Значит, поезда у него нет, а следовательно, он не может считаться богатым.

– И ракеты космической у него нет. Да что там ракеты, у Сени нет даже бегемота, крокодила, слона. У него нет кошки Муськи и собаки Щена, и еще братика Мишки. А у тебя, кстати, это все есть. Так кто богатый?

Егор задумался, а Владимир еще потом долго упрекал Веру, что она определила сына в частную школу. Упрекал, совершенно забыв, что сам настаивал на этом.

– Брось, такие разговоры – обычное дело, – отмахивалась она. – В другой бы школе они хвастались кроссовками и куртками. Поверь мне, я в школе работала, знаю.

В другой раз Егор, наблюдая, как Вера возится с Мишкой, спросил:

– Мам, а когда не было меня и Мишки, кто был?

– Как кто? – не поняла Вера.

– Ну, кого ты любила? Когда не было нас с Мишкой?

Вера задумалась.

– Папу любила. А до этого свою маму. И своего папу.

– Понятно, – задумчиво произнес сын. – Получается, если своих родителей любить не станешь, детей у тебя не будет, – сделал он неожиданный вывод.

«Впрочем, не такой уж и неожиданный, что-то в этом рассуждении есть», – подумал Владимир, услышавший этот разговор.

Сейчас, приехав из школы, Егор обрадовался, увидев их обоих. «Чей» он сын, мамин или папин, понять было сложно. С отцом Егор занимался спортом, собирал конструкторы, ходил на рыбалку. Владимир, по чести говоря, терпеть не мог ни охоту, ни рыбалку. Но для того чтобы общаться с сыном, для того чтобы быть ближе к нему и понять, что его волнует, он каждую неделю в теплое время года надевал бахилы, брал удочку, поднимал Егора ни свет ни заря, и они отправлялись на речку. Шли пешком, зевая и поеживаясь от утренней росы, долго выбирали место, потом устраивались и еще долго «клевали» носами, пока рыба клевала их наживку. Наконец кто-нибудь вытаскивал мелкую рыбешку, и тогда просыпался азарт, они, уже не сонные, а внимательные и сосредоточенные, ревностно смотрели на поплавки друг друга. Обратный путь был самым приятным. Солнце уже согрело день, они шли через лес и поле, разговаривая о всяких пустяках, которые на самом деле становятся вещами важными, поскольку о них говоришь с отцом…

– Вечер наступает. – Егор посмотрел в окно. – У меня так никакой жизни не хватит. Только из школы придешь, а уже спать ложиться надо.

– Не волнуйся, это же зима, потому и темнеет рано. А времени еще полно, мы с тобой успеем и в слова сыграть, и в бассейне поплавать. Пойдем, мама немного отдохнет, а то Мишка сегодня ей «концерты закатывал». – Владимир подхватил Егора, и они вышли из комнаты.

Вера прилегла на диван, прислушиваясь к тишине в детской. «Счастье какое… тревожное…» – подумала она, засыпая.


Прошлое, как правило, незваный и нелюбимый гость. Морщинки, увиденные в зеркале, седые виски, люди, которых забыли, и события, которые вспоминать не хотим, – это все наше прошлое, ужиться с ним нелегко, как нелегко ужиться с соседом, случайно уличившим тебя в неблаговидном поступке. Прошлое мы гоним прочь, оно отступает, но все равно незримо следует за нами по пятам, где-то сзади, поодаль, крадучись. Примерно так же думал Круглов, вот уже несколько недель ворошивший прошлое человека, которого никогда не знал, с которым никогда не пересекался и, если бы не господин Илларионов и не его, Максима, неразборчивость, не пересекся бы никогда. Но так случилось, что нити, тянувшиеся от этих людей, сплелись в зловещий узел, и этот узел, словно паук в своей паутине, цепко держал такие разные судьбы. Максим не решился брать помощников. Ведь они впоследствии вполне могут начать шантажировать его самого. Поскольку приличных людей в такое мероприятие не пригласишь.

На следующий день после разговора с Оксаной Максим позвонил Илларионову. Тот словно бы ждал звонка, ни минуты не сомневаясь в том, что Круглов не откажется от предложения. Договорились, что встретятся они опять в «Глясе» – туда Семен Петрович привезет некоторые бумаги, и там же можно будет обсудить детали. Илларионов опоздал на несколько минут. Но не извинился и вообще вел себя так, словно Максим был его подчиненным. В голосе, интонациях и манерах Семена Петровича не осталось и следа от галантности, предупредительности и участия. Лишь формальная вежливость, появилось также легкое пренебрежение высокопоставленного чиновника и сильно замаскированная, но все равно проявляющаяся брезгливость. Максим все эти перемены уловил сразу. Он напрягся и попробовал вести себя так, чтобы Илларионов почувствовал дистанцию. Максиму захотелось, чтобы было очевидно – к предложению Семена Петровича он относится всего-навсего как к работе, черной, неблагодарной работе, которая поможет ему спасти собственный бизнес. А к личным качествам согласие работать на Илларионова не имеет никакого отношения. Однако провести эту демаркационную линию не получилось, ибо разговор пошел о таких вещах, о которых нормальный, порядочный человек беседовать бы не стал. На кофейный столик легли три папки. Взяв в руку одну из них, Илларионов произнес:

– Это у нас «нежный» возраст, здесь, по-моему, ничего особенного быть не может. Разве что разбитое футбольным мячом соседское окно. Вы здесь немного покопайте, так, на всякий случай, но сильно не усердствуйте. Вряд ли там что-то полезное может быть.

Максим открыл папку. Там лежало несколько фотографий, какие-то справки, ксерокопия древней биографии, отпечатанной еще на пишущей машинке. На снимках были какие-то взрослые люди, держащие за руку мальчика лет восьми. За спиной этой группы виднелось здание неизвестного драмтеатра.

– А вот тут уже интересней. – Семен Петрович подал Максиму вторую папку, значительно толще, чем предыдущая. Здесь на фотографиях был крупный молодой человек, весьма симпатичный и самоуверенный. Вот он студент, в толпе однокурсников, вот он в гостях, вот одетый по последнему слову той моды на Пушкинской площади. Тут было много документов, которые, как и бумаги из первой папки, как и фотографии, оказались отсканированы. Максим покачал головой, что не укрылось от Илларионова, но он это истолковал по-своему.

– Да-да, уважаемый господин Круглов. Мы работаем. Не дремлем.

Максим хотел сказать, что это не работа, а дерьмо. Но вовремя вспомнил, что он сам достаточно уже в нем увяз. Поэтому только покивал головой.

В третьей папке, которая была уже похожа на объемный гроссбух, лежали только документы. Фотография имелась одна – официальная. Документов оказалось много: характеристики, справки из паспортных столов, рекомендации, даже выписки из поликлиник и стоматологических кабинетов. Имелись вырезки статей из солидных журналов и газет. Средства массовой информации, такие, как правило, беспощадные, пророчили ему блестящее будущее.