Но законы этого города Мадлен приняла тяжело. На смену любопытству пришла усталость. Усталость от суеты и скоростей. Здесь невозможно выйти в шлепанцах за чашкой кофе, отнести ее домой, а потом, через день-другой, вернуть посуду хозяйке кафе. Хотя бы потому, что хозяйку кафе ты никогда не узнаешь и не увидишь, а официанты это никогда не позволят сделать. Здесь, чтобы перейти улицу, миновать бульвар, отстоять очередь за чашкой какао и рогаликом, надо тщательно одеться, накраситься, преодолеть немалое пространство городского, весьма опасного нрава. И ты не встретишь знакомых на своем пути, тебя не окликнут приятели, ты для всех будешь Анонимом.

Потихоньку, приглядевшись к городу, Мадлен поняла, что москвичей нынче мало, все больше приезжие, точно так же, как и в Париже. «Парижане уехали на фермы!» – так говорила ее тетка, сетуя на то, что любимое кафе превратилось в университетскую столовую.

Свободное время Мадлен тратила на рисование, занятия русским языком и дом.

Порядки она завела строгие: обязательные обеды по выходным с интересным гостем, приличный вид за столом в будни. Свиягина, обожавшего перекусывать, стоя на одной ноге у окна и глазея на неспящую Тверскую, это сначала развлекало, потом он попытался поужинать в футболке, а затем супруги поссорились, и Владимир побожился, что теперь станет садиться за стол только в свежей рубашке. Свиягин страсть как боялся женских слез. Обеды она готовила сама, используя накопленный опыт своей французской семьи.

– Как тебе жаркое по-бургундски?

– Отлично, дорогая. Но завтра заеду куплю пельменей, тех самых дешевых, в розовых пачках. Ты ведь еще не ела их!

На следующий день Мадлен не могла выбрать правильную линию поведения: или обидеться на то, что пельменям оказали предпочтение, или самой вдоволь наесться этих уродливых и странно пахнущих комочков теста с непонятной начинкой. Комочки были вкусными, особенно с уксусом из мятой пластиковой бутылки.

Театр дважды в месяц, бассейн раз в неделю, карточная игра с парой из французского посольства каждый второй четверг месяца, ну и музеи по выходным – календарный план жизни Мадлен расписала и потребовала от мужа завизировать свое согласие.

– Дорогая, ну если ты этого хочешь, давай так и сделаем. – Свиягин отвечал ей сразу, а переживать или просто обдумать ситуацию сбегал в офис.

С течением времени углы сгладились, все свободы были завоеваны, пожелания и просьбы учтены, и жизнь интернациональной пары протекала спокойно… И ничего бы не волновало Свиягина, если бы не одно обстоятельство: Мадлен вела себя весьма замкнуто и холодно. То, что в Париже воспринималось как выдержка и спокойствие, в России, на фоне московских страстей, казалось холодностью, а иногда и равнодушием. Расшевелить или научить жену не бояться выражать свои эмоции было делом невозможным. И Свиягин смирился.

Ссора произошла внезапно и, как часто случается, без всякой видимой причины.

– В вас нет легкости. – Это Мадлен сказала однажды вечером, когда они вернулись с широко разрекламированной фотовыставки. – Вы не можете что-то пропустить мимо ушей или не заметить, вам доставляет удовольствие наступить на тухлое яйцо, а потом долго нюхать и рассматривать свою подошву: мол, сильно я испачкался?

Свиягин с удивлением отметил резкость тона и явное неодобрение. А в кулуарах выставки всего-то обсуждали скандал в одном московском театре, включавший в себя все ингредиенты «удачного скандала»: провал спектакля, обманутый муж и жена, сбежавшая с режиссером, прихватившим кассу. Каждый из обсуждающих – а их был целый зал – не преминул дополнить картину пикантными деталями. Мадлен пыталась это слушать, а потом отошла к самим фотографиям, которым сообщество уделяло мало внимания. Ну, да. Действительно, в Москве любили определенность, до умопомрачения анализировали факты и обожали подробности. С этого момента Мадлен со злорадным удовольствием подмечала все, что, по ее мнению, не могло считаться цивилизованной жизнью. Обогнали на дороге – «У вас сплошные хамы!». Обсчитали в магазине – «У вас есть честные люди?». Походы по бутикам сопровождались злой иронией. С некоторых пор Свиягин стал избегать вечернего общения, подолгу задерживался в конторе. А однажды, придя домой, выяснил, что Мадлен собирает чемодан. Она, оказывается, еще два дня назад купила билет на самолет. «Проведать надо, тетки там соскучились…» – Жена махнула рукой, а Свиягин понял, что Мадлен в Россию не вернется. Было ли сожаление из-за такого странного разрыва? Наверное, да. Но и усталость от «железных» рамок, установленных Мадлен, давала о себе знать. На следующий день после отъезда жены в Париж Свиягин завтракал босиком, в трусах и майке. Развелись супруги через полгода, когда Мадлен прилетела в Москву на два дня. И последующие несколько лет Свиягин шарахался от женщин при малейшем намеке на матримониальные планы.


Через месяц все сотрудники ресторана не могли не обсуждать перемены в облике их администратора. Вера Александровна похудела, стала носить молодежную одежду. В своем черном брючном костюме и белой блузке она выглядела ужасно сексуально. Все мужчины, без исключения, сворачивали головы, когда мимо проходила Вера, высокая, стройная, в низко расстегнутой белоснежной блузке под узким черным пиджаком. Пепельные волосы, уложенные отросшей густой волной, скрывали серые глаза, которые смотрели сосредоточенно и холодно. Сочетание этого провоцирующего облика с неприступностью взгляда давало ошеломляющий эффект. Каждый вечер, как бы поздно она ни заканчивала работу, за ней заезжала большая черная машина, водитель, Владимир Свиягин, терпеливо курил, ожидая, пока Вера отдаст последние распоряжения.

– Вера Александровна, не волнуйтесь, мы все сделаем. Бегите. – Девочки, охваченные корпоративным сопереживанием, делали все, чтобы роман их начальницы и богатого посетителя удался.

Вера выходила, садилась в машину, и они ехали куда-нибудь погулять, а потом домой к Владимиру. На как-то прозвучавшее предложение Свиягина сходить в ресторан она ответила, высоко подняв брови:

– Уволь. Я лучше у тебя дома сама картошки нажарю с котлетами. Только не в ресторан.

Владимир рассмеялся и больше подобных глупостей не предлагал.

В первые дни он больше присматривался к этой женщине, в которой чувствовались сила и ум. Ее сдержанность и воспитание Владимир отметил тоже. Впрочем, переход от платонических встреч к свиданиям близким и жарким, несмотря на ее «выправку», был стремителен. Он сам не ожидал от Веры подобной раскованности, фантазий, пылкости и страсти. Все так не соответствовало внешней форме, и это его сразило окончательно. Случилось их окончательное сближение декабрьским вечером, полным снежной поземки, мелькающего света фонарей и неуловимо-детского предчувствия Нового года. Они вышли из Большого театра, где смотрели «Жизель» Адана. Сам балет Свиягин почти не видел: он разглядывал зал, в котором не помнил когда был последний раз, разглядывал зрителей, но все это делал для того, чтобы иметь возможность понаблюдать за Верой. Та внимательно смотрела на сцену, почти не отвлекалась на окружающих и только как-то странно иногда вздыхала. Свиягин сначала хотел даже поинтересоваться, может, она неважно себя чувствует, но потом понял, что она погружена в свои мысли, и не стал ее трогать. Вера была одета в серое, из тонкой шерсти, платье с небольшими белыми шелковыми манжетами и таким же маленьким белым воротничком. На ногах у нее были очень высокие тонкие серые замшевые сапожки. Вид получился очень трогательный, по-зимнему уютный и в то же время торжественный. Владимир в очередной раз убедился, что Вера, пренебрегая распространенной женской уловкой заманить блеском, в конечном счете выиграла – она из толпы зрительниц выделялась. После спектакля они поспешили на улицу, но в машину не сели, а медленно пошли по Петровке, потом свернули к Неглинной и, сделав круг, снова оказались на Театральной площади. Время было позднее: у ресторанов и кафе еще стояли машины, мелькали за морозными стеклами фигуры посетителей, но сами московские улицы были уже пусты, а потому красивы и уютны.

– Поедем ко мне?

Они уже сидели в машине. Владимир задал этот вопрос, не надеясь на положительный ответ. Но Вера, кутаясь в свою дубленочку, ответила сразу:

– Да, хорошо. Замерзла, чаю сейчас бы…

Свиягин оцепенел от этой простоты. Дома у Владимира она быстро сбросила сапожки, взглядом спросила разрешения, прошла на кухню, поставила чайник и заварила свежий чай. Не дожидаясь хозяина, который бегал тем временем по квартире и наводил порядок, Вера устроилась в столовой и медленно пила чай, грея руки о большую чашку. Свиягин наконец рассовал все свои вещи по углам, зашел в столовую, держа в руках бутылку с коньяком.

– Давай немного в чай налью. Ты действительно окоченела. Даже в машине не согрелась. И нос у тебя немного покраснел. А еще гулять собиралась дальше.

– Ага, покраснел… У меня всегда так. Налей немного.

Свиягин налил от души… Потом они сидели и разговаривали – о спектакле, который посмотрели, о театре, о работе, о погоде. Разговор был плавный, неспешный, душевный, без каких-либо подтекстов или намеков. Так беседуют хорошие друзья, которые знают друг друга двести лет, а потому особенно не слушают друг друга, не придерживаются какой-то темы, а легко и беззаботно перескакивают с одного предмета на другой. Посреди разговора Вера, сидевшая напротив Владимира, потянулась к нему губами и поцеловала его.

– Мне выдадут банное полотенце?

Уже в спальне, обнимая Веру, Свиягин прошептал:

– Ты не пожалеешь завтра обо всем? Подумай, я терпеливый, подожду, если надо.

– Почему я должна жалеть? – Вера приподнялась на локте.

– Может быть, это коньяк?.. Может, ты еще по-настоящему не хочешь меня? Вдруг завтра ты все вспомнишь и больше не ответишь на мой звонок?

– Коньяк, коньяк… – ответила Вера и опять поцеловала Свиягина.


Прошло две недели. Свиягин сидел в своем кабинете и в задумчивости обрывал колючки у кактуса. Кактус ему упрямо ставила на стол секретарша Татьяна Алексеевна. Давно она где-то прочла, что кактусы вырабатывают что-то такое, что мешает компьютерному излучению отравлять человеческий организм. Как Владимир ни боролся с этими уродцами, ничего не помогало. Каждый раз на столе появлялся новый горшочек, а секретарша на недовольное кряхтение шефа отвечала упрямым молчанием.