– Сразу рис и эту зелень. – Мадлен рассмеялась, видя, как он старается незаметно ловить ртом воздух. И действительно, сочные зеленые пёрышки, похожие на лук, нейтрализовали перец, а рис после них имел нежный молочный вкус. Надо сказать, что все это было обжигающе горячим. Ничего подобного Владимир не ел. Вдобавок оживленный гул заполнившегося ресторана, аппетит, с которым Мадлен поглощала ужин, ее смакование каждого кусочка, то, как она держала бокал с вином, и ее духи, аромат которых Свягин ощущал, невзирая ни на какие гастрономические запахи, – для него все это превратило ужин в самое настоящее свидание.

Потом они пили кофе и выбирали печенье с предсказаниями. Предсказания были безлико оптимистичными, но душа Свиягина, то ли от хорошей острой еды, то ли от близости такой стопроцентной француженки, раскрылась, став мягкой и доверчивой, поэтому бумажечку он аккуратно спрятал в карман.

Обратный путь был нетороплив. Темное небо, людская толпа и город, поменявшие дневные одежды, походку и настроение на вечерние, соответствовали состоянию их душ. Они разговаривали, не касаясь личных тем, прошлого и всего того, что могло разрушить очарование друг другом. А это очарование уже было: оно проявлялось в подхватывании высказываемых мыслей, в одновременном молчании при взгляде на реку – еле слышную бездну за холодным парапетом, – в том, что оба с удовольствием удлинили свой маршрут. Свиягин вызвался ее проводить, но вспомнил, что Мадлен живет в пригороде, и предложил вызвать машину:

– Я вас довезу, а потом отправлюсь в отель, не возражаете?

– Мне надо зайти в квартиру на площади Вогезов. Мадам Обри оставила для меня корреспонденцию. Так что сначала надо пойти туда. Хорошо?

Ему это было хорошо. Он не хотел никуда отпускать Мадлен, хотя и не знал, как это устроить. С другой стороны, прагматизм указывал ему на несостоятельность подобных игр, на их опасность и на то, что только вечера бывают такими соблазнительными, поутру же все выглядит в лучшем случае глупо. Мадам Денье точно уловила это очень мужское настроение Свиягина и немножечко отстранилась, словно еще не решила, как ей поступить, если придется делать выбор. Владимир тем временем пытался определиться, когда же поцеловать Мадлен. Проще и естественнее это было сделать в лифте: опасное расстояние между людьми, необходимость смотреть друг другу в глаза предполагали некую спонтанность, которая избавляла от неловкости. Когда они зашли в лифт, мадам Денье спокойно посмотрела на Владимира, немного наклонила голову, и этот жест он верно принял за покорность тому, что теперь неизбежно должно случиться.

Ни долгие поцелуи, спокойные, как и все ее манеры, ни мягкие жесты, когда Мадлен убирала покрывало с кровати, ни уверенная гордость собой, своей полноватой фигурой, ни изящная простота, с которой женщина сняла одежду, не поразили его так, как ее молчание. Она не отвечала на ласковые слова, не слышала жарких вопросов – все ее ощущения, желания, эмоции Свиягин угадывал по губам, немного вздувшимся от поцелуев. Владимира захлестнуло чувство самой прочной родственной любви, словно он после долгого отсутствия вернулся домой, где его ждала обожаемая жена.

Утро, несмотря на пессимизм свиягинского прагматизма, оказалось вовсе не глупое и не пошлое, а свежее от не до конца измятых белоснежных простыней и аппетитное от запаха кофе, который сварила Мадлен. Она зашла в спальню, позволила Владимиру рассмотреть свое лицо, в дневном свете выглядевшее ровно на те годы, которые у нее были, и произнесла:

– Кофе готов.

Свиягин понял, что Мадлен оставляет «двери» открытыми на тот случай, если ему все вчерашнее покажется глупой ошибкой. Он радостно ухмыльнулся, потянул ее за цветной платок, который вместо ремня украшал льняные брюки, и усадил на кровать рядом с собой:

– По-моему, вечер был замечательный. И не думаю, что его можно назвать случайностью.

Последующие две недели оба были особенно осторожны в словах, намерениях и поступках. Каждый боялся почувствовать себя немного обманутым, и каждый боялся заставить другого врать. Из-за этой простодушной деликатности они потеряли несколько вечеров – опасаясь собственной назойливости, не заговаривали о встрече. Владимир не мог внимательно работать, на ломаных невнятных языках интересовался у мадам Обри, не искала ли его Мадлен. А та, закончив работу в издательстве, уезжала из дома, придумывая дела, – она ждала свидания и боялась, что оно не состоится. Мадлен приятно удивило то обстоятельство, что Свиягин не лез к ней в душу, не настаивал на откровениях, не обязывал своими тайнами. В этом смысле он ничем не отличался от ее соотечественников, но неподдельное внимание к душевным мелочам выдавало в нем русского. Мадам Денье, имевшая в своей большой семье русские корни, не могла этого не оценить. Еще он был разносторонне образованным, что делало общение с ним не только увлекательным, но и приятным. Сама себе Мадлен уже призналась, что ночь была прекрасной, как и партнер с его умением любить. Но о том, что произошло тем вечером, она старалась не думать, словно от частых воспоминаний это событие побледнеет и сотрется совсем.

Свиягин за время их самодеятельного карантина, несмотря на все переживания, успел переделать множество разных дел. Он позвонил в Москву, навел издалека порядок в магазине, озаботился получением следующей длинной визы (на всякий случай), с помощью посольского друга перебрался в частный дорогой пансион. Правда, он располагался вдали от центральных улиц, но сейчас это Свиягина не волновало. Если их свидания продолжатся, они должны проходить на его территории – как мужчина, Владимир не мог допустить иного.

В воспоминаниях Свиягина все, что произошло, было абсолютной жизнеутверждающей реальностью, которую можно пощупать руками. О том, что Мадлен француженка, он забыл вовсе, на его взгляд, в ней таилось много русского, исключающего всякое следование новомодным женским идеям, которые и идеями-то не были, а являлись формой для завлечения мужчин. Отбросив сомнения, Свиягин строил планы один грандиозней другого, и в этих планах неизменно присутствовала мадам Денье. Точнее, все планы имели один фундамент – его любовь, ее любовь, их любовь. А Свиягин уверен был, что это любовь, как мы иногда уверены в своей правоте, хотя для окружающих она, эта правота, неочевидна. Теперь Владимир иногда застывал над изучаемыми бумагами: перед глазами возникало ее лицо, ясное в своем спокойствии, очертания немного полного и очень красивого тела, освещенного синим сиянием ночи. Дальше он старался не думать и не вспоминать – все это выбивало из колеи, и он отправлялся покурить на фоне Парижа.

Наконец в одну из их телефонных бесед Свиягин пригласил ее на обед в дорогой и модный ресторан. Он еще не успел закончить фразу, а Мадлен уже сказала «да». Оба на мгновение смолкли, а потом расхохотались.

С этой минуты время набрало «крейсерскую скорость» и до самого последнего мгновения не сбавляло темп.

Теперь они виделись каждый день. Иногда вместе обедали, иногда ужинали и всегда приезжали в его небольшую квартирку. Мадлен оценила поступок Свиягина – если бы она была француженкой на все сто процентов, вряд ли бы ей это показалось важным. Но русские корни, то внимание к нюансам в отношениях, которое свойственно русским женщинам, заставляли ее быть ранимой. Мадлен внимательно за ним наблюдала – казалось, она ждет, когда Свиягин совершит ошибку, которая позволит ей одуматься и прекратить отношения или свести их к обычной связи. А он этих ошибок не совершал. Даже в его некоторой неуклюжей настойчивости, его стремлении подчинить все события их отношениям всегда проскальзывала готовность немного отступить, дабы партнер не обиделся и смог сделать по-своему. Осторожные подозрения Мадлен о меркантильности Свиягина рассеялись после того, как она узнала, что его фарфоровая коллекция стоит столько, сколько ее дом под Парижем, и после того, как она поприсутствовала на аукционе, где его вазы были проданы за деньги, которые средний европеец считает сумасшедшими. Она хоть и была русской на четверть, однако жила в Париже, где циркулировали мнения двадцатилетней давности и русские в глазах парижан не менялись с девяностых годов. Но, по ее наблюдениям, перед ней был человек новой формации, сумевший грамотно распорядиться тем, что ему досталось в наследство от страны его юности, и тем, что предложило новое время. Умный, очень образованный, работящий, с багажом прежних нравственных ценностей, которыми, как Мадлен уже смогла понять, он никогда не пожертвует. Свиягин умел одеваться, знал толк в винах и еде, прекрасно держался и на рынках, и на приемах. При этом он сделал себя сам, не считая классического образования, полученного еще в Советском Союзе. Это был действительно новый русский, но, в восприятии Мадлен, похожий на героев русской литературы девятнадцатого века. Разница в поведении француза, или, скажем, просто европейца и русского была очевидна. Ее оказалось сложно сформулировать, но она была, и, по мнению Мадлен, перевес был на стороне русского. Мадам Денье охарактеризовала бы эту разницу одним словом: «щепетильность». А на возникший в сложившейся ситуации немой вопрос: «Бывает ли любовь с первого взгляда?» – Мадлен сама себе отвечала: бывает, только о том, что это любовь, узнаешь много позже.

Свиягин не мог на нее наглядеться. Он смотрел, как Мадлен идет по улице, как пьет кофе, сидит, покачивая ногой, – это была ее любимая поза. Иногда платье или юбка поднимались выше положенного, и Свиягин с каким-то подростковым умилением смотрел на кружевной край чулка – парижанки колготки не любят. Когда Мадлен оставалась у него, Владимир почти не спал – хотелось продлить это явное ощущение любви, тепла и, что больше всего его самого удивляло, чувство родственной привязанности. Она поворачивалась к стене и засыпала, а он рассматривал небольшой шрамик за ее правым ухом и, растроганный таким изъяном, больше всего боялся, что с ней может что-то произойти. Ощущение «неслучайности» их встречи усиливалось, к нему теперь примешивался страх все это потерять, ошибиться и упустить что-то еще очень важное, то, что он не успел в ней открыть. Поэтому Свиягин старался прибрать к рукам ее время, внимание, заботы и даже мысли.